| Да ты ж, вор и богоотступник, вмещал всяким людям на прелесть, бутто с тобою Никон монах, и тем прельщал всяких людей. А Никон монах по указу великого государя по суду святейших вселенских патриарх и всего Освещенного престола послан на Белоозеро в Ферапонтов монастырь, и ныне в том монастыре. А ныне по должности к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу службой и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всево войска и сами вы и с братом твоим с Фролкой поиманы и привезены к великому государю к Москве. И за такие ваши злые и мерзкие пред господом богом дела и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену и ко всему Московскому государству за разоренье по указу великого государя бояре приговорили казнить злою смертью — четвертовать». Все так же спокойно, гордо стоял Степан. Палач взял его за руку… Степан оттолкнул палача, повернулся к храму Василия Блаженного, перекрестился. Потом поклонился на три стороны народу (минуя Кремль с царем), трижды сказал громко, как мог: — Прости! К нему опять подступили… Степан хотел лечь сам, но двое подступивших почему-то решили, что его надо свалить; Степан, обозлившись, собрал остатки сил и оказал сопротивление. Возня была короткая, торопливая; молча сопели. Степана уронили спиной на два бруса — так, что один брус оказался под головой, другой — под ногами… В тишине тупо, коротко тяпнул топор — отпала правая рука по локоть. Степан не издал стона, только удивленно покосился на отрубленную руку. Палач опять взмахнул топором; железное лезвие хищно всплеснуло на горячем солнце белым огнем; смачный, с хрустом, стук — отвалилась левая нога по колено. И опять ни стона, ни вздоха громкого… Степан, смертно сцепив зубы, глядел в небо. Он был бледен, на лбу мелкой росой выступил пот. Фрол, стоявший в трех шагах от брата, вдруг шагнул к краю помоста и закричал в сторону царя: — Государево слово и дело! — Молчи, собака! — жестко, крепко, как в недавние времена, когда надо было сломить чужую волю, сказал Степан. Глотнул слюну и еще сказал — тихо, с мольбой, торопливо: — Потерпи, Фрол… родной… Недолго. |
| Крутой тропинкой спускался Степан вниз, к церкви. Церковь была конца восемнадцатого века. Наверху колокольни, под циферблатом часов, Степан заметил надпись: «Dominus det tibi расет» . Это ему понравилось. На другой день, собирая с детьми камешки на прибрежье, он выбрал овальный, мраморный голыш и спрятал в карман. Он сидел над ним целый вечер у синьоры Тулы и выцарапал ножом, латинскими буквами, этот девиз; он казался ему добрым талисманом. Раз как-то Степан обедал у знакомых русских. Там только что были получены из Рима книги. Среди них он увидел одну, остановившую на себе его внимание. Она была в белом пергаменте с золотым крестом посредине. — Это я отдавала переплетать Евангелие, — сказала хозяйка. — Смотрите, как славно сделали под старинное. Евангелие было русское. Степан, несколько стесняясь, взял его и раскрыл. Когда он в последний раз держал в руках эту книгу? Он не мог вспомнить. Он перелистывал ее, и его взгляд падал на старинные торжественные заглавия: «Господа Нашего Иисуса Христа Святое Евангелие», «От Луки святое благовествование». Как мало все это похоже на ту пеструю, шумную жизнь, которую он вел уже столько лет, и на ту литературу, среди которой должен был вращаться! Ему вдруг страстно захотелось перечитать эти страницы. И он попросил себе книгу на несколько дней. Вечером сидя в своей беленькой келье у Тулы, держа в руке камень с надписью, Степан читал Евангелие от Матфея. Дойдя до Нагорной Проповеди и Заповедей блаженства, он почувствовал необыкновенное волнение. Он не мог читать дальше. Поднявшись, он стал ходить взад-вперед. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Отчего не знал он этого раньше? «Боже мой, Боже мой», говорил Степан, и ему хотелось выйти, обнять и поцеловать старушку Тулу. Он пробовал читать дальше, раскрывал книгу на разных местах, но не мог: ему мешало нечто, совершавшееся в это время в его душе. Когда Тула улеглась спать, Степан, взяв огромный ключ от двери, надев шляпу, пальто, тихо спустился по своей крутой лестнице, где спали коты. |
| Церковь Афонасия и Кирила с реки Смерь. Дани тритцать алтын, десятильничих два алтына, заезда алтын, навъезд два алтына. И февраля в 1 день те деньги взято. Платил Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. Церковь архистратига Михаила села Михайловского. Дани рубль десять денег, десятильничих (Л. 561) и заезда пять алтын, навъезд тринатцать алтын две деньги. И февраля в 1 день те деньги взято. Платил Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. Церковь Христова мученика Георгия села Солоникова. Дани шеснатцать алтын две деньги, десятильничих и заезда пять алтын, навъезд гривна. И февраля в 1 день те деньги взято. Платил Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. Церковь Иванна Богослова у монастыря. Дани два рубли осьмнатцать алтын две деньги, десятильничих тринатцать алтын две деньги, заезда десять алтын, навъезд шесть алтын четыре деньги. И февраля в 1 день те деньги взято. Платил Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. (Л. 561 об.) Церковь Рожество Пречистые Богородицы в Кизликове, что было за Ковылою Ивашкиным. Дани семь алтын полтчетверты деньги. И февраля в 1 день те деньги взято. Платил Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. Церковь Введение Пречистые Богородицы села Костенева. Дани восмь алтын две деньги, десятильничих и заезда два алтына четыре деньги, навъезд шесть алтын четыре деньги. И февраля в 1 день те деньги взято. Платил Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. (Л. 562) Февраля в 1 день по книгам с вотчины Ипацкого монастыря неокладных денежных доходов венченых пошлин прошлого 1639/40 году генваря с 11-го числа да августа по 29-е число прошлого ж 1639/40 году с девяноста с девяти отроков, с тритцати с дву двоеженцов, с трех троеженцов, с десяти похоронных тринатцать рублев одиннатцать алтын. Да нынешнего 1640/41 году сенятбря с 17-го числа ноября по 14-е число нынешнего ж 1640/41 году с тритцати с осьми отроков, с семинатцати двоеженцов, с четырех троеженцов, с трех похоронных шесть рублев семь алтын три деньги. И всего прошлого 1639/40 году и нынешнего 1640/41 году неокладных доходов девятнатцать рублев осьмнатцать алтын три деньги взято. Платил деньги Ипацкого монастыря стряпчей Степан Трофимов. |
| И началась общая исповедь. Когда по канону исповедникам требовалось произнести своё имя, отец Александр слегка поднимал вверх руку, и ему казалось, что он ясно слышит имя каждого из этих двухсот русских людей, волею грозной судьбы оказавшихся в тяжком мире плена: — Сергей. Андрей. Валентин. Виктор. Александр. Павел. Владимир. Сергей. Максим. Степан. Иван. Григорий. Касьян. Василий. Павел. Михаил. Николай. Леонид. Евстафий. Михаил. Алексей. Александр. Пётр. Олег. Иван, которого при дверях избили. Фома. Иван. Степан. Павел. Пётр. Матвей. Игорь. Фёдор. Дмитрий. Исай. Юрий. Валерий. Назар. Пётр. Иван. Дмитрий. Кондрат. Аркадий. Харитон. Иван. Анатолий. Александр. Николай. Елизар. Иван. Николай. Павел. Степан. Лукьян. Владислав. Глеб. Ираклий. Анатолий. Антон. Константин. Мирон. Виталий. Филимон. Иосиф. Всеволод. Илья. Кирилл. Герасим. Евстигней. Платон. Иван. Капитон. Валентин. Елизар. Филипп. Иван. Григорий. Арсений. Макар. Евгений. Степан. Куприян. Василий. Николай. Исакий. Геннадий. Ярослав. Иван. Сидор. Георгий. Леонтий. Анисим. Пётр. Трифон. Никанор. Федот. Абрам. Николай. Иван. Герман. Елисей. Станислав. Валерий. Сергей. Игнат. Тимофей. Семён. Степан. Феоктист. Ростислав. Яков. Прокофий. Роман. Прохор. Фёдор. Лаврентий. Борис. Вячеслав. Гаврила. Михаил. Тихон. Фаддей. Иван. Феликс. Иван. Евлампий. Тарас. Андриян. Захар. Савва. Иван. Серафим. Емельян. Фёдор. Лука. Дмитрий. Ларион. Юрий. Кузьма. Александр. Николай. Сергей. Иван. Виктор. Федот. Аркадий. Фёдор. Поликарп. Лев. Василий. Трофим. Афанасий. Ефрем. Тимофей. Михаил. Александр. Севастьян. Владимир. Семён. Ипат. Анатолий. Клим. Борис. Евгений. Артём. Евдоким. Еремей. Геннадий. Пётр. Григорий. Иннокентий. Александр. Степан. Никита. Антон. Богдан. Валентин. Дорофей. Андрей. Устин. Виталий. Сергей. Георгий. Василий. Валерий. Иван. Арсений. Фёдор. Александр. Юрий. Семён. Анатолий. Зиновий. Ефим. Владислав. Дмитрий. Григорий. Александр… Страшась и сам своего внезапно необычайно обострившегося слуха, отец Александр находился на грани обморока: ему стало казаться, что вот-вот — и он услышит не только имена, но и сами судьбы стоящих пред ним измученных, униженных и оскорблённых! |
| Собор был рядом с городским садом, на лужайке, с трех сторон замкнутой зданиями присутственных мест. Все это было видно Степану. Он смотрел туманными глазами на белый блеск Собора, на золотые кресты, конных городовых, проезжавших попарно в проезде, — и одно его смутно раздражало, вызывало недовольство: отряд школьников, размещенных в порядке у главной паперти, — очевидно, они должны были приветствовать выходивших. Были тут и девочки, в светлых платьях. Около них хлопотали учительницы. Степан встал, прошелся по аллее. На колокольне часы показывали без десяти десять. Степан закурил папиросу, облокотился о решетку сада, выходившую к Собору; его охватило мучительное томление. «Ну, скорей бы уж!» Ему не нравился свет дня, лицо Андрея Николаича, каким он его себе представил, свой маскарадный костюм, дети. Что–то было не так. В это время от Семинарии мягко зашуршал автомобиль. Степан увидел полную фигуру Андрея Николаича, и как хорошо выезженная лошадь, он стал на простую, деловую линию. Он был солдатом. Ему нечего рассуждать. Служение, видимо, кончилось. Звонили с особенной живостью, дети встрепенулись, регент тряхнул волосами и развернул на пюпитре тетрадку. Подтянулись и кучера, и полицейские. Андрей Николаич медленно объезжал четырехугольник площади, как бы затем, чтобы удобней выбрать стоянку. Он был похож на большого ястреба, делающего последний перед ударом круг. Степан двинулся в тот момент, когда в дверях показалась блестящая группа, и рядом с архиереем тот, кого он ждал — высокий человек в военной фуражке, с бакенами, сухой, старый. Дети запели. К паперти медленно двинулась коляска с парой серых, в яблоках. Военный подошел к архиерею под благословение, кивнул благосклонно детям, и легко спустился со ступеней Собора. Полицеймейстер и исправник вытянулись. Сзади, мягко шурша, подкатил Андрей Николаич, а сбоку, наклонив голову и ни о чем не думая, шел Степан. «Пятнадцать шагов пустоты, никого нет», пришла ему мысль в последнее мгновение. В ту минуту, как старик поставил ногу в лакированном сапоге на подножку, Степан бросил бомбу. |
| Именно поэтому в автобиографических заметках Никона можно усмотреть не только реальные факты и события, но и этикетные ситуации, многократно воспроизводившиеся в литературе. Выбирая художественные образы и средства для характеристики своих бедствий, Никон ориентируется прежде всего на житийную традицию; резко противопоставляя себя окружающим его в ссылке людям, Никон оценивает и чужое поведение с точки зрения агиографии. Характеризуя своих обидчиков, патриарх Никон подмечает мельчайшие детали их речевого поведения, жестикуляции и способов передвижения: они шумны, суетливы и чрезвычайно подвижны: Степан Наумов, «коли выглянет в окно..., и то с великим шумом говорит», шумит «гораздо» л. 198, 200), «кричит часто в голосы за собаки, и в литавры бьет часто» л. 184), «на нашего посланника кричит, вопит и матерны лает, и бить хочот, и ходить к себе не велит» л. 257); Степан груб в общении, говорит с апломбом: «...и он, Степан, ведаете, как отказал: „Что он меня стращает? Я, де, не малой робенок, уже, де, давно ис пеленок, у меня, де, великое есть дело и на самово на патриарха, и мне, де, то дело надобно отпустить, а то, де, он, меня стращает“» л. 56). Келарь Ферапонтова монастыря Макарий Злобин – «всесовершен вор, без всякого умаления, и зело ми ругается, сложася с приставом. Аще годно есть тебе, великому царю, да будет терплю во имя Господне...» л. 184); бегают и кричат монастырские служки: «холоп, прибежав на монастырь, кричал», «прибежал стрелец Юрка х крыльцу» л. 55, 56); «А стрелцы учинились силни... и к приставу приходили с великим шумом, и меня, богомольца твоего, безчестили» 10, л. 121 – 122). Характеристики, которые Никон дает своим недругам, самые нелестные: так, Степан Наумов «немилостивый» 8, л. 256) и «неправедный» л. 58); Никон признавался царю: «И я ево, Степана, мучителем и лихоимцом называл, и дневным разбойником. А он, Степан, не терпя моих слов, затворил мене в келье...» л. 197). Степан в описании Никона – настоящий тиран: «И паче всякого убийцы и душегубца пристав зело зело прелют, и не даст никому милостыни подати, аще прежде сам ударен будет, то и милостыню отимет, и хотящаго милостыню подать обещестит и уранит; а что емлет з городов и из монастырей нас, то сам себе емлет и в дом свой отсылает всякие запасы. |
| 195). Доброе и истинно христианское отношение к себе царя Алексея Михайловича патриарх Никон противопоставляет отношению к себе приставов, от которых «все злое видел... яко же от первых, тако и ныне» л. 197). Несмотря на нанесенные Никоном царю обиды и оскорбления, от Алексея Михайловича, по признанию патриарха, Никон ничего, «разве милости», не получал и «все со благодарением терпел» л. 196). Самый жестокий из приставов Степан Наумов «затворил» Никона в келье «на смерть и запасов давать никаких не велел» только за то, что патриарх «в очи, и за очи говорил о неправдах его, что многих старцов и слуг, и крестьян бил и мучил, и посулы имал»; обличая Степана, Никон называл его «мучителем и лихоимцом» и «дневным разбойником» л. 197). Для освобождения Никона из-под стражи царь прислал в Ферапонтов монастырь Ивана Образцова, но после отъезда царского стольника положение Никона ухудшилось: «И он, Степан, немного спустя, почал мучить мене пуще и перваго» л. 197). К келье Никона пристав запретил кому-либо подходить и строго наказывал ослушавшихся: «И он, Степан, приказал сотнику и стрельцам, никово не велел блиско подпускать и дороги х кельям накладывать, и самим стрельцам блиско не велел же ходить. А служек, которых в келью пустил, и трудников – и им грозил всякими страшными прещении, и того ради все не хотят жить, плачют да болезни на себе сказывают, чтоб не жить у меня в кельи. А куда пойдет работник, и за ними ходили всюда. А как послышал Степан перемену себе, и он и трудников не велел пускать вон ис кельи, а слушке не велел в келью ходить, а велел в келье сказать, что, де, слушка болен, а инова, де, послать неково. И так было, покаместа и перемена пришла» л. 199). Пристав, по словам Никона, не предпринимал, никаких попыток, чтобы улучшить снабжение ссыльного патриарха продуктами; наоборот, лишал его тех привилегий, которые были даны Никону царем: для улучшения снабжения патриарха Никона продуктами царь разрешил ему пользоваться рыбным уловом из Бородавского озера; «И я зделал свой невод, – писал Никон царю, – и ловил, и твоим, государевым, жалованьем сыт был», но Степан из «Бородавской ловли рыбы не велел имать: „У мене, де, такова указу государева нет, что з Бородавы рыба имать " », – объяснял пристав Никону л. 197). В Ферапонтовом монастыре Наумов, как рассказывал Никон царю, жил весело и с размахом, лишая патриарха самого необходимого: «А у нево, Степана, человек по 20 было на хлебе. Да он же, Степан, пива без престани варил и вина курил, и в вотчины много запас отпускал; а мне которое и пришлет, итово есть никак нельзе, горкое да гнилое; такоже, де, и рыбу присылал лежалую и не колотую» л. 198). |
| «Кандыба, Кандыба, — повторила про себя Александра Васильевна, вся дрожа. — Кандыба. Ну да. Конечно! Он же был третьим секретарем крайкома… Как-то встречались на конференции… темная лошадка… всегда в тенечке… Вот какое дело!.. Теперь, значит, по обкомовской линии командовать будет… понятно…» Ниночка отняла пустую миску, и по знаку Мурашина Петька с Витюшей принялись торопливо разоблачать вновь прибывшего, кое-как стягивая с него липнущую к телу одежду. Степан Ефремович облизывался, кряхтел и беспокойно ворочался. Кроме того, начал сучить руками, мешая Петьке снимать майку. — Тише вы, тише! — бормотал Петька. — Да погодите же вы, говорю! Витюша возился со штанами. Ниночка уже держала наготове сухие. Когда дошли до трусов, Степан Ефремович широко раскрыл глаза и уперся взглядом в белую луну. Сначала он недолго скрипел зубами, а затем сказал: — Дд-д-директива! — Да исполняется ваша директива, — со сдержанной нежностью буркнул Петька, осторожно подсовывая под него руку. — Что ж вы такой торопыга-то, Степан Ефремович. Не успели еще, право слово, оглядеться, а уже… — Молчать! — сухо оборвал его Мурашин. — Разговорчики. — Дд-директива! — повторил Степан Ефремович. Мохнатые брови сошлись к переносице. Он рывком повернул голову, и белые его глаза остановились на Витюше. Тот попятился. — Исп-п-п-полнять! Слова вылетали из него словно бы под излишним давлением: пырхали и шипели. — Вы… вы… вы… — жмурясь, мотал он головой. — Вы… — Простите, Степан Ефремович? — нагнулся к нему Мурашин. — Вы-ы-ыг-г-г-говор! — пальнул тот, снова тараща белые зраки. — Да уж ладно, — буркнул Петька, берясь за трусы. — Сразу выговор… Поворачивайтесь, Степан Ефремович! Я ж так не подлезу. Зад-то поднимите, товарищ Кандыба! Александра Васильевна отвернулась… Через двадцать минут они вернулись к машине. Луна светила вовсю, и обратный путь оказался несравненно легче. Кандыба, облаченный в сухое, а поверх — в такую же, как у Николая Арнольдовича, плащ-палатку, шагал сперва нетвердо, по-журавлиному выбрасывая ноги и пошатываясь, но потом разошелся и даже, недовольно ворча, высвободил руку. Впрочем, Мурашин все же поддерживал его под локоток. |
| Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов. Славная песня, и петь умели… На восходе было солнца красного. Не буйные ветры подымалися, Не синее море всколыхалося, Не фузеюшка в поле прогрянула, Не люта змея в поле просвиснула… Степан слушал песню. Сам он пел редко, сам себе иногда помычит в раздумье, и все. А любил песню до слез. Особенно эту; казалось ему, что она — про названого брата его дорогого, атамана Серегу Кривого. Она падала, пулька, не на землю, Не на землю, пуля, и не на воду. Она падала, пуля, в казачий круг, На урочную-то на головушку, Што да на первого есаулушку… И совсем как стон, тяжкий и горький: Попадала пулечка промеж бровей, Што промеж бровей, промеж ясных очей: Упал молодец коню на черну гриву… Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Грустно стало. Не грустно, а — редкая это, глубокая минута: вдруг озарится человеческое сердце духом ясным, нездешним — любовь ли его коснется, красота ли земная или охватит тоска по милой родине — и опечалится в немоте человек. Нет, она всегда грустна, эта минута, потому что непостижима и прекрасна. Степан стряхнул оцепенение. — Ну, сивые! Не клони головы!.. — Он и сам чувствовал: ближе дом — больней сосет тоска. Сосет и гложет. — Перемогем! Теперь уж… рядом, чего вы?! — Перемогем, батька! — Наливай! — велел Степан. — Ну, осаденили разом!.. Аминь! Выпили, утерли усы. Отлетела дорогая минута, но все равно хорошо, даже еще лучше — не грустно. — Наливай! — опять велел Степан. Еще налили по чарам. Раз так, так — так. Чего и грустить, правда-то. Свое дело сделали, славно сделали… Теперь и попировать не грех. — Чтоб не гнулась сила казачья! — сказал громко Степан. — Чтоб не грызла стыдобушка братов наших в земле сырой. Аминь! — Чарочка Христова, ты откуда?.. — Не спрашивай ее, Микола, она сама скажет. — Кху!.. Выпили. Шумно сделалось; заговорили, задвигались… — Наливай! — опять велел Степан. Он знал, как изъять эту светлую грусть из сердца. Налили еще. Хорошо, елкина мать! Хорошо погулять — дом рядом. |
| Находясь в плену, Степан около двух месяцев работал в прифронтовой полосе, а затем был отправлен немцами подневольным рабочим в концлагерь»Ламсдорф», где пробыл до января 1918 года, когда администрация лагеря отправила его на гражданские работы в поселок. К тому времени Украина по Брест–Литовскому договору отошла к Германии и была занята германскими войсками. Мать Степана, Евфросиния Романовна, обратилась к оккупационным властям с просьбой разрешить вернуться их сыну из плена домой. Осенью 1918 года разрешение было получено и Степан снова был заключен в концлагерь»Ламсдорф», на этот раз для отправки на родину. Но отправить его не успели, так как в самой Германии произошла революция, и в связи с нею условия содержания в концлагере военнопленных настолько ухудшились, что им стала грозить голодная смерть. И Степан бежал из концлагеря. Домой в Россию ему пришлось идти пешком днем и ночью, дорогой перенося голод и холод. Так он прошел часть Германии, Австрии, Венгрии, переправился через Российскую границу, добрался до Херсона и, наконец, пришел в свой уездный город Алёшки, где получил документы, свидетельствующие, что он солдат, вернувшийся из плена домой. В родной дом Степан пришел за четыре дня до Рождества Христова. Он устроился в храм псаломщиком и работал в своем, до крайности бедном по тем местам, хозяйстве. Отец к тому времени состарился, мать была тяжело больна, за ней некому было ухаживать, и Степан ради этого решил жениться. Девушку взял круглую сироту из того же села, Харитину Дмитриевну Севастьянову. Через год у них родилась дочь Раиса. Перед глазами стояли христианские идеалы древних святых, в особенности подвиг святого праведного Алексия, человека Божия, и в начале апреля 1923 года он оставил дом, жену, дочь и хозяйство и отправился странствовать. Глубокой ночью покинув родное село, он направил свой путь в Москву. Путешествие до Москвы заняло больше сорока дней. Придя в Москву, Степан поисповедовался в Даниловом и Донском монастырях и молил Бога, чтобы Тот указал ему, что надо сделать, чтобы явиться к правителям России и сказать им Божию правду. |
|
|
