| Богров объяснял хлопотами влиятельного отца (хлопоты и были честно произведены, и даже киевский губернатор участвовал в них). Но тут в Женеве расправились с Борисом Лондонским (он же Бегемот, он же Карл Иваныч Йост) – провокатором безусловным, провалившим и всю мощную южную Интернациональную Боевую Группу анархистов-коммунистов и звезду анархизма Таратуту и загнавшим в тупик самоубийства одного из Гроссманов, – и теперь на казнённого упадали и другие подозрения, а Богров обелялся. Особенно поразило, что убийство произошло в вольной голубоватой Женеве. Даже в тех прекрасных западных городах и на лазурных курортах, ни в Мюнхенском университете значит, не оставалось покойного житья, если ты заподозрен товарищами. А Богров после освобождения, взяв заграничный паспорт, как раз и ехал полечиться в Меране, пожить в Лейпциге, Париже, а заодно и посетить заграничные анархистские центры. (Иногда и охранка оплачивала ему такие поездки, он из них привозил Кулябке что-нибудь свеженькое, забавное. А службисты все друг с другом повязаны, и вот Богров по частному поручению Кулябки посещает в Ницце помещика Бутовича с предложением добровольно уступить жену – генералу Сухомлинову, так и не убитому, да видно, что и убивать нечего). Но как ни чисто работал – подозрения против него длились, тянулись, слухи повторялись. Нельзя было дать им ходить. Богров возвратился в Киев и в конце 1908 добился своего оправдания от товарищеского суда анархистов в Лукьяновской тюрьме. С этой реабилитацией он в начале 1909 снова поехал в Париж и просил опубликовать её в эмигрантской печати. Центровые анархисты отговорили его, это было бы только раздуванием сплетен вокруг его честного имени. Теперь, когда большинство товарищей пошли по тюрьмам и каторгам, Богров стал фигурой, одним из немногих старых работников, уцелевших после разгрома, а с устойчивыми заграничными связями – и единственный в Киеве, так что мог быть уверен: если где по России анархисты что захотят предпринять – они будут списываться с Богровым. |
| И голос его дрогнул от переживаемой красоты. Хотя по-учёному он это выразил, но поняли солдаты: ладно, не трожьте, будут судить. И никто рук не простягал. Только орали: – Изменник! Предатель! Бледный Сухомлинов набрался ответить: – Неправда. – Правда, правда! – кричали со всех сторон. И повели генерала, и в новом месте посадили неподалеку от крыльца, пока автомобиль разыскивали. И мимо него ходили солдаты и штатские, вооружённые и с красными повязками, «товарищ, как пройти к такому-то?», «товарищ, где информационная комната?». Странно звучали эти повсюду «товарищи». Сухомлинову арест был не внове, как другим сановникам: только последние 4 месяца он был под домашним арестом, а перед тем полгода просидел в Трубецком бастионе, в Алексеевском равелине, единственный там узник, полежал и на соломенном мешке с продавливающими железными болтами койки, походил по цементному полу от ватерклозета до окна, у него уже отнимали ремень, подтяжки и даже полотенце на ночь, чтоб не удавился. Не сегодняшний арест под дулом браунинга какого-то интеллигента, но тот первый арест был для него воистину как гром над ясной счастливой жизнью, и вот уже год имел он время размышлять и удивляться и обижаться: почему все вины валились именно на одну его постаревшую голову? Вместе со столькими радовались жизни, продвигались по увлекательной лестнице государственных чинов, это длилось как нескончаемая прелестная игра, – и откуда же вдруг на старость лет так тяжело спросили с него одного? Сухомлинов долго продвигался, не достигая сияющих ступеней. Лишь на пятом десятке лет он стал генералом, и тут начались самые яркие счастливые его годы: генерал-губернаторство в Киеве с революционного октября 1905 года и, уже двукратный вдовец, в 60 лет он страстно влюбился в 23-летнюю замужнюю женщину и поставил жадной задачей – отнять её себе! В его высоком положении и при памяти, что и вторая покойная жена его была разведёнка, и при отчаянном сопротивлении нынешнего мужа – трёхлетняя борьба этого нового развода была сотрясательной, но чудесный приз стоил того, и Сухомлинов не унывал, боролся, и с благодарностью принимал помощь ото всякого, кто её предлагал, – от австрийского консула в Киеве, от генерала Курлова, от жандармского офицера Мясоедова или начальника Охранного отделения Кулябки. Три года длился скандальный процесс, и заветный развод был вырван подачей на высочайшее имя, когда Сухомлинов стал уже военным министром. Одержанная мужеская победа стоила потерь – неприятностей при Дворе, властных капризов жены, поездок на заграничные курорты, поиска денег, – всё это не омрачало изумительной победы. |
| Совершенно неуместно и обвинять, что не была использована связь кухарки Богрова с филёром Сабаевым для проверки, существует ли террорист: такие методы не могут быть вменены в обязанность полиции, они противоречат этическим нормам. Самое же главное: не могут быть виновны одновременно и начальник и подчинённые. Раз Курлов ничего не знал, то виноват один Кулябко. А если бы Курлов знал, то был бы виноват он, а Кулябко чист. Но Курлов даже обо всём плане покушения ничего не знал до самого 1 сентября, но и в этот день – не подробно. А весь тот день он должен был простоять на улицах, обеспечивая проезды Государя. Не мог же генерал Курлов, начальник всей охраны, лично заняться слежкой за Богровым. В таком неохватном деле невозможно руководить, не доверяя своим подчинённым. Курлов даже в театр прибыл позже Столыпина и только от него узнал, что не состоялось какое-то свидание террористов на каком-то бульваре. Тут надо отметить, что высшего руководства полицией никто никогда со Столыпина не снимал. С другой стороны ещё и теперь неизвестно, может быть сообщения Богрова и не были вымышлены. Никак нельзя и упрекнуть, что охрана внутри театра была недостаточна: там находилось свыше девяноста чинов охраны при полутора десятке офицеров. Но вообще надо признать, что даже при самой идеальной постановке охраны не существует возможности предупредить террористические акты, особенно одиночные. (Пройдёт 10 лет, и в эмиграции он состроит ещё безупречней: “Сообщения Богрова сильно меня тревожили и несмотря на скептическое отношение Столыпина я настаивал на вызове одного из офицеров личной охраны министра”, – то есть, ещё одного из Петербурга в дополнение к сотне здесь. – “Но Столыпин находил и без того преувеличенными меры его охраны”, – то есть, не охраняемую прихожую и сад под окнами первого этажа. После этого Курлов сам “намеревался ни на шаг не отходить от Столыпина” в театре, но тот же сам его и послал выяснять у Кулябки – чего единственного Курлов все эти дни не успевал). А Кулябко теперь в ответах Сенату отказался от первоначальных своих показаний, что Курлов знал, и просил считать действительными новые показания, что Курлов не знал. |
| А, вот он!! Да! – по телефону возбуждение и хлюпающая радость Кулябки: приехал?? Для правдоподобия – приглушенный осторожный голос (ведь кто-то в соседней комнате сидит). Для правде подобия – такую сверхтайну, не очень охотно по телефону, но и нельзя же совсем ничего: у меня – один, будут и другие. Принять активное участие я отказался, но кое-что мне поручено и буду проверен, – и для того, во избежание провала, мне надо быть сегодня в Купеческом саду. Не поверит! – как грубо сшито… Коченеет, онемела вся долгота тела, вот – свалится со всей высоты. Упадать гораздо больнее, лучше б не начинать и всползать. А Кулябко – и не задумался даже. Кулябко и не переспросил: а зачем же собственно билет?… В Купеческий сад, куда не попасть и лучшим семьям Киева, – хорошо, присылайте посыльного! Опять удача! Черезсильно извивнулся удолженным телом, спиралью, – и ещё поднялся! Но не успел положить трубку – звонок опять. Знакомый, Певзнер. Очень просит его простить, две минуты назад он звонил Богрову и по вине телефонной барышни его соединили до окончания предыдущего разговора… Оледенел! … Очень просит простить, но слышал, с какою лёгкостью Богрову пообещали билет в Купеческий сад. Очень бы занятно там побывать. Не может ли Богров устроить билет и ему?… Барышня – идиотка! и совпадение – невероятное, на двести телефонных звонков не бывает!… Оборвал, ответил зло, вообще не разговаривал, язык отказал, только: “Надеюсь, это будет в секрете?” Когтит по груди, расцарапывает: с какого места слышал? Может – всё ??… Почему все оступки, оскользы и срывы не постигают нас в плавной жизни, а только – на самом кругом опасном месте? Почему: то растягивается время и дремлет, то – сжимается режущею петлёй? Вихри мыслей – расчётов – опасностей-отклонений – посыльной уже заказан и пошагал, а: может быть, это последний час твоей жизни? “Дорогие, милые папа и мама!… (Через папу и маму, их чувствами, всего-то жальче и себя)… Вас страшно огорчит удар, который я вам наношу… Но я иначе не могу. Вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого… (Обломанная лапка у “ж”, а задняя лапка “я” – как в землю морковкин корень)… Но если бы даже я и сделал хорошую карьеру – я всё равно кончил бы тем же, чем сейчас кончаю…” |
| После допросов отводят в камеру. Они здесь по-старинному – без глазков, без форточек, запираются на тяжёлые висячие замки, но внутри – светлы и просторны. Это – круглый башенный Косой Капонир в углу Печерской крепости, на приднепровском обрыве. Из окна видны старые земляные валы, малохожая тропка светлеет по жёсткой выгоревшей траве – а за оврагом видна и соседняя Лысая Гора. Где и казнят осуждённых военным судом. Овражная, голая, дикая гора. Та самая Лысая Гора – легендарное прибежище ведьм и их шабашей. А тут – деревянная бочка для нечистот, застаивается, мерзкий запах. И ни ванны, ни душа, ни быстрой смены белья – этого уже не спрашивай. А ещё после пыла первоарестных дней вдруг вернулся аппетит – да какой! давно не испытанный, просто голод! Тот “бесчисленный ряд котлет”, над которым он иронизировал, – теперь начинает манить! Да как же он мог поедать его так скучающе?! Как вообще он не ценил свою устроенную жизнь. А ведь сейчас, вернись в неё, и всё опять к услугам, и как удобно можно жить. От перенапряжения, от самогипноза, от позы, от инерции, от шока – отходит тело (и то неосязаемое, что в нём обитает) – и возвращается уколами, толчками, вспышками: а – как бы вернуться в жизнь? Вернуться! И – тесно, и пусто это каменное пространство – от параши до окна на безнадёжную гору – на место твоей казни? И – уже мучит желанное прежде одиночество, и тоскливо, что кончились все разговоры с живыми людьми, жаль, что кончилось следствие. А оно – ещё не кончилось. Ведут ещё на один добавочный допрос. И пока ведут, через круглый тёмный вестибюль и гулкий коридор, – неумершая способность изобретательства снова закручивается, завинчивается в поиске. Напрягись! Найди! Снова тот симпатичный жандармский подполковник Иванов (и приятель Кулябки), спасший от избиения в театре. Один, без главного следователя. И такой же опять доброжелательный. А вопросы его: вот найден револьвер также у вашего отца, – вам не известно, пользовался ли он им? для какой цели держал? А вот – такой-то и такой-то, имярек, посещали ваш дом? По каким делам? |
| – Боже, это ещё кто такой? – отчаялась Вероника. Только-только она начала что-то понимать. – Тогдашний начальник петербургского охранного отделения, девочка. После того как убили Карпова. – Ну, это уже полный миф! Почему ж ни одна ревизия этого письма не открыла? – Да Неса, не могут они таких вещей публиковать! Что ж им, перестать быть ? А если Богров не был связан с петербургским отделением – как бы он осмелился сослаться на него после убийства Столыпина? Ведь он же понимал, что пошлют проверку, и действительно запрашивали о Кальмановиче, о Лазареве, – а о самом Богрове фон-Коттена даже и не спросили? Почему? – Вот, представь себе, бюрократические чудеса! Охранные отделения в себе замкнуты и не любят делиться добычей. Между ними – соперничество. – Нет, – твёрдым жемочком скруглила неуговорные губы тётя Адалия. – Нет. Твёрдо знали, что именно всё так, нечего и проверять. – Да пойми, фон-Коттен выскочил в записке Богрова внезапно для самого Кулябки. Пока Кулябко пошёл к обеденному столу, вернулись со Спиридовичем, – а тут уже вписан фон-Коттен. Пришлось игру принять. А что, собственно, потом ревизиям подтвердил фон-Коттен? Что Богров никаких услуг не оказал и вскоре уехал за границу, вот ценный сотрудник! – Так фон-Коттен вообще какой-то растяпа. Накануне убийства его запрашивают о Лазареве – и он не поворачивается ответить, что того в Петербурге нет, ему заменили ссылку в Сибирь на заграницу, он в Швейцарии – потому ни с каким “Николаем Яковлевичем” готовить акта не может. Уже сколько имён пропустив, о Николае Яковлевиче всё же Вероника успела спросить. – О, девочка, это самое гениальное изобретение Богрова! – И так фон-Коттен мог в последний день разоблачить всю хитрость! И как же Богров рискнул так дерзко соврать? – Сошло? Значит мог, рассчитал. Победителей не судят. – Хорошо. А ты не допускаешь, что анархисты послали Богрова убить Столыпина в искупление своей вины? Как посланы были Воскресенский? Дегаев? – Как можно сравнивать? Воскресенский пришёл с повинной и сам попросил послать на искупление. А Дегаева после раскаяния через силу послали убить Судейкина, чтобы достичь взаимоистребления двух достойных тварей. Что ж тут общего? |
| Ошеломлённый сверхожиданной удачей, несомый победным счастьем, весёлый Богров идёт к тем знакомым – отбирать назад те письма с объяснением выстрела, какой сегодня не понадобился. О, счастье! Разве – нейтрализовал? Он – взял полицию к себе на помощь, вместо эсеров! Какой юмор – и не с кем поделиться, и оценит ли кто-нибудь, когда-нибудь? Условия задачи сильно изменились: уже не всё против, только не отдать взятого. Стоп, может быть за ним установили слежку? Проверил – нет, передвигается ненаблюдаемый. Вот идиоты! Вот олухи! О, счастье! Ещё когда тот выстрел, ещё когда то обречение, а сегодня – победа, свобода, киевское лето к зрелым каштанам. Впереди – свободная ещё неделя. Да и вообще он – свободен! Кому он обязался? кому подписался? Допустим, Николай Яковлевич передумал, не приедет. И все последствия – денежный пакет от Кулябки. Но – и одиночество. Но – и обдумывание. И – всё напряжённее. 27 августа. А зато: как сразу и навсегда отметиться – от всех подозрений, обвинений! Убил – и чист навсегда. 28-е. В колоде бывает 52 карты, 36, и меньше. Здесь – составных элементов ещё даже меньше, но они неуловимые. Только Кулябко отлился в толстого простофилю, бубнового короля, а вот Николаи Яковлевич никак не представится во плоти, не хватает воображения. А в Кременчуг – погнали целый отряд филёров. Хорошо, меньше будут толкаться в Киеве. Кременчуг и моторная лодка – очень удались, ветер достоверности. Элементы – простые, но не строго очерченные, оттого комбинации их множатся, перетекают, – и на какую же опереться дальше? Главная наживка – держать их в напряженьи, в расчёте перехватить террористов живьём, получить служебный эффект. Держать – до последнего момента и даже через последний момент, всё никак не завершая. И поэтому – ни в чём не торопиться, оттягивать, не видеться часто. Ещё для того не видеться, чтоб не навязали ту полицейскую квартиру. В душной заперти Богров сидел, сворачивался, лежал, ходил, сидел, раскачивался – обдумывал. Те несколько нужных капель для рокового мига должны были накопиться, насочиться – в мозгу? в зобу? в зубу? |
| В историческом описании деятельности Смоленской семинарии встречаем указание, что когда преосвященный Гедеон руководил Смоленской епархией (1728 – 1761 гг.), им были утверждены особые правила, часть из которых касалась практики обучения Теологии: «В теологии должно быть раскрыто: 1) о Священном Писании , соборах, церкви и предании; 2) о Боге едином в естестве и Троичном в ипостасях, где должно быть сообщено: о существе Божием, бытии, совершенствах и разделении их tum ab essentia, tum a personis; также о ведении Божии, воле, промысле и прочем, касающемся этого предмета, наконец о Пресвятой Троице; 3) о Боге – виновнике тварей, где должно быть сказано: о творении Ангелов, шестидневном творении мира, о творении первого человека, его падении и наказании; 4) о Боге – восстановителе падшего рода человеческого, о воплощении Сына Божия; 5) о Боге – освятителе человека благодатию в таинствах, где должно быть раскрыто учение о благодати, о произволении, о законе Божием, о седми таинствах, и между прочим о покаянии, как добродетели; о Боге – как последней цели человека (ut ultimo fine hominum), средствах и препятствиях к достижению этой цели. Здесь должно быть раскрыто о добродетелях богословских: вере, надежде и любви, и нравоизобразительных: благоразумии, благочестии, твердости, справедливости и проч., а также о грехах (originali, actuali, veniali, mortali), как препятствиях к блаженству, и о наказаниях за них, и 7) о последнем конце – вечном блаженстве» 144 . Согласно предписаниям его преосвященства Гедеона, Теологию надлежало преподавать в продолжении четырех лет. Правила указывали, что именно и в какой именно порядковый год преподавать 145 . Очевидно, что это указание было направлено на предотвращение возможных перекосов, связанных с неоправданно продолжительным изучением одних разделов за счёт времени, которое следовало бы уделить для изучения других. Вместе с тем оно имело целью, чтобы прочтение богословского курса в течении утверждённого периода могло осуществиться в полном объёме. Это требование не было излишним. Как показывают исторические описания других духовных школ, случаи, когда по завершении срока изучения Богословия, курс по Богословию оказывался не дочитанным до конца, были не редки. В частности, такое случалось в Киевской Академии, о чём свидетельствуют сохранившиеся с того времени конспекты занятий Г. Конисского и его предшественника, Кулябки 146 . Методика преподавания Богословия, что, в общем, было обычным для того времени, подразумевала и положительное изложение материала, и богословскую полемику. Это тоже было прописано: «Созерцательное богословие в главнейших догматах православной веры должно быть соединено с состязательными трактатами, необходимыми для обличения всех еретиков» 147 . |
| 51). – Впрочем, кроме этих двух случаев, у Евгения встречаются указания на недостатки и других сочинений; но эти недостатки или, лучше сказать, заблуждения чисто догматического и канонического характера, отмеченные автором довольно обще. Так, о книге Иннокентия Гизеля – «Мир человека с Богом»... – он замечает, что в ней «есть несколько и непристойных толкований, а в главе о позволенных и непозволенных степенях родства в браках многое несходное с правилами Кормчей книги» (I, стр. 198–9). Или: о «Сокращении догматико-полемической богословии» Иакинфа Карпинского выражается, что она «требует большой поправки для нашей церкви» (I, 216). В некоторых местах книги Кирилла Транквиллиона – «Перло многоценное» – «находятся неправославные мнения о времени пресуществления евхаристии» (I, 336); в чем это неправославие, – ученый архипастырь умалчивает (ср. II т., стр. 205–206 о книге С. Коссова – «Дидаскалия»...). См. еще указания на неправославный характер некоторых сочинений С. Полотского (II, стр. 214–5, 216–7, где просто Евгений говорит, что такое-то сочинение осуждено патриархом), Симона Тодорского (II, 220) и Стефана Яворского («Камень веры», т. II, стр. 259), о коих только упоминает, что они были запрещены. – С другой стороны, на страницах Словаря есть и такое место, где преосвященный его составитель рекомендует сочинение православным, – это в статье о Лаврентие Зизание, в которой о катихизисе брата его Стефана замечает, что он «православен в статьях отличительных от папистов» (II, стр. 3). Вчастности, в своих отзывах о проповедических трудах духовных писателей митрополит Евгений остается также вполне верен себе, выставляя на вид одни лишь достоинства их 558 . Вот некоторые из этих отзывов: «В проповедях Бужинского (Гавриила) видны, говорит преосвященный, обильные и умные обороты мыслей, а часто и трогательное красноречие» (I, стр. 79). «Проповеди (Е. Могилянского) были славны в свое время» (I, 165). «Поучения С. Кулябки отличаются строгою нравственностию и рассудительностию» (II, 207). |
| Даже – показалось, видел издали, неотчётливо. Но нагонял, проталкивался, – упустил. А может быть, всё-таки, искал – не так уж упорно? И – любишь себя. И – презренье к себе. Не встретил, не нашёл. А вечер – кончился. Упущено. И, едва выйдя из сада, среди разъезда экипажей в устье Крещатика, перегороженного у Михайловской улицы жандармами и казаками, чтоб любопытные толпы не хлынули сюда смотреть, – уже очнулся от этой размягчённости и был тоскливо безвыходно сжат – внутри. Стояли сиволобые, охраняли, а он! – уже проточился в самое сердце, смертельный укол неся при себе, – и? – рассеялся… не нашёл… От себя не уйдёшь. Ещё не доехал извозчик до Бибиковского – уже знал Богров: надо добывать следующий билет. Завтра? А пока поспать… Нет, уже никогда не спать. Но – Кулябко?! Все эти дни – ни вопроса, ни беспокойства: приехали террористы, нет? и – что было в Купеческом? и – зачем так нужно было туда пойти? Николай Яковлевич имеет при себе всё, что нужно , – и никакого беспокойства! Блаженная толстокожесть! – такой не ожидал Богров, даже зная охранников. Как их назначают? Как их отбирают? Как они продвигаются по служебной лестнице? Всё – по знакомству и угодству. А может, наоборот: всё разгадали?… А может – сейчас придут с арестом?… Следили в саду? Возможно! Возможней всего! Похолодел. Полночь. Час ночи. Движение к раздеванию? Нет, и думать нечего спать. С каждым часом бездействия он – терял. Как он мог так расслабиться в Купеческом, как он мог упустить? Меньше бы слушал скрипки, быстрей бы ходил-искал. Завтра утром опять не застать Кулябки. Завтра днём своё непрерывное движение торжеств, и можно театр упустить. Добывать билет – сейчас же, сейчас же, не рискуя откладыванием. Со своей мистификацией – уже сам сживаешься. Двоение реальности. “Николай Яковлевич” сидит вон в той комнате. Что он подумает, услышав ночной уход своего сомнительного хозяина? Как объяснить ему? И как разгадать его завтрашние планы? А что передать Кулябке? Поверит ли Кулябко? Поверит ли Николай Яковлевич? Только бы не отказала острота, мгновенность доводов. |
|
|
