| – Да посмотрите вы на меня, молодой человек, – вырвалось у него наконец, и он стукнул себя в грудь, – неужели я похож на дюжинного, самодовольного моралиста, на проповедника? Разве вы не понимаете, что из одного участия к вам, как бы сильно оно ни было, я бы слова не проронил, не дал бы вам права упрекнуть меня в том, что пуще всего мне ненавистно, – в нескромности, в назойливости? Разве вы не видите, что тут дело совсем другого рода, что перед вами человек разбитый, разрушенный, окончательно уничтоженный тем самым чувством, от последствий которого он желал бы предохранить вас, и… и к той же самой женщине! Литвинов отступил шаг назад. – Возможно ли! что вы сказали?.. Вы… вы… Созонт Иваныч? Но госпожа Бельская… этот ребенок… – Ах, не расспрашивайте меня… верьте мне! То темная, страшная история, которую я вам рассказывать не стану. Госпожу Бельскую я почти не знал, ребенок этот не мой, а взял я все на себя… потому… потому что она того хотела, потому что ей это было нужно. Зачем бы я находился здесь, в вашем противном Бадене? И, наконец, неужели вы полагаете, неужели вы на одну минуту могли вообразить, что я из сочувствия к вам решился предостеречь вас? Мне жаль той доброй, хорошей девушки, вашей невесты, а впрочем, какое мне дело до вашей будущности, до вас обоих?.. Но я за нее боюсь… за нее. – Много чести, господин Потугин, – начал Литвинов, – но так как мы, по вашим словам, находимся оба в одинаковом положении, то почему же вы самому себе не читаете подобных наставлений, и не должен ли я приписать ваши опасения другому чувству? – То есть ревности, хотите вы сказать? Эх, молодой человек, молодой человек, стыдно вам финтить и лукавить, стыдно не понять, какое горькое горе говорит теперь моими устами. Нет, не в одинаковом мы положении с вами! Я, я, старый, смешной, вполне безвредный чудак… а вы! Да что тут толковать! Вы ни на одну секунду не согласились бы принять на себя ту роль, которую я разыгрываю, и разыгрываю с благодарностью! А ревность? Не ревнует тот, у кого нет хоть бы капли надежды, и не теперь бы мне пришлось испытать это чувство впервые. Мне только страшно…страшно за нее, поймите вы это. И мог ли я ожидать, когда она посылала меня к вам, что чувство вины, которую она признавала за собою, так далеко ее завлечет? |
| Литвинов нахмурился слегка. – Позвольте, Созонт Иваныч, – промолвил он, – я, признаюсь, нахожу наш разговор вообще довольно оригинальным… Я хотел бы знать: намек, который содержат ваши слова, относится ко мне? Потугин не тотчас отвечал Литвинову: он, видимо, боролся сам с собою. – Григорий Михайлыч, – начал он наконец, – или я совершенно ошибся в вас, или вы в состоянии выслушать правду, от кого бы она ни шла и под какой бы невзрачной оболочкой она ни явилась. Я сейчас сказал вам, что видел, откуда вы шли. – Ну да, из Homel de l’Europe. Что же из того? – Ведь я знаю, с кем вы там виделись! – Как? – Вы виделись с госпожой Ратмировой. – Ну да, я был у ней. Что же далее? – Что далее?.. Вы, жених Татьяны Петровны, вы виделись с госпожою Ратмировой, которую вы любите… и которая любит вас. Литвинов мгновенно приподнялся со скамейки; кровь ударила ему в голову. – Что это? – промолвил он наконец озлобленным, сдавленным голосом, плоская шутка, шпионство? Извольте объясниться. Потугин бросил на него унылый взгляд. – Ах! не оскорбляйтесь моими словами, Григорий Михайлыч; меня же вы оскорбить не можете. Не для того заговорил я с вами, и не до шуток мне теперь. – Может быть, может быть. Я готов верить в чистоту ваших намерений; но я все-таки позволю себе спросить вас, с какого права вы вмешиваетесь в домашние дела, в сердечную жизнь чужого человека и на каком основании вы вашу… выдумку так самоуверенно выдаете за правду? – Мою выдумку! Если б я это выдумал, вы бы не рассердились! А что до права, то я еще не слыхивал, чтобы человек поставил себе вопрос: имеет ли он право или нет протянуть руку утопающему. – Покорно благодарю за заботливость, – подхватил запальчиво Литвинов, только я вовсе не нуждаюсь в ней, и все эти фразы о гибели, уготовляемой светскими дамами неопытным юношам, о безнравственности высшего света и так далее считаю именно за фразы и даже в некотором смысле презираю их; а потому прошу вас не утруждать своей спасительной десницы и преспокойно позволить мне утонуть. Потугин опять поднял глаза на Литвинова. Он трудно дышал, губы его подергивало. |
| – Но позвольте, Созонт Иваныч, вы как будто знаете… – Я ничего не знаю и знаю все. Я знаю, – прибавил он и отвернулся, – я знаю, где она была вчера. Но ее не удержать теперь: она, как брошенный камень, должна докатиться до дна. Я был бы еще большим безумцем, если бы вообразил, что слова мои тотчас удержат вас… вас, которому такая женщина… Но полно об этом. Я не мог переломить себя, вот все мое извинение. Да и, наконец, как знать и почему не попытаться? Может быть, вы одумаетесь; может быть, какое-нибудь мое слово западет вам в душу, вы не захотите погубить и ее, и себя, и то невинное, прекрасное существо… Ах! не сердитесь, не топайте ногой! Чего мне бояться, чего церемониться? Не ревность говорит во мне теперь, не досада… Я готов упасть к вашим ногам, умолять вас… А впрочем, прощайте. Не бойтесь, все это останется в тайне. – Я желал вам добра. Потугин зашагал по аллее и скоро исчез в уже надвигавшемся мраке… Литвинов его не удерживал. «Страшная, темная история. эх – говорил Потугин Литвинову и не хотел ее рассказывать… Коснемся и мы ее всего двумя словами. Лет за восемь перед тем ему пришлось быть временно прикомандированным от своего министерства к графу Рейзенбаху. Дело происходило летом. Потугин ездил к нему на дачу, с бумагами и проводил там целые дни. Ирина жила тогда у графа. Она никогда не гнушалась людей, низко поставленных, по крайней мере не чуждалась их, и графиня не раз пеняла ей за ее излишнюю, московскую фамильярность. Ирина скоро отгадала умного человека в этом скромном чиновнике, облеченном в мундирный, доверху застегнутый фрак. Она часто и охотно беседовала с ним… а он… он полюбил ее страстно, глубоко, тайно… Тайно! Он так думал. Прошло лето; граф перестал нуждаться в постороннем помощнике. Потугин потерял Ирину из виду, но забыть ее не мог. Года три спустя он совершенно неожиданно получил приглашение от одной мало знакомой ему дамы средней руки. Дама эта сперва немного затруднилась высказаться, но, взяв с него клятву сохранить все, что он услышит, в величайшем секрете, предложила ему… жениться на одной девице, которая занимала видное положение в свете и для которой свадьба стала необходимостью. На главное лицо дама едва решилась намекнуть и тут же обещала Потугину денег… много денег. |
| – Ирина Павловна, – продолжал Потугин, – полагает, что та…как бы выразиться…та среда, что ли, в которой вы ее застали третьего дня, не должна возбудить ваше особенное сочувствие; но она велела вам сказать, что черт не такой черный, каким его изображают. – Гм… Это изречение применяется собственно к той… среде? – Да… и вообще. – Гм… Ну, а вы, Созонт Иваныч, какого мнения о черте? – Я думаю, Григорий Михайлыч, что он, во всяком случае, не такой, каким его изображают. – Он лучше? – Лучше ли, хуже ли, это решить трудно, но ни такой. Ну что же, идем мы? – Да вы посидите сперва немножко. Мне, признаться, все-таки кажется немного странным… – Что, смею спросить? – Каким образом вы, собственно вы, могли сделаться приятелем Ирины Павловны? Потугин окинул самого себя взглядом. – С моею фигурой, с положением моим в обществе оно, точно, неправдоподобно; но вы знаете – уже Шекспир сказал: “Есть многое на свете, друг Гонца, и так далее. Жизнь тоже шутить не любит. Вот вам сравнение: дерево стоит перед вами, и ветра нет; каким образом лист на нижней ветке прикоснется к листу на верхней ветке? Никоим образом. А поднялась буря, все перемешалось – и те два листа прикоснулись. – Ага! Стало быть, бури были? – Еще бы! Без них разве проживешь? Но в сторону философию. Пора идти. Литвинов все еще колебался. – О Господи! – воскликнул с комической ужимкой Потугин, – какие нынче стали молодые люди! Прелестнейшая дама приглашает их к себе, засылает за ними гонцов, нарочных, а они чинятся! Стыдитесь, милостивый горсударь, стыдитесь. Вот ваша шляпа. Возьмите ее, и “форвертс!” – как говорят наши друзья, пылкие немцы. Литвинов постоял еще немного в раздумье, но кончил тем, что взял шляпу и вышел из комнаты вместе с Потугиным. XII Они пришли в одну из лучших гостиниц Бадена и спросили генеральшу Ратмирову. Швейцар сперва осведомился об их именах, потом тотчас отвечал, что “die Frau Furstin ist zu Hause”, – и сам повел их по лестнице, сам постучал в дверь номера и доложил о них. “Die Frau Furstin” приняла их немедленно; она была одна: муж ее отправился в Кралсруэ для свидания с проезжавшим сановным тузом из “влиятельных”. |
| Вы только предлагайте пищу добрую, а народный желудок ее переварит по-своему; и со временем, когда организм окрепнет, он даст свой сок. Возьмите пример хоть с нашего языка. Петр Великий наводнил его тысячами чужеземных слов, голландских, французских, немецких: слова эти выражали понятия, с которыми нужно было познакомить русский народ; не мудрствуя и не церемонясь… Петр вливал эти слова целиком, ушатами, бочками в нашу утробу. Сперва – точно, вышло нечто чудовищное, а потом – началось именно то перевариванье, о котором я вам докладывал. Понятия привились и усвоились; чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел чем их заменить – и теперь ваш покорный слуга, стилист весьма посредственный, берется перевести любую страницу из Гегеля… дас, дас, из Гегеля… не употребив ни одного неславянского слова. Что произошло с языком, то, должно надеяться, произойдет и в других сферах. Весь вопрос в том – крепка ли натура? а наша натура – ничего, выдержит:-не в таких была передрягах. Бояться за свое здоровье, за свою самостоятельность могут одни нервные больные да слабые народы; точно так же как восторгаться до пены у рта тому, что мы, мол, русские, – способны одни праздные люди. Я очень забочусь о своем здоровье, но в восторг от него не прихожу: совестнос. – Все так, Созонт Иваныч, – заговорил в свою очередь Литвинов, – но зачем же непременно подвергать нас подобным испытаниям? Сами ж вы говорите, что сначала вышло нечто чудовищное! Ну – а коли это чудовищное так бы и осталось? Да оно и осталось, вы сами знаете. – Только не в языке – а уж это много значит! А наш народ не я делал;не я виноват, что ему суждено проходить через такую школу. “Немцы правильно развивались, кричат славянофилы, – подавайте и нам правильное развитие!” Да где ж его взять, когда самый первый исторический поступок нашего племени призвание себе князей из-за моря – есть уже неправильность, ненормальность, которая повторяется на каждом из нас до сих пор; каждый из нас, хоть раз в жизни, непременно чему-нибудь чужому, не русскому сказал: “Иди владети и княжити надо мною!” Я, пожалуй, готов согласиться, что, вкладывая иностранную суть в собственное тело, мы никак не можем наверное знать наперед, что такое мы вкладываем: кусок хлеба или кусок яда? Да ведь известное дело: от худого к хорошему никогда не идешь через лучшее, а всегда через худшее, – и яд в медицине бывает полезен. |
| Вот, извольте посмотреть: идет жень-премье; шубоньку сшил он себе кунью, по всем швам строченную, поясок семишелковый под самые мышки подведен, персты закрыты рукавчиками, ворот в шубе сделан выше головы, спереди-то не видать лица румяного, сзади-то не видать шеи беленькой, шапочка сидит на одном ухе, а на ногах сапоги сафьянные, носы шилом, пяты востры – вокруг носика-то носа яйцо кати; под пяту-пяту воробей лети-перепурхивай. И идет молодец частой, мелкой походочкой, той знаменитой “щепливой” походкой, которою наш Алкивиад, Чурило Пленкович, производил такое изумительное, почти медицинское действие в старых бабах и молодых девках, той самой походкой, которою до нынешнего дня так неподражаемо семенят наши по всем суставчикам развинченные половые, эти сливки, этот цвет русского щегольства, это nec ultra русского вкуса. Я это не шутя говорю: мешковатое ухарство – вот наш художественный идеал. Что, хорош образ? Много в нем материалов для живописи, для ваяния? А красавица, которая пленяет юношу и у которой “кровь в лице быдто у заицы?..” Но вы, кажется, не слушаете меня? Литвинов встрепенулся. Он действительно не слышал, что говорил ему Потугин: он думал, неотступно думал об Ирине, о последнем свидании с нею… – Извините меня, Созонт Иваныч, – начал он, – но я опять к вам с прежним вопросом насчет… насчет госпожи Ратмировой. Потугин сложил газету и засунул ее в карман. – Вам опять хочется узнать, как я с ней познакомился? – Нет, не то; я бы желал услыхать ваше мнение… о той роли, которую она играла в Петербурге. В сущности, какая это была роль? – А я, право, не знаю, что сказать вам, Григорий Михайлыч. Я сошелся с госпожою Ратмировой довольно близко… но совершенно случайно и ненадолго. Я в ее мир не заглядывал, и что там происходило – осталось для меня неизвестным. Болтали при мне кое-что, да вы знаете, сплетня царит у нас не в одних демократических кружках. Впрочем, я и не любопытствовал. Однако я вижу, прибавил он, помолчав немного, – она вас занимает. – Да; мы побеседовали раза два довольно откровенно. Я все-таки себя спрашиваю: искренна ли она? Потугин потупился. – Когда увлекается – искренна, как все страстные женщины. Гордость также иногда мешает ей лгать. – А она горда? Я скорей полагаю – капризна. – Горда как бес; да это ничего. – Мне кажется, она иногда преувеличивает… – И это ничего; все-таки она искренна. Ну, а вообще говоря, у кого захотели вы правды? Лучшие из этих барынь испорчены до мозга костей. |
| Положение его дает ему смелость высказывать правоту своей веры там, где он имеет авторитет. Сектантами он покровительствует, беглецы и беспаспортные находят у него приют, к православным же он относится с пренебрежением. Само собою, что в царские дни Васин никогда не бывает у службы в церкви, к приездам миссионеров относится пренебрежительно и даже не считает нужным объявить о беседах населению. В этих случаях он прямо объявляется уехавшим из села. Вообще к распоряжениям духовной власти Васин глух и нем и стоит вдали от священника и Церкви, и не просто в стороне от нее, а с враждебным настроением и действием против Церкви и духовенства. Пензен. епарх. миссион. свящ. К. Попов VIII. Как возражают сектанты и раскольники и что отвечают православные миссионеры. Киевские полемико-апологетические собеседования со штундистами. Пастырские миссионерские собрания. Первое собеседование. Ревнитель//Миссионерское Обозрение, 1897, Ноябрь, кн. 1. С. 1027–1043 I. Киево-городская штунда. Организация противо-сектантских собеседований Штунда, появившись в селениях Киевской епархии в половине 60-х годов, в конце 70-х она успела уже прокрасться к подножию самого св. града Киева, – в предместье Демиевку. Первым насадителем лжеучения новой секты явился здесь разжалованный за дерзости отставной фельдфебель Андреев, уроженец с. Борзенки, Орловской губернии. Воспользовавшись удаленностью этой окраины от церковного и административного городского центра, отсутствием храма Божия, бойкий на слово сектатор устроял в своем домике противо-церковные религиозные беседы с жаждавшими духовного назидания мастеровыми, сотоварищами по ремеслу и заводскими рабочими. Скоро на помощь Андрееву в деле распространения штундового лжеучения среди демиевскаго и городского населения явился из центра южнорусской штунды – из с. Чаплынки, создать Созонт Капустынский, еще более опытный и толковый пропагандист, чем сам Андреев; к ним присоединился также и некий попович Федоровский, прошедший несколько классов духовно-учебного заведения… И вот, штундовые беседы учащались, количество слушателей возрастало, сочувствие к новой проповеди в массе возбуждалось, явились уже и отпадения, штунда долго не встречала ни откуда, ни преград, ни отражения, ни пресечения; опасный религиозный пожар расползался подземным пламенем, распространяясь все ближе и ближе в городскому центру. |
| Указ. соч. – С. 157). В Слове на перенесение мощей: «зане бъ вечер» (гл. 11). 1060 ...и от бесчисленного множества народа идти далее невозможно было – et ргае nimia populi frequentia ingredi ultra non posset. У B. A. Бильбасова: «...и no причине большого стечения народа невозможно было двигаться вперед». Ср.: «...и по причине чрезмерного стечения народа далее перейти не мог» (пер. А. Пеньковича). Следовательно, собравшаяся толпа мешала организовать продвижение раки дальше в город, к большой базилике – епископскому кафоликону. 1061 ...с рачительной осторожностыо положили тело – cum diligent! custodia posuerunt («c тщательной охраной положили [мощи]»). Custodis – страж, надсмотрщик, караульный пост, конвой. Поэтому перевод В. А. Бильбасова более точен: «поставили раку с заботливой стражей». Так же у А. Пеньковича: «...поместил с усердной стражей» (см. Протоиерей Александр Пелин. Указ. соч. – С. 157). 1062 ...в храм святого Созонта, в предместье города – in templo S. Sozontis, quod urbi erat contiguum. Contiguum – «смежный, соседний». У В. А. Бильбасова: «...во храм св. Созонта, который лежит близь города». У И. Я. Франко: «...в цepkbi сьв. Созонта, що притикала до мicma, пид пильною сторожею» (с.215). В пер. А. Пеньковича: «...в храме св. Созонтия, который примыкал к городу» (с.157). Таким образом, Италийская легенда вполне определенно указывает, что храм св. Созонта находился по соседству с городом, но не в нем самом. Это же обстоятельство объясняет, почему именно здесь, вне оборонительных стен понадобилась особенно надежная стража. По преданию, св. Созонт был пастухом овец, дезнувшим поднять руку на статую языческого бога и замученный за это в 304 г. День его памяти чтиться церковью 20 сентября. Остатки небольшого крестообразного храма (10 х 10,8 м), который может быть связан с его именем, был открыт в 1982 г. по соседству с Херсоном, примерно в 150 м от линии западных оборонительных стен города, в начале склона, полого спускающегося к Песочной бухте (см.: Романчук А. |
| Он оглянулся не без испуга и узнал Потугина. – Извините меня, Григорий Михайлыч, – начал тот с обычной своей ужимкой, я, может бытъ, вас обеспокоил, но, увидав вас издали, я подумал… Впрочем, если вам не до меня… – Напротив, я очень рад, – процедил сквозь зубы Литвинов. Потугин пошел с ним рядом. – Прекрасный вечер, – начал он, – так тепло! Вы давно гуляете? – Нет, недавно. – Да что же я спрашиваю; я видел, как вы шли из Homel de l’Europe. – Так вы за мной шли следом? – Да. – Вы имеете мне что сказать? – Да, – чуть слышно повторил Потугин. Литвинов остановился и посмотрел на своего непрошеного собеседника. Лицо его было бледно, глаза блуждали; давнишнее, старое горе, казалось, выступило на его искаженных чертах. – Что же, собственно, такое вы хотите мне сказать? – медленно проговорил Литвинов и опять двинулся вперед. – А вот позвольте… сейчас. Если вам все равно – присядемте вот тут на скамеечку. Здесь будет удобнее. – Да это что-то таинственное, – промолвил Литвинов, садясь возле него. – Вам словно не по себе, Созонт Иваныч. – Нет, мне ничего; и таинственного тоже ничего нет. Я, собственно, хотел вам сообщить… то впечатление, которое произвела на меня ваша невеста… ведь она, кажется, ваша невеста?.. ну, словом, та девица, с которой вы меня сегодня познакомили. Я должен сказать, что я в течение всей своей жизни не встречал существа более симпатичного. Это золотое сердце, истинно ангельская душа. Потугин произнес все эти слова с тем же горьким и скорбным видом, так что даже Литвинов не мог не заметить странного противоречия между выражением его лица и его речами. – Вы совершенно справедливо оценили Татьяну Петровну, – начал Литвинов, хотя мне приходится удивляться, во-первых, тому, что вам известны мои отношения к ней, а во-вторых, и тому, как скоро вы ее разгадали. У ней, точно, ангельская душа; но позвольте узнать, вы об этом хотели со мной беседовать? – Ее нельзя не разгадать тотчас, – подхватил Потугин, как бы уклоняясь от последнего вопроса, – стоит ей раз заглянуть в глаза. Она заслуживает всевозможного счастья на земле, и завидна доля того человека, которому придется доставить ей это счастье! Нужно желать, чтоб он оказался достойным подобной доли. |
| И как извращает их среда, где они живут и безобразие которой они сами чувствуют!..” Собственно, он совсем не то думал, а только машинально повторял эти избитые фразы, как бы желая тем самым отделаться от других, более жутких дум. Он понимал, что серьезно размышлять ему теперь не следовало, что ему, вероятно, пришлось бы обвинить себя, и он шел замедленными шагами, чуть не усиленно обращая внимание на все, что попадалось ему навстречу… Он вдруг очутился перед скамейкой, увидал возле нее чьи-то ноги, повел вверх по ним глазами… Ноги эти принадлежали человеку, сидевшему на скамейке и читавшему газету; человек этот оказался Потугиным. Литвинов издал легкое восклицание. Потугин положил газету на колени и внимательно, без улыбки посмотрел на Литвинова, и Литвинов посмотрел на Потугина тоже внимательно и тоже без улыбки. – Можно сесть возле вас? – спросил он наконец. – Садитесь, сделайте одолжение. Только предуведомляю вас: если вы хотите со мной разговор вести, не прогневайтесь – я нахожусь теперь в самом мизантропическом настроении и все предметы представляются мне в преувеличенно скверном виде. – Это ничего, Созонт Иваныч, – промолвил Литвинов, опускаясь на скамью, это даже очень кстати… Но отчего на вас нашел такой стих? – По-настоящему, мне бы не следовало злиться, – начал Потугин. – Я вот сейчас вычитал в газете проект о судебных преобразованиях в России и с истинным удовольствием вижу, что и у нас хватились, наконец, ума-разума и не намерены более, под предлогом самостоятельности там, народности или оригинальности, к чистой и ясной европейской логике прицеплять доморощенный хвостик, а, напротив, берут хорошее чужое целиком. Довольно одной уступки в крестьянском деле… Подите-ка развяжитесь с общим владением!.. Точно, точно, мне не следовало бы злиться; да, на мою беду, наскочил я на русский самородок, побеседовал с ним, а эти самородки да самоучки меня в самой могиле тревожить будут! – Какой самородок? – спросил Литвинов. – Да тут такой господин бегает, гениальным музыкантом себя воображает. “Я, говорит, конечно, ничего, я нуль, потому что я не учился, но у меня не в пример больше мелодий и больше идей, чем у Мейербера”. Во-первых, я скажу: зачем же ты не учился? а во-вторых, не то что у Мейербера, а у последнего немецкого флейтщика, скромно высвистывающего свою партию в последнем немецком оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве Моцартов и Гайднов; а наш брат самородок “трень-брень” вальсик или романсик, и смотришь – уже руки в панталоны и рот презрительно скривлен: я, мол, гений. И в живописи то же самое, и везде. Уж эти мне самородки! Да кто же не знает, что щеголяют ими только там, где нет ни настоящей, в кровь и плоть перешедшей науки, ни настоящего искусства? |
|
|
