| Знаки сочувствия появились вдруг... от студентов Петроградской Духовной Академии. И это – лучший показатель цены Петрова. С другой стороны, это – грустный признак гнилости и нравственной негодности той части студенчества, которая вступила на этот путь. Здесь-то и проявилось то самомнение, которое в области устроение жизни церковной особенно опасно и совершенно неуместно. Если бы студенты сочувствовали Петрову, как прогрессивному общественному деятелю, публицисту, то это – хоть и грустное явление, но, к сожалению, привычное: Петров, Винавер, Бак, Милюков, Гессен, Аладьин, Рамишвили, Алексинский – все эти «герои» постепенно и совместно владели симпатиями сбитой с толку и потерявшей чутье нравственной порядочности и национального самосознания молодежи. Но студенты Духовной Академии захотели выразить свое уважение и сочувствие Петрову, как священнику. Это совсем другое дело. Явление это весьма знаменательно. Предположим, что Петров – настоящий и искренний священник, верующий, любящий Церковь и болеющий ее нуждами. Предположим, это – передовой священник, своими воззрениями и деятельностью и угадавший уже назревший религиозный поворот в обществе, и выразивший его талантливо, и указавший на своем примере его осуществление. Предположим, далее, что против него вооружились представители рутины и низвергли его. Допустим, что все это так и небываемое бывает. Как же могут, как смеют 20–24 летние юноши выступать именно здесь судьями? Какое легковесное самомнение нужно иметь для того, чтоб о себе думать, как о людях, определяющих поворот в религиозной жизни? Ведь ее из книжек не узнаешь, ведь старое можно судить, осуждать и отменять только после того, когда оно хорошо известно, когда оно опытом не только было наблюдаемо, но и самолично все до конца исполнено. Ведь даже Лютер сначала был ревностным католическим священником, а не просто болтуном и шатуном-студентом, занимавшимся в течение трех – четырех лет чтением пустых газет и освободительными экспериментами и совершенно чуждым веры и Церкви. На отмену Завета Ветхого мог иметь власть только Богочеловек, и Он не только пришел его восполнить и осуществить в Своем Лице и деле, но Он его прежде всего самым делом на Себе Самом исполнил: обрезан, принесен в храм с жертвой очищения, постился, молился, давал подать на храм... |
| Слову его суждено было остаться вопиющим в пустыне... Следует упомянуть здесь о кощунстве г. Аладьина над Духом Святым, об его обвинениях по адресу нашей «высокой» Церкви (г. Аладьин, видимо, пожив в Англии, никак не может переварить английских терминов церковных, неприменимых в России); следует упомянуть о безумных выходках кавказского депутата Рамишвили, назвавшего православную Церковь «хулиганскою». В обоих этих случаях председатель не остановил ни в меру горячих ораторов, не указал и общему собранию на неуместность подобных выходок. Бога и Церковь , оказывается, в Думе можно поносить безнаказанно. Перейдем к двум постановлениям Думы, уже получившим письменную формулировку и выражающим ее принципиальное отношение к религии вообще, к православию в частности. Первое, это – законопроект «о свободе совести». Указ о веротерпимости 17 апреля 1905 года не удовлетворяет Думу, и она составила свой законопроект, состоящий всего из 7 пунктов, из коих два, по общности и неопределенности пожеланий и решений, собственно и не должны бы иметь места в документе, требующем, по существу дела, точности и определенности. К этим пунктам присоединена краткая пояснительная записка, не представляющая ничего особенного. Отличие думского законопроекта от существующих на сей предмет и действующих после указа 17 апреля правил, собственно, состоит в двух пунктах: во-первых, Государственная Дума желает, чтобы в России была предоставлена свобода пропаганды решительно всем существующим вероисповеданиям и сектам, «за исключением изуверных и законом воспрещенных»; во-вторых, Государственная Дума требует полной свободы для атеизма, т. е. она желает, чтобы гражданин Империи не обязывался принадлежать вообще к какой-либо религиозной организации. Иными словами, это значить – сделать совершенно излишним в устах государства и власти по отношению к гражданину вопрос: какого вы вероисповедания?.. Что всего удивительнее, – под законопроектом в числе его составителей и инициаторов подписались: римско-католические епископ барон Рооп и русский православный священник из Донской епархии о. |
| кн. Михаил Феодорович всея Русии, на своих великих государствах Российского Царствия многодетен и счастлив был в неисчетныя лета, в нескончаемые веки» 61 . Вскоре за тем, а в какое именно время – неизвестно, те же всяких чинов люди «приидоша, говорит летописец, ко государю всею землею со слезами бити челом, чтоб государь венчался своим царским венцом 62 ». Но досуга для царского венчанья пока не представлялось, потому что «литовские люди» продолжали еще воевать места белевския, мещовския, калужския, козельския, болховския, между тел как «немецкие люди», иначе шведы, стояли в Тихвине, причем сам Великий Новгород не переставал полу – признавать государем своим Карлуса Филиппа Карловича, брата короля шведского Густава Адольфа, а чисто-русские люди действовали с Заруцким на юге России, в Астрахани, и сюда то и дело тянулись с севера, из уездов белозерского и пошехонского казачьи шайки, пробиравшиеся к Заруцкому уездами угличским, ярославским и романовским. Кроме того, в Москву поджидали отца государева, митр. Филарета, надеясь, что дворянин Аладьин, еще в марте месяце посланный к королю и Панам Раде с предложением разменяться пленными, успеет разжалобить и короля, и Панов Раду письмом Струся с товарищи, сидевших в крепком заточении в кремле, и в обмен на пана Микулая Струся получит митр. Филарета Никитича. Главною же помехою царского венчания было совершенное запустение царской казны, до того расхищенной в московскую разруху, что новый царь, действительно, лишенный средств одевать и кормить даже ратных людей, должен был искать пособия у богатейших из подданных своих – и сделал это, написав, 24 мая, к Строгоновым; «у вас указали есмя просити в займы, для крестьянского покою и тишины, де нег и хлеба, и рыбы, и соли, и сукон, и всяких товаров, что дати ратным людем, которые стоят за образ пречистыя Богородицы, и за православную крестьянскую веру, и за нас, и за вас за всех православных крестьян; а сколько чего в займы дадите, денег и хлебом, и товаром и то указали есмя записывати в книги, а вам давати с книг выписи, за архимахритовыми и за игуменскими и за сборщиковыми руками, почему вам тот заем из нашей казны взяти, хотя ныне и промыслов убавите, а ратным людем на жалованье дадите, сколько мочно дати, а как в нашей казне денги в сборе будут, и мы вам те денги велим заплатити тотчас 63 .» |
| Всякую приносимую ему пищу он перемешивал все вместе и тогда только ел. Приносимые ему деньги и вещи он раздавал посетителям или умалишенным. Иван Яковлевич имел высокие духовные дары. Видя лиц в первый раз, он, со всеми подробностями, рассказывал им всю их прошлую жизнь. И будущее со всеми его подробностями не имело для него покровов. – В нем был и дар исцелений. В несколько часов исцелил он ребенка, сына богатых родителей, которому угрожала тяжелая операция, причем врачи сомневались в благоприятном исходе ее. Обрадованная мать, желая выразить благодарность исцелителю, пожертвовала 6000 рублей на больницу, где жил Иван Яковлевич. Несколько способных людей, много лет преданных ужасной страсти к вину и доведших тем свои семьи до нищеты, он поставил на ноги, мгновенно на всю жизнь исцелив их от пьянства. Одевался Иван Яковлевич в темное, носил рубашку, халат, подпоясанный мочалой или полотенцем; халат на шее и груди его был всегда расстегнут, так что виднелся шейный крест. Он лежал вправо от входной двери. С 1858-го года Иван Яковлевич все более и более лежал и стал слабеть. В последние месяцы жизни, мучимый кашлем, он ни в чем не делал себе послабления; даже голову не клал на подушку, а на пол. В день смерти, рано утром Иван Яковлевич просил священника напутствовать его на исход. Он был приобщен, особорован, прочли над ним отходную. Тут подходили к нему прощаться, задавая ему вопросы, и он всем отвечал так, как действительно впоследствии совершилось. Служителю «Миронке» много лет, всегда с ворчанием, ходившему за ним, он предсказал, что тот последует за ним первым. Одна женщина хотела спросить его, кому ей отдать большое количество принесенных ею хлебов. Он еле внятно сказал ей: «Боже, благослови для нищих и убогих». Пред последним вздохом он поднял рук и сказал громко: «спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!» и скончался. Тело Ивана Яковлевича стояло пять дней; над ним было отслужено более 200 панихид. Между почитателями почившего происходили споры, где хоронить его: в Смоленске, как месте родины, в Покровском монастыре или Алексеевском. Митрополит утвердил просьбу его родной племянницы, которой муж служил диаконом при церкви села Черкизова. Здесь его и положили. Около него лежит Петр Абрамович Аладьин, человек из высшего московского общества, горячо преданный Ивану Яковлевичу, и тульский уроженец г. Киреев, возрожденный Иваном Яковлевичем из погибели к доброй жизни. |
|
|
