| Это был, без сомнения, Симеон Полоцкий , и его почетное положение здесь, как учителя, было бы совершенно необъяснимо, если бы это учительство ограничивалось лишь Спасской школой, не имея прямого отношения к самому виновнику происходившего торжества. В заключение этого обеда, Симеон произнес пред государем витиеватую и блестящую различными риторическими сравнениями речь «о явлении государя царевича Алексея Алексеевича» 185 , в которой, как и в приветственных стихотворениях своих, сказанных царю и царевичу в самый день объявления 186 , слегка коснулся, между прочим, и умственных качеств последнего, – что, очевидно, так же, могло случиться лишь по его непосредственному к ним отношению. За эту речь Симеон 16-го сентября получил от государя награду, – и ценность этой награды, по тому времени, снова показывает нам, что она едва ли могла быть выдана за одни лишь его поздравительные приветствия. «Учителю старцу Симеону Полоцкому », значится под этим числом в расходной книге Казенного Приказа – «10 аршин атласу зеленого по двадцати по шести алтын по четыре деньги аршин; да ему ж велено дать испод соболей в 60 рублев, и ему дан сорок соболей в 60 рублев; а пожаловал государь его по своему государеву имянному указу для того: в нынешнем во 176 году сентября в 7 день, был у великого государя у стола в Грановитой Полате и великому государю говорил речь 187 . Очевидно, что такая награда последовала ему как учителю, по случаю торжественных и знаменательных дней для его ученика. Об учительстве Симеона царевичу Федору Алексеевичу имеются более подробные и точные указания; но самый факт его настолько несомненен, что было бы совершенно излишним доказывать его путем сопоставления многочисленных данных, рассеянных в различных бумагах Симеона. Достаточно сказать, что оно началось в 1669 году и, по-видимому, продолжалось до самой кончины царя Алексея Михайловича, последовавшей 29-го января1676 года. Лазарь Баранович в мае месяце 1669 года, посылая свои «Трубы» для напечатания в московской типографии, в приложенном при этом письме своем к Симеону, между прочим, пишет: «душевно радуюсь, что и твоя пречестность поставлен на высокую степень приставничества к совершению дела Божия» 188 . |
| Итак, зачем же была необходима Симеону Полоцкому лесть, как пришельцу? Не правда ли, что г. Татарский, допуская подобные вопиющие противоречия, сам себя наказывает за свое неуважение к истине? – Не стоит разбора другой защитительный довод г. Татарского (335–6 с.), что хвалебные стихи были модой времени и что преувеличенная лесть относится к свойствам панегирической поэзии: ведь г. Татарскому известно, что Симеон льстил не в стихах только, но и в письмах, и в личных отношениях. Еще менее имеет силы то объяснение г. Татарского, что в необычайной ловкости Симеона, наилучшим выражением которой была лесть, «проявлялся только его замечательный практический такт, вовсе не допускающий подозрений относительно общей нравственной чистоты его стремлений» (336 с.). Эта фраза очень замечательна; потому что она свидетельствует о том, до какой степени шатки и спутаны нравственные понятия г. Татарского. Здесь он смешивает две неоднородных точки зрения – житейскую и чисто нравственную, подтасовывает одну вместо другой и в выводе выходит, что лесть, будучи достоинством с житейской точки зрения, нисколько не вредит нравственной чистоте. Возьмем пример. Кулак, обвешивающий, обмеривающий и общитывающий, лгущий и клянущийся, прав с житейской точки зрения, потому что, только благодаря своей ловкой деятельности, он прокармливает себя и свою семью, и даже чем ловчее, т. е., чем бессовестнее будет его деятельность, тем большие похвалы заслужит от людей, которые смотрят на нее с практической точки зрения. Но какой же безумец решится сказать, что деятельность кулака и с нравственной точки зрения заслуживает одобрения? Даже и сам кулак сознается, что он грешит, поступая так, но он в оправдание свое приведет поговорку: не обманешь – не продашь. Таким образом и этот загрубелый и неразвитый нравственно человек не смешивает чисто-нравственной точки зрения с житейской. Заметим притом, что в отношении к Симеону тем менее можно допустить смешение этих двух точек зрения, что ведь его «ловкость», предосудительная с нравственной точки зрения, не была вызываема никакой крайностью или нуждой, и потому, решительно не извинительна, не говоря уже о том, что он был не кулак, а ученый человек и иеромонах. |
| А дальше о нравственных достоинствах Симеона он пишет следующее: «сия вся и оные пречестности твоея добродетели исчитая: яко разум глубочайший, премудрость чистую, мирную, кроткую, благопокорливую, исполненную милости и плодов благих, несомненную и нелицемерную, постоянство незыблемое, благоговеинство истинное, совесть непорочную, бодрость чудную, в словеси мерность христианскую, приемность добропохвальную, уветливость удивительную, щедрость богатую, милость велию, помощь усердную, любовь нелицемерную, – сердечно веселящеся и еще известную благочестия к расширению надежду усматриваю; ибо, возрастающим твоего преподобия летом, восточной церкви вящшие благие плоды возрастати не престанут» (224–227 стр.). Обратим внимание на то, что во время написания этого послания честолюбивый Сильвестр томился в упомянутом бедном монастырьке в Курской губернии и вероятно, мечтал о переходе в Москву, куда перетянуть его мог один только Симеон. Естественно, что Сильвестр всячески старался угодить этому последнему, а чем иным он, неизвестный и заброшенный во глушь монах, мог угодить Симеону, как не лестью. Он тем скорее должен был пустить в ход это средство, что он отлично знал Симеона, знал, что он любит угодничество; ведь кто сам льстит другим, тот любит, чтобы и ему льстили. И что же? Сильвестр с отличным успехом затронул слабую струну Симеонова сердца; не прошло и года, как он уже прибыл в Москву и поселился в Заиконоспасском монастыре вместе с Симеоном. Любопытно посмотреть, как оценивает это послание Сильвестра к Симеону г. Татарский. Он говорит, что «сам тон приведенных излияний показывает, что выражаемые в них чувства ученика дышат несомненной искренностью и если отзываются некоторой аффектацией, то эта последняя скорее составляет плод его обычного энтузиазма и риторической формы выражения, чем намеренного льстивого преувеличения» (228–229 с.). Если, читатель, вышеприведенные слова Сильвестра не составляют преувеличенной лести, то что же будем мы с вами называть лестью? Это не только лесть, но лесть, которая превзошла сама себя; это целый акафист; воскурять такой фимиам можно только святым или доблестным деятелям после их смерти, а не живому и грешному еще человеку, и тем паче, не в глаза. |
| Б) От вопроса об источниках для биографии Симеона переходим к рассмотрению свидетельств об его жизни и деятельности. Как мы уже заметили, свидетели касательно его относятся к трем категориям: во 1-х, сам Симеон, во 2-х, друзья его, в 3-х, враги его. Даже и малоумный человек может сообразить, что каждый из этих свидетелей будет неодинаково говорить об одном и том же факте из жизни Симеона, как бы сам факт не был прост и ясен. Что касается до г. Татарского, то он не выставляет на вид этого различия между свидетелями жизни, деятельности и личности Симеона, не смотря на то, что на 25 и 26 стр. книги, он имел прямой случай говорить об этом нарочно. Уже это одно говорит об отсутствии в нем или критической проницательности, или прямоты и правдивости в отношении к историческим деятелям и свидетелям об их деятельности. Но не сказавши, намеренно или ненамеренно, о различии между свидетельствами о жизни, деятельности и личности Симеона, не объявивши, как он будет относиться к этим свидетельствам, г. Татарский, фактически, при разных случаях, обнаруживает свое отношение к ним; и вот в этом то отношении его к ним определилось, в какой мере можно приписать г. Татарскому научное беспристрастие и критический такт, и благоразумно ли он поступил, взявшись за оценку исторического лица и исторической эпохи, и какой читатель больше извлечет пользы из его книги, – тот ли, который будет ему верить или тот, который верить ему не будет. – Однако, перейдем к фактам и прежде всего, посмотрим, как г. Татарский относится к показаниям Симеона о себе самом. Г. Татарский во всем верит Симеону, верит безусловно, так что у него ни разу не является и тени сомнения в правдивости слов, и в искренности поступков Симеона. Всякое показание, всякое слово Симеона, он принимает за чистую монету и нисколько не заботится о проверке их, считая это делом совсем излишним. А между тем, можно ли верить Симеону вообще и в особенности, можно ли доверять его словам о себе самом? Прежде всего, всегда нужно относиться с осторожностью к показаниям всякого человека о себе самом и не оставлять их без проверки, потому что далее и правдивый человек не может быть вполне беспристрастен к самому себе, и из естественного чувства самосохранения, из самолюбия и по другим побуждениям, может кривить душой. Вообще, самосвидетельство, в большинстве случаев, есть самое недостоверное из всех свидетельств. Конечно, можно с некоторым доверием относиться к самосвидетельствам таких людей, каков, напр., был император Николай Павлович, который до такой степени ненавидел ложь, что даже и за невинный обман сажал под арест. Но таков ли был Симеон Полоцкий ? Совершенная противоположность. |
| Мало словейских стих доселе бяше, Поне да явит тыя время ваше В нашу же славу. Но отчаеваю, Рачителей бо тоя мало знаю. Аще же возмнит кто се быти убыток, Аз обещаю славу и прибыток. Прибыток мимо: слава же благо Паче сокровищ честно же и драго... Ту же тип носить Убо подобает, Да и Россия славу разширяет Не мечем токмо, но и скоротечным Типом, чрез книги сущим многовечным. Но увы нравов! Иже истребляют, Яже честнии трудове раждают. Не хощем с солнцем мирови сияти, Во тме незнания любим пребывати 352 . Понятно, что при особой благосклонности государя Симеону удалось достигнуть своей цели: типография действительно была им открыта «в государевом верху», отчего и получила свое название «типография верхней». Устройство ее, равно как и все издания производились, конечно, на счет государя, а царский учитель сделался в ней полномочным и совершенно бесконтрольным распорядителем. В частности, что касается вопроса о том, что в какое, именно, время совершилось открытие этой типографии, то в этом отношении не имеется никаких прямых указаний и можно только приблизительно судить, по сопоставлению некоторых второстепенных данных. С наибольшею вероятностию его следует относить ко второй половине 1678-го года. С одной стороны известно, что первое издание ее было выпущено от 3-го декабря 1679-го года 353 ; а с другой стороны мы уже видели, что пред этим, в 1677-м году, Симеон вел слишком деятельную полемику с протестантством и ему, очевидно, не доставало времени для постороннего и сложного предприятия. Кроме того, в 1678-м году замечается удивительное затишье в литературной деятельности Симеона, какое с ним не случалось в продолжение всей его жизни в Москве: зная о его непрерывном трудолюбии, естественно думать, что в это время он был отвлечен от своих обыкновенных занятий, именно, устройством типографии. Действительно, в записанной книге дворцового приказа, под 5-м мая 1678-го года, находится следующая отметка: «велено дать с печатного двора Симеону Полоцкому стопу бумаги александрийской, меньшей руки, доброй» 354 . Можно полагать, что эта экстренная выдача бумаги назначалась в новооткрытую Симеоном типографию, для приготовления к печати ее первых изданий. |
| Дабы не сумненно ишли воевати за веру, Ты же о сем приносил всегда святую оферу... 81 Таким образом, 1656-й год, вообще весьма знаменательный в жизни Симеона, был отмечен для него еще тем обстоятельством, что он сделался лично известен царю Алексею Михайловичу. Пребывание в Полоцке, где царь, встретив формы жизни более утонченные и развитые, чем в Москве, вообще сопровождалось для него весьма приятными впечатлениями: с этого времени, в особенности, начинают изливаться многочисленные милости его на жителей города Полоцка и, преимущественно, на братию Полоцкого Богоявленского монастыря. 82 Молодой дидаскаль Богоявленской школы, занимавший в среде этой братии очень важное положение и выступивший пред царем с неслыханным им дотоле приветствием, естественно, должен был обратить на себя его внимание. Искусно составленная им и торжественно выраженная похвала льстила самолюбию победителя, и личность ловкого стихотворца, конечно, должна была запечатлеться в памяти Государя, не чуждаго личной склонности к стихотворному искусству 83 . Правда, до нашего времени не сохранилось никаких известий об особенных милостях его к Симеону, относящихся к этому, именно, времени; но что они, вообще, могли быть, об этом можно заключать из того, что отсюда начинается новое направление в честолюбии Полоцкого. Нет сомнения, что именно с этого времени в Полоцком возникла мысль о возможности его переезда в Москву. Когда, с присоединением Малороссии, государство московское получило решительный перевес над Польшей, из русских областей последней устремилось в Москву не малое количество предприимчивых людей, в видах более широкой и прибыльной деятельности. В Москве охотно принимали этих людей, сильно нуждаясь в их полезных занятиях. Но, при этом, приносимые ими с собою начала польской образованности и быта в такой мере казались здесь предосудительным новшеством, что возбуждали сомнение даже в их правоверии. Полоцкий, без сомнения, прекрасно знал это; и потому, как только встреча с государем открыла ему в будущем широкую перспективу в этом направлении, он заранее позаботился о том, чтобы, по возможности, приспособиться к этому положению. Как человек, избравший специальной профессией своей школьное учительство, имеющий при том сильную любовь и способности к литературному труду, он, понятно, ближайшим образом обратил свое внимание на тот язык, которым до сих пор писал и который, как ему хорошо было известно, был совершенно чужд московскому обществу. Этим и объясняется то обстоятельство, что вскоре после встречи своей с государем, Полоцкий принялся за изучение церковно-славянского языка, употреблявшегося в литературной Московской Руси. |
| Между тем основательный разбор Трибунала требовал непосредственного знакомства с творениями восточных (греческих) отцов, ибо – по выражению киевских ученых – латиняне Иезуиты), ссылаясь на святоотеческие суждения по означенному вопросу, пользуются ими недобросовестно: «vertunt pro suo libitu et beneplacito». Как озабочивал представителей киевской учености вопрос о составлении полемического трактата, направленного против Трибунала Циховского, видно из указанной нами переписки С. Полоцкого с Варлаамом Ясинским. Последний, послав Симеону экземпляр Трибунала, просил его или самому взяться за опровержение труда Циховского, или же склонить к тому Паисия Лигарида, ученость которого и знакомство с святоотеческими творениями на греческом языке сомнению не подлежали. Но желание Ясинского в то время не могло быть исполнено. Полоцкий счел для себя предлагаемый труд (он тоже не знал греческого языка) непосильным. «О Трибунале св. отцев (отвечал Симеон), который ты прислал в Москву с целью ответа, не стыжусь заявить, что дело это non est muneris mei. Давид нужен на сего Голиафа». Что касается до Паисия Лигарида, то он – по словам Полоцкого – отговаривается тем, что имеет при себе скудную (szczupa) библиотеку, а о царской сведений не имеет. Полоцкий находит более удобным обсудить это дело в Киеве, в кружке лиц, известных своей ученостью (z onemi gowami z aski Boey u mdrasci znakomitemi). Для Паисия Лигарида, занимавшего в то время прочное положение в Москве и в обилии пользовавшегося щедротами государя, предлагаемая работа не могла прибавить материальных выгод, а по своему латинофронству он не мог ей сочувствовать. Поэтому, надо полагать, под благовидным предлогом, он и отклонил предложение киевских ученых, переданное ему С. Полоцким . Но по отъезде Паисия из Москвы, во время пребывания в Киеве, положение его существенно изменилось: московское правительство уже подозрительно относилось к Лигариду (о чем красноречиво свидетельствует приказ из Москвы «накрепко» следить за Паисием, никуда его не отпускать из Киева без указа государя); не могла не поколебаться уверенность и в его православии. |
| Отец Сильвестр принял это неравнодушно. Он оскорблялся и тем унижением, какому подвергали ученых юга в Москве, а отдавали безусловное уважение выходцам из Греции. Начались открытые ссоры. Игумен жаловался на стеснение обители от Лихудов (Вивлиоф. XVI, 300). Это не было уважено. Патр. Иоаким, не любивший Полоцкого, не благоволил и к другу его Медведеву. Сильвестр написал два сочинения о евхаристии, с резкими укоризнами Лихудам в неправославии. Начался суд. Библиотека его, состоявшая из 603 книг, большею частью латинских и польских, из которых некоторые с подписью Симеона Полоцкого , была описана и взята под присмотр (Опись напеч. в XVI ч. Временника Обо. ист.; сл. Вестник Европы 1827 г. 16). Медведев обвинен был в заблуждении; но, принеся всенародное раскаяние, янв. 1690 г. прошен церковью (Ист. акт. V, 194); близостью же к царевне и Шакловитым внесенный в число преступников государственных, был казнен в 1691 г. (Собр. зак. I, 1352; Москвитянин 1843 г., 9 и 10). Сочинения его: а) Исторические: о стрелецком бунте 1682 г. (изд. Сахаровым в Записках Русск. людей, СПб., 1841 г.) – сочинение очевидца, написанное с такою же точностью в отношении к правде, сколько легкомыслен в отношении к Медведеву Татищев, который дозволил себе назвать его участником в этом бунте. «Оглавление книг и кто их сложил» (изд. Ундольским, М., 1846 г.) – первый опыт Русской библиографии, очень дельный хотя и не без ошибок. Сюда же относятся письма его (одно у Толстого стр. 375, другие в Синод. рукоп. 346). б) Полемические сочинения против Лихудов: «Манна хлеба животного», сожженная по определению патр. Иоакима; «тетрадь на Лихудов» (Синод. рукоп. 546). в) Стихотворения: приветствие царю Феодору по случаю брака, напечат. М., 1682 г.; плачь о кончине царя Феодора (напеч. в XIV ч. Вивлиоф.); эпистола к царевне Софии при поднесении устава академии (Вивлиоф. VI, 391); Эпитафия Симеону Полоцкому . 236. Аврамий Панкратьевич Фирсов , переводчик посольского приказа, в 1683 г. перевел на народный русский язык Псалтырь. |
| B Москве Симеон Полоцкий продолжал начатую на родине деятельность «дидаскала», педагога. Он воспитывал государевых детей (одного из них, будущего царя Федора Алексеевича, он приучил сочинять вирши), открыл латинскую школу в Заиконоспасском монастыре – для молодых подьячих Приказа тайных дел, собственной канцелярии царя Алексея Михайловича. Он также занял или, точнее говоря, учредил еще одну должность – должность придвор ного проповедника и поэта, дотоле в России неизвестную. Любое событие в царской семье – кончины, браки, именины, рождения детей – давало Симеону Полодкому повод для сочинения панегириков и эпитафий, равно как и для произнесения «ораций». Его проповеди , напечатанные уже после смерти Симеона, составили два больших тома – «Обед душевный» (1681) и «Вечерю душевную» (1683). Стихотворения на случай поэт к концу своей жизни собрал в огромный «Рифмологион, или Стихослов» (этот сборник опубликован лишь в извлечениях). Наследие Симеона Полоцкого очень велико. Считается, что он оставил по крайней мере пятьдесят тысяч стихотворных строк. Кроме «Рифмологиона» это «Псалтырь рифмотворная» (вышла в свет в 1680 г.) и оставшийся в рукопи сях колоссальный сборник «Вертоград многоцветный» (1678) – своего рода по этическая энциклопедия, в которой стихотворения расположены в алфавитном порядке. В «Вертограде» насчитывается 1155 названий, причем под одним за главием часто помещается целый цикл – от двух до двенадцати стихотворений. Сильвестр Медведев (1641–1691), ученик Симеона Полоцкого (в Заиконоспас ском монастыре они жили в соседних покоях, соединявшихся общим коридором), вспоминал, что Симеон «на всякий же день име залог писати в полдесть по полутетради, а писание его бе зело мелко и уписисто», т.е. что он каждый день исписывал мелким почерком восемь страниц нынешнего тетрадного формата. Такая плодовитость вообще характерна для многих барочных литераторов. Это – не графомания, а творческая установка: Симеон Полоцкий поставил перед собою цель создать в России новую словесную культуру. |
| Уже в 1596 г. в Вильно была отпечатана «Грамматика» Лаврентия Зизания 549 , в которую вошли и главы по поэтике «Перестрога хотячим верше складати» и «О просодии». В них впервые на славянском языке достаточно подробно излагалась антично-средневековая теория стихосложения. Дано было понятие основных стихотворных размеров, типов классического стиха («ироический», элегический, ямбический), указаны правила силлабического стихосложения. Раздел «Просодия» вошел значительно позже и в ставшую столь популярной в России ΧνΠ-XVIII вв. «Грамматику» Мелетия Смотрицкого. На эстетические взгляды Симеона Полоцкого и его коллег могли оказать влияние, как отмечает А. М. Панченко, и лекции по поэтике, читанные в Вильне и Полоцке М. К. Сарбевским 550 Польский профессор строил свой курс на материалах античных и ренессансных поэтик, что позволило ему V вознести поэта, в отличие от ритора или историка до уровня самого Бога. «Только поэт, -писал он, -подобно богу, своим словом или повествованием о чемто как существующем делает так… что это нечто как бы возникает заново… Это нечто он извлекает из состояния потенции и переводит в актуальное состояние» 551 . Отсюда понятна и гордость Симеона Полоцкого , считавшего себя поэтом, а не оратором и почти во всех предисловиях к своим стихотворным книгам разъяснявшего значение поэзии. Будучи при этом человеком православным, он в отличие от Сарбевского не забывал и о «помощи Бога» в поэтическом творчестве (211). В «Предисловии» к «Вертограду» Симеон разъясняет необходимость введения «рифмотворного писания» и в «нашем славенстем книжном языце» и в качестве первой причины указывает эстетическую. Стихи свойственной им «сладостию сердцам читателей приятнейший суще» влекут их «к читанию частейшему» и таким образом как бы принудительно заставляют читателей усваивать изложенные в них истины (208). Кроме того, стихотворная форма представляется Симеону более емкой в информативном смысле («в немнозе пространства многшая заключающеся»), удобной для запоминания и при чтении их наизусть постоянно «благосладящая» слух и сердца слушающих (208). |
|
|
