| Стас подошел к ним и замер. Во все глаза он смотрел на монеты, которым было почти две тысячи лет. А некоторым даже больше. Вот они: денарии Августа и Тиберия, тетрадрахма Антиохии, большой «сребреник Иуды» и крошечные медные монетки древней Иудеи: Ирода Великого, Понтия Пилата, среди которых были и две лепты бедной вдовы… Те самые! Именно их, собирая коллекцию для Соколова, держал в руках, уверовавший благодаря этому в Бога, Василий Иванович Голубев, будущий старец отец Тихон.. А до него — великое множество людей, воочию видевших и слышавших Иисуса Христа. Значит, все то, что было в тетради-дневнике — оказывалось правдой! «Все сходится! И у меня всё сошлось!» — понял Стас и совсем тихо, хотя так и хотелось кричать от радости, сказал: — Спасибо… — За что? — удивился бывший министр. — Это я тебя должен благодарить! В Москве мы еще, разумеется, встретимся. Я с удовольствием познакомлюсь с твоими родителями и расскажу им, какой у них сын. А пока… — он поводил пальцем над монетами и остановился на той, что лежала в центре, на самом почетном месте. — Вот тебе от меня подарок! — Зачем? Я же вам просто так, то есть ради Христа, безо всякого помогал! — сам не зная почему — ведь ему очень хотелось получить этот подарок, принялся отказываться Стас. — Держи-держи! — протянул на вытянутой ладони монету Соколов. Стас посмотрел на нее и ахнул: — Да вы что?! Это же — денарий Тиберия! Ну, тот самый — денарий кесаря! Вы знаете, сколько он стоит?! — Догадываюсь! — улыбнулся Соколов. — Но по твоим глазам вижу, что отдаю ее в хорошие руки! Тем более что это еще вопрос, какой денарий нужно считать тем самым, о котором говорится в Евангелии. У меня есть статья, где доказывается, что им, возможно, был денарий Августа, который остается у меня. — Да-да, я знаю… Стас мог рассказать бывшему министру печальную историю полученной им в подарок монеты. Но он не захотел портить ему настроения. К тому же он неожиданно понял, как надо поступить с ней по-честному: отыщет в Москве Владимира Всеволодовича, отдаст денарий ему, а он вернет его семье Ашота Телемаковича на память о нем. Все-таки это была его любимая монета… |
| — О, Боже! — прижала ладони к щекам Настя. — Я так и знала, что все это так просто не кончится. И ведь эта жертва не последняя! — простонала она и закричала: — Подлецы! Негодяи! Ну почему они не хотят дать людям жить спокойно, как те сами хотят?! Василий Иванович впервые услышал, как кричит Настя, и ему стало немного страшно. А она не успокаивалась. — Их нужно опередить! — горячечно, как в бреду, твердила она. — На них нужно натравить милицию или, еще лучше, таких же, как сами они. Устранить… уничтожить — на их же деньги! У меня остались кое-какие знакомые, которые и за меньшую сумму отца родного убьют! — Настя! Настя! Откуда у тебя это? — поразился Василий Иванович, и та, словно очнувшись, неожиданно схватила его руку и стала покрывать ее частыми, мелкими поцелуями: — Прости, прости, прости! Просто, услышав про Ашота Телемаковича, я очень испугалась за тебя! Ты же ведь сам как ребенок — чистый, наивный! И следующий удар они направят на тебя! — Да почему они должны что-то на кого-то направлять, тем более, на меня?! — недоуменно взглянул на жену Василий Иванович. — Что я им сделал такого? — Ну как ты до сих пор не понимаешь? — простонала та. — А что, собственно я должен понимать? Объясни! Василий Иванович даже удивился собственной решимости. И, предчувствуя, что лучше бы ему ничего не знать, все же решил идти до конца, чтобы не развязывать, а как Александр Македонский разом разрубить этот, и правда, слишком хитро запутанный для него Гордиев узел. — Говори! — потребовал он. Настя покорно отпустила его руку, сникла и собралась с духом, чтобы сказать то, о чем по чистоте своей души даже не подозревал ее муж. Но тут сердце в груди Василия Ивановича снова содрогнулось, словно от удара током, а потом так зашлось в груди, что он, задыхаясь, протянул трубку Насте: — Скорую! Вызывай!!! Скорее… 4 — Но я не хочу отсюда! — запротестовал Василий Иванович. Сердечные приступы Василия Ивановича были чем-то сродни икоте. Как та, неожиданно начинаясь, неизвестно когда закончится, так и тут. С той лишь разницей, что если икота безопасна и длится считанные минуты, причиняя лишь некоторые неудобства, то от его аритмии можно было ожидать всего. |
| — Зачем, интересно, мне было все это читать? — недоумевая, подумал Василий Иванович. — Я ведь и так — не пил, не крал, не клеветал, не завидовал и уж тем более — не убивал! И тут, словно дождавшись, когда он, наконец, закончит вечернее правило, раздался телефонный звонок. — Васенька, тебя! — позвала его Настя, и когда он вышел из комнаты, тревожно шепнула: — Это Володька. Там, кажется, что-то случилось… 3 — Что же нам тогда делать? — огорченно уточнил Василий Иванович. Владимир Всеволодович, зная, что другу нельзя волноваться, начал издалека и деликатно: — Ты там осторожней со своим сердцем, — предупредил он. — Прими валидол или еще что… Я тут кое-что должен сообщить тебе! — Говори, не тяни! — похолодев от предчувствия беды, остановил его Василий Иванович. — Тут вот какое дело. Мне только что сообщили… Ну, словом — Ашота Телемаковича ограбили! — Как ограбили?! — А вот так! — Кто?! Когда?!! — Сегодня. Какие-то неизвестные в масках. Дождались, когда жена выйдет в магазин, ворвались в квартиру, привязали к унитазу и вынудили сказать, где он прячет свою коллекцию… «Ашота Телемаковича ограбили!» От этой новости сердце Василия Ивановича содрогнулось так, что в глазах потемнело, и он тяжело опустился на стул. Но это было еще не все. — Сам Ашот Телемакович в больнице, — продолжал Владимир Всеволодович. — От всего этого у него случился инфаркт. Врачи, как в таких случаях говорится, борются за его жизнь. Но, судя по всему, положение безнадежное… «Это все Градов. Кто же еще? Телефон, конечно, ему дал другой. Но имя-то Ашота Телемаковича назвал я! И все началось с меня! А говорил — не убивал!..» — пронеслось в голове Василия Ивановича, а вслух он убежденно сказал: — Это их рук дело. — Я тоже так полагаю, — согласился Владимир Всеволодович. — Поэтому шутить с ними не стоит. Сколько там монет нам осталось добрать? — Да штук десять… — с трудом приходя в себя, пробормотал Василий Иванович. — Точнее! — с несвойственной для него требовательностью потребовал Владимир Всеволодович. — Десять штук! Плюс нужен резерв, о котором ты говорил. |
| В благодарность за благодеяния посылает ему обещанного певца. Я не таков, чтобы не знать сытости, получая от друзей благодеяния, хотя ты и щедр на благодеяния; а потому отослал к тебе, по условию, певца, человека и в других отношениях, сколько можно было узнать в короткое время, весьма хорошего, а для тебя, может быть, приятного и по его псалмопению, непрестанно напоминающему о Боге и о спасении. Если же и еще окажешь мне благодеяние, когда тебе заблагорассудится и когда представится к тому случай, то сделаешь хорошее дело, тем более что это будет знаком твоей дружбы. 228. К Авлавию (131) Обличает его в излишней привязанности к софистике. Слышу, что ты полюбил софистическое искусство и для тебя чудным стало делом, например, говорить свысока, смотреть значительно, выступать подняв голову и с надменностью. Слышу, что желание твое устремлено туда — к Марафону и Саламину, этим вашим украшениям, и что ни о чем не думаешь более, кроме того, чтобы Мильтиадов и Киногиров, Каллимахов и Телемаков — все снарядить по правилам софистики и как можно ближе к своей цели. Если при этом ставишь во что–нибудь и добродетель, ты уже наш; и что служит к твоему прославлению, то пусть идет вперед своим путем. Но если ты вполне софист, и забываешь о моей дружбе и о том, что неоднократно говаривали мы между собой о прекрасном, то не скажу чего другого неприятного, а сказать следующее не будет, может быть, нескромным: знай, что, недолго позабавившись пред молодыми людьми, весьма много посмеешься сам над собой, когда придет время взяться за ум, но уже поздно. 229. К Мелетию (143) Давнее прекращение переписки с ним уподобляя сну, сравнивает себя с Ахилловыми конями, отрясающими с себя прах. Столько уже времени, и ни одного еще письма не получал я от тебя, как ни желательно было сие; и сам я не писал, хотя, думаю, и ты также ждал от меня писем. Какая недеятельность, чтобы не сказать, какое бесчувствие! Что до сна, едва ли сравнится с нами и Арганфоний. Так мы заспались. Где прежнее наше товарищество? Где эти общие речи и беседы? Где тот сладкий и неиссякающий источник, из которого они почерпались? Поэтому, хотя и поздно, я встаю, отрясаю с себя прах, по примеру Ахилловых коней , повременю, впрочем, говорить: отрясаю и гриву, чтобы ты не принял сего за шутку. А заботишься ли о нашей дружбе ты, это сделается явным, когда напишешь. 230. К Анисию (144) |
| Зимой 1932 года в Средневолжском крае на территории бывшей Симбирской губернии было начато дело «об организации реакционных ячеек из числа церковных активистов тихоновского толка в селах Инзенского и Чамзинского районов Средневолжского края». Вместе с другими 25 февраля 1932 года был арестован и заключен в тюрьму в городе Сызрани и отец Александр Телемаков. Всех арестованных обвинили в том, что они «проводили нелегальные сборища для читки поучений черносотенного характера, книг Сергея Нилуса, а также староцерковно-монархических книг (Библии, житий святых, Иоанна Златоустого и т.д.), используя для этой цели религиозные предрассудки крестьянских масс и проработки прочитанного в духе его преломления к настоящему времени». На допросе отец Александр сказал: «Я лично, кроме работы по укреплению христианской веры и защиты Церкви, никогда никакой работой не занимался... Проводимые сборища... я отношу за их усердие – не удовлетворяясь служением в церкви, они считали необходимым помолиться на дому, собравшись группой». 7 апреля 1932 года тройка ОГПУ приговорила отца Александра к пяти годам заключения в концлагерь, которое той же тройкой было заменено на пять лет ссылки в Северный край, и отец Александр был отправлен в Архангельскую область, в Белбалтлаг . В конце 1934 г. был досрочно освобожден из заключения по болезни, вернулся из ссылки в село Чумакино , то, хотя храм был закрыт, жители не оставляли надежды возобновить в нем богослужения. Возвращение священника вселило в них надежду добиться открытия храма. В это время была принята новая конституция, в которой было заявлено о лояльном отношении государства к Церкви, и в связи с этим было отменено поражение в гражданских правах священников. Прихожане обратились за разрешением на открытие храма к председателю сельсовета. Тот дал согласие, но с условием, что они выплатят финансовую задолженность за все годы, что храм был закрыт. Этой задолженности набралось 1132 рубля, и председатель был уверен, что обнищавшее население не сумеет собрать нужную сумму. У крестьян таких денег действительно не было, и они стали собирать сельскохозяйственные продукты, которые специально уполномоченные от них люди продавали, и так постепенно набрали всю сумму. На праздник Крещения Господня, 19 января 1937 года, было совершено первое богослужение, и в течение месяца службы совершались по воскресным дням. И тогда председатель сельсовета 21 февраля распорядился закрыть храм, запретив верующим собираться вместе для решения приходских вопросов. Но и после закрытия храма священник продолжал крестить и совершать по необходимости требы в домах прихожан, а дома служил. |
| — Вижу! Но посмотрю, что они смогут возразить вот на это! — ответил тот, достал из нагрудного кармана пакетик, развернул его и, торжествуя, показал… денарий Тиберия. Тот самый — Ашота Телемаковича! Первым желанием Василия Ивановича было броситься к телефону-автомату и вызвать милицию. Но Градов быстро остудил его пыл. — Вот, случайно приобрел у случайных людей! Не пожалел ничего, чтобы лично сделать подарок вашему отцу, — сказал он Соколову, и Василий Иванович понял, что никакая милиция тут не поможет. Попробуй теперь доказать, где он его взял… Викентий же, мельком сравнив денарий Тиберия в альбоме Василия Ивановича с тем, что показывал Градов, твердо сказал: — Этот на несколько порядков выше. И по сохранности, и по стилю. Тут не может быть двух мнений. — Есть еще третье мнение! Научное! — весомо сказал Василий Иванович и, порывшись подрагивающими руками в портфеле, протянул Соколову журнал с книгой «Закон Божий».. — Что это? — не понял тот. — Статья, доказывающая, что денарием кесаря вполне мог быть, и даже наверняка был им денарий императора Августа. Василий Иванович показал Соколову на денарий в своем альбоме и потом для сравнения дал посмотреть на его изображение в книге: — Вот этот! — Спорный вопрос! — заявил Градов. — Возможно, — с трудом сохраняя спокойствие, пожал плечами Василий Иванович. — Но, тем не менее, с поддержкой такой статьи в авторитетном научном журнале я могу с равным правом утверждать, что денарием кесаря была не ваша, а моя монета! И не давая Градову опомниться, с несвойственной для него настойчивостью, протянул Соколову переданный ему другом резерв: — А это монеты взамен тех, что вам по каким-либо причинам не понравились. Вот — святой Константин Великий , его мать — святая Елена, и еще Византия, с изображением Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы. — Простите, — вмешался Градов. — А какое время описывается в вашей повести? — Первый век! — с готовностью ответил Василий Иванович. — А эти монеты какого времени? — Четвертого и десятого! Чувствовалось, что Градов основательно подготовился к приему заказа. |
| — Куда?! — не поверил Василий Иванович, ожидавший всего, чего угодно, только не этого… — В монастырь! — повторил отец Пафнутий. — Но я совершенно не приспособлен к нему! — воскликнул Василий Иванович. — Я еще не могу подолгу молиться, часто отстаивать церковные службы. Наконец, у меня больное сердце! Я же ведь вам сказал — чуть перегрузка, и сразу приступ!.. Кто меня с таким возьмет в монастырь? — А это уже мои заботы, — улыбнулся старец и серьезно добавил: — А что касается сердца, то пока ты будешь в монастыре, у тебя не будет ни одного приступа! Отец Пафнутий сказал это тем же уверенным тоном, как и тогда, когда обещал, что пока он будет в дороге — дождя не будет. И Василий Иванович не нашел, что возразить на это. И только, согласно наклонив голову, слушал и запоминал то, что говорил ему старец: квартиру и все, что остались, монеты продать, деньги, чтобы не было вины перед Ашотом Телемаковичем, передать семье покойного в возмещение похищенной коллекции… И, окончательно освободившись от всего земного, от всех привязанностей и долгов, снова прийти к нему… 7 — Но почему, почему?! — простонала Настя. Стас проснулся оттого, что в комнате было совсем светло. «Что это — я проспал?!» — не понял он и ужаснулся от мысли, что опоздал в храм, а значит, и на исповедь. Но нет. За окном было темно. Это он просто вчера так и уснул с включенным светом. Стас посмотрел на часы и с облегчением выдохнул: всего шесть утра. Можно еще немного поспать. Он закрыл глаза, но весь сон как рукой сняло от испуга! Тогда он взял тетрадь — в ней оставалась еще одна, сделанная в самом конце, приписка, на которую вчера уже не хватило сил. И просто стал читать, больше не представляя себе, как это могло быть на самом деле… «Завтра у меня постриг. А сегодня приезжала… Настя. Святые отцы говорят, что перед совершением любого богоугодного дела, а уж перед принятием монашества особенно, нужно ожидать искушений. Вот и на меня, как только была пошито облачение и назначена дата пострига, со всех сторон начали сыпаться самые лестные предложения. |
| Поэтому можно сказать, что факт хождения в церковь , разговоры на религиозную тему и наличие в домашней библиотеке жителя «страны Советов» церковной литературы могли привести человека к тем или иным неприятным последствиям, вплоть до расстрела в период 1937–1938 годов 114 . В частности, можно привести в качестве примера следственное дело протоиерея Владимира Воробьёва, которого из-за найденных конспектов религиозного содержания в 1925 году обвинили по статье 72 УК РСФСР («изготовление, хранение с целью распространения и распространение агитационной литературы контрреволюционного характера») 115 . А в обвинительном заключении священномученика Александра Телемакова содержится указание на то, что «в целях борьбы с Сов. властью» вместе с другими священниками и мирянами... проводил «нелегальные сборища для читки поучений черносотенного характера, книги Сергея Нилуса, а также старо-церковно-монархических книг (Библия, житие святых, Иоанна Златоуста и т. д.)» 116 . О том, что репрессии осуществлялись именно по факту принадлежности к Православной Церкви, свидетельствует секретный приказ наркома внутренних дел Николая Ежова 00447 от 30 июля 1937 года), предусматривавший меры по репрессированию «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» 117 . Как следует из этого приказа, в котором изначально был обозначен план, сколько человек надо расстрелять (по «первой категории»), а сколько осудить («по второй категории»), в число антисоветских элементов входили «церковники» (см. Контингенты, подлежащие репрессии. п. 6.) 118 . Кроме духовенства были репрессированы многие активные миряне «в числе „бывших кулаков“ и „уголовников“, а часть духовенства разных конфессий пострадала в рамках так называемых „национальных операций“» 119 . О том, что усиление террора против Церкви шло непосредственно по указаниям И.В. Сталина, свидетельствуют документы. 13 ноября 1937 года главный редактор газеты «Правда» Л.З. Мехлис переадресовал Сталину письмо редактора газеты «Звезда» о вредном влиянии Церкви в Белоруссии, на которой «вождь написал резолюцию: „Т. |
| 4 марта прихожане обратились с заявлением об открытии храма в райисполком, но ответа на это заявление не получили, а когда попытались дозвониться до начальства по телефону, то им отвечали, что начальник вышел, надо позвонить позже, – и так без конца. Наконец в храм пришел из сельсовета техник для осмотра состояния здания храма, чтобы найти причину его не открывать, и передал слова председателя сельсовета, что «церковь одурманивает, а вы, члены церковного совета, являетесь вредителями советской власти, врагами и возмутителями народа». 26 мая 1937 года члены церковного совета обратились с заявлением к заведующему приемом жалоб отдела по религиозным культам, в котором они, изложив историю всех притеснений со стороны председателя сельсовета и все те оскорбления относительно верующих, которые тот себе позволял, написали, что в их селе, согласно последней переписи, проживает тысяча сто семьдесят восемь душ обоего пола, а число неверующих среди них всего тридцать человек. «Члены церковного совета, – писали они, – снимают с себя незаслуженную грязь и просят комиссию, заведующего приемом жалоб рассмотреть наше заявление, все изложенные недостатки устранить и разрешить богослужение в нашей церкви... Известить по адресу о результатах и движении неуклонно покорной просьбы, в особенности стариков и старух...» Но и это письмо осталось безответным. В августе 1937 года, в связи с указом правительства о начале массовых арестов верующих, секретарь местного райкома коммунистической партии потребовал от сотрудников НКВД, чтобы они установили, откуда верующим стали известны материалы переписи, – «сведения не подлежащие оглашению». 24 декабря 1937 года отец Александр был арестован и заключен в тюрьму в городе Ульяновске . Следователь спросил священника, занимался ли он без разрешения сельсовета богослужениями в церкви, а после ее закрытия совершал ли религиозные обряды нелегально у себя дома. Отец Александр ответил, что, действительно, служил без регистрации в районном совете, но согласие на эти службы было дано сельсоветом; а что касается службы дома, то он служил для себя. |
| Поэтому можно сказать, что факт хождения в церковь , разговоры на религиозную тему и наличие в домашней библиотеке жителя «страны Советов» церковной литературы могло привести человека к тем или иным неприятным последствиям, вплоть до расстрела период 1937–1938 годов 114 . В частности, можно привести в качестве примера следственное дело протоиерея Владимира Воробьева, которого из-за найденных конспектов религиозного содержания в 1925 году обвинили по статье 72 УК РСФСР («изготовлении, хранении с целью распространения и распространение агитационной литературы контрреволюционного характера») 115 . А в обвинительном заключении священномученика Александра Телемакова содержится указание на то, что «в целях борьбы с Сов. властью» вместе с другими священниками и мирянами ... проводил «нелегальные сборища для читки поучений черносотенного характера, книги Сергея Нилуса, а также старо-церковно-монархических книг (Библия, житие святых, Иоанна Златоуста и т. д.)» 116 . О том, что репрессии осуществлялись именно по факту принадлежности к Православной Церкви, свидетельствует секретный приказ наркома внутренних дел Николая Ежова 00447 от 30 июля 1937 года), предусматривавший меры по репрессированию «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» 117 . Как следует из этого приказа, в котором изначально был обозначен план, сколько человек надо расстрелять (по «первой категории»), а сколько осудить («по второй категории»), в число антисоветских элементов входили «церковники» (см. Контингенты, подлежащие репрессии. п. 6.) 118 . Кроме духовенства были репрессированы многие активные миряне «в числе “бывших кулаков” и “уголовников”, а часть духовенства разных конфессий пострадала в рамках так называемых “национальных операций”» 119 . О том, что усиление террора против Церкви шло непосредственно по указаниям И.В. Сталина, свидетельствую документы. 13 ноября 1937 г. тогда главный редактор газеты «Правда» Л.З. Мехлис переадресовал Сталину письмо редактора газеты «Звезда» о вредном влиянии Церкви в Белоруссии, на которой «вождь написал резолюцию: “Т. |
|
|
