| Морально не примирится она и с расстрелами по мотивам, выставленным в позднейшем таганцевском деле по отношению к Н. И. Лазаревскому, кн. Ухтомскому и др. За что расстреляли этих людей? В официальной публикации (1-го сентября) о Н. И. Лазаревском сказано: «по убеждениям сторонник демократического строя», «к моменту свержения советской власти подготовлял проекты по целому ряду вопросов, как-то: а) формы местного самоуправления в России, б) о судьбе разного рода бумажных денег (русских), в) о форме восстановления кредита в России»; о скульпторе С. А. Ухтомском : доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном (?!) деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе». Тогда же был расстрелян и поэт Гумилев. В публикации о деле Н. Н. Щепкина сказано: «Якубовская Мария Александровна, к. д., учительница, находилась в связи с агентом Колчака» – ее реальная вина была только в том, что она попала в засаду на частной квартире. Киевские «Известия» 29-го авг. 1919 г., почти накануне изгнания большевиков из Киева, опубликовали список в 127 расстрелянных «в порядке красного террора» в ответ «на массовые расстрелы рабочих и коммунистов в местностях, захваченных Деникиным и Петлюрой». Кто были эти расстрелянные в огромном большинстве случаев мы не знаем. Опубликовывались только фамилии, и надо было верить, что «Синюк Иван Панталеймонович», «Смирнов Владимир Васильевич», «Сербин Митрофан Александрович», «Серебряков Александр Андреевич» и т. д. все это «заклятые враги рабочих и беднейших крестьян». Приведу еще несколько примеров из зарубежной прессы, заимствовавшей их из советских газет юга России. Они аналогичны тем, которые отмечены для центра. Возьмем хотя бы Одессу: мировой судья Никифоров, служивший сторожем на заводе одесского О-ва Парох. и Торговли, расстрелян за то, что, «уклоняясь от мобилизации и отказываясь работать на благо советской России, поступил на завод для шпионажа и агитации среди несознательного пролетариата»; старушка Сигизмундова, получившая письмо из Варны от сына офицера, расстреляна «за сношения с агентом Антанты и ее приспешника Врангеля 231 . В Одессе в 1919 г. ген. Баранов в порядке «красного террора» расстрелян за то, что сфотографировал памятник Екатерины II, стоявший на площади против Ч.К. 232 . |
| В конце III века в городе Никомедия на берегу Мраморного моря в семье знатного гражданина Евстрогия и его жены Еввулы родился мальчик. Назвали его Панталеоном – «подобный льву». Отец мечтал сделать сына мужественным и храбрым, оттого и дал ему такое имя. Но мальчик проявлял совсем иные склонности – мягкий и спокойный, он больше годился для мирного и созидательного дела, чем для военной или политической карьеры. Мальчик был особо чуток к боли других, обладал трепетной натурой и имел отзывчивое сердце. Отец Панталеона был язычником, а мать – тайной христианкой. Евстрогий жену любил и не противился ее религиозным взглядам, но сам принимать христианство не хотел. Воспитанием сына первые годы занималась Еввула, которая и посеяла в его сердце семя слова Божьего. Евангельские заповеди нашли в кротком мальчике живой отклик, и под влиянием матери ребенок стал еще более чутким и отзывчивым. За свое доброе сердце мальчик получил свое второе имя – Пантелеимон, что означает «всемилостивый». Но Еввула прожила недолго – еще даже не будучи подростком, Пантелеимон стал сиротой. Его воспитанием занялся отец, который сразу стал прививать ребенку языческие взгляды. Вскоре мальчик начал забывать христианство, но его характер не изменился – тот же пытливый ум, то же доброе сердце, та же отзывчивая душа. И отец решил отдать юношу в медицинскую школу, под руководство виднейшего доктора Евфросина. В школе молодой врач нажил немало врагов, поскольку все завидовали его способностям. Пантелеимон был первым учеником и прекрасно знал не только теорию, но и имел необычайную профессиональную «хватку». Учитель доверял ему самых сложных больных, и юноша справлялся с задачей. Злые языки пускали различные слухи, но не могли ничего сделать против Пантелеимона – он обладал безупречной репутацией, уважением среди пациентов и благосклонностью своего учителя. При этом молодой врач не гордился собой, и чаще всего даже не брал платы за лечение. К нему шли толпы, и это вызывало еще большую ненависть коллег. Но юношу мучило сомнение. Язычество казалось ему мертвым. Он искал подлинный смысл жизни. Ему надоели интриги, гонки за славой и деньгами. Размышляя об этом однажды, он шел по улице. Вдруг, его окликнул старик, сидевший на пороге дома. Старик был священником Ермолаем, который с немногочисленной группой христиан скрывался от преследования. Ермолай увидел внутренние терзания юноши и решил поговорить с ним. Они долго беседовали, и с каждым словом старого священника Пантелеимону становилось ясно, что истина, которую он так ищет, – в христианстве. Но крещение принимать он еще не решался. На помощь был послан случай. |
| Санина заставили объяснить, кто он родом, и откуда, и как его зовут; когда он сказал, что он русский, обе дамы немного удивились и даже ахнули – и тут же, в один голос, объявили, что он отлично выговаривает по-немецки; но что если ему удобнее выражаться по-французски, то он может употреблять и этот язык, – так как они обе хорошо его понимают и выражаются на нем. Санин немедленно воспользовался этим предложением. «Санин! Санин!» Дамы никак не ожидали, что русская фамилия может быть так легко произносима. Имя его: «Димитрий» – также весьма понравилось. Старшая дама заметила, что она в молодости слышала прекрасную оперу: «Dememrio e Polibio», но что «Dimitri» гораздо лучше, чем «Dememrio». – Таким манером Санин беседовал около часу. С своей стороны дамы посвятили его во все подробности собственной жизни. Говорила больше мать, дама с седыми волосами. Санин узнал от нее, что имя ее – Леонора Розелли; что она осталась вдовою после мужа своего, Джиованни Баттиста Розелли, который двадцать пять лет тому назад поселился во Франкфурте в качестве кондитера; что Джиованни Баттиста был родом из Виченцы, и очень хороший, хотя немного вспыльчивый и заносчивый человек, и к тому республиканец! При этих словах г-жа Розелли указала на его портрет, писанный масляными красками и висевший над диваном. Должно полагать, что живописец – «тоже республиканец!», как со вздохом заметила г-жа Розелли – не вполне умел уловлять сходство, ибо на портрете покойный Джиованни Баттиста являлся каким-то сумрачным и суровым бригантом – вроде Ринальдо Ринальдини! Сама г-жа Розелли была уроженка «старинного и прекрасного города Пармы, где находится такой чудный купол, расписанный бессмертным Корреджио!» Но от давнего пребывания в Германии она почти совсем онемечилась. Потом она прибавила, грустно покачав головою, что у ней только и осталось, что вот эта дочь да вот этот сын (она указала на них поочередно пальцем); что дочь зовут Джеммой, а сына – Эмилием; что оба они очень хорошие и послушные дети – особенно Эмилио… («Я не послушна?» – ввернула тут дочь; «Ох, ты тоже республиканка!» – ответила мать); что дела, конечно, идут теперь хуже, чем при муже, который по кондитерской части был великий мастер… («Un grand’uomo!» – с суровым видом подхватил Панталеоне); но что все-таки, слава Богу, жить еще можно! |
| “Во всем, как лев!“ – вот что значит имя Панталеон. “Во всем, как лев!” Когда вглядываешься в нравственный облик святого, то поражаешься царственной силой его любви, любви всеобъемлющей, самоотверженной и состраждущей. Царственной силой этой любви он обнимал весь Божий мир, все творение Божие: людей, животных, растения. Недаром же в древне-русской иконописи святой изображался окруженным не только больными людьми, но и зверями и растениями. Больные умоляюще простирают к нему свои руки, дикие звери покорно склоняют пред ним свои головы, травы и цветы радостно раскрывают перед ним свои стебли и свои чашечки с их тайными, целительными бальзамами. А он среди них стоит юный, кроткий и ясный. Он воистину – Пантелеймон, т.е. весь – любовь, весь – милость, весь – ласка! Ведь без любви не поможешь и не спасешь, без любви не исцелишь и не утешишь! И под осенение его любви, нежной и ласковой, как врачующий луч весеннего солнца, говорит одно русское сказание, тянутся все душевно увечные, разумом и волей тяжко болящие, глухие, немые, незрячие, опоенные злыми отравами, и обретают они себе просвещение, утешение, исцеление. Всякий, кто приходит к нему со своими болезнями, ранами, он для него – самый близкий, самый родной человек в мире, и на все его раны душевные и телесные Пантелеймон льет целительный бальзам любви, наполняющей его чистое сердце. И в ответ он не просит и не ждет ничего: ни награды, ни благодарности: ведь он – Пантелеймон, т. е. полный бескорыстного милосердия! И любовь для него – творчество, вдохновение! Вот идеал христианской любви, поскольку он преломился в образе Св. Пантелеймона! Любовь – не исполнение долга или заповеди! Любовь – творчество, вдохновение! Такова любовь в своем начальном истоке. Но когда она входит в русло жизни, когда она вливается в поток времени, она становится, если она чистая и глубокая, становится подвигом; она становится и игом, пусть благим и радостным, но все же игом; она становится и бременем, пусть легким и светлым, но все же бременем! И это потому, что ведь и сама-то жизнь – не забава, не шутка, не наслаждение! Ведь и сама то жизнь – подвиг, да еще какой подвиг! Ведь и сама-то жизнь – очень часто, почти всегда страдание, да еще какое страдание, кровавое, огненное! В огне страданий и зарождается творчество, вдохновение той любви состраждущей, которая помогает людям жить, жить страдая, веря и любя. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 6 голосов: 4.7 из 5) Оглавление V Джемма слушала мать – и то посмеивалась, то вздыхала, то гладила ее по плечу, то грозила ей пальцем, то посматривала на Санина; наконец она встала, обняла и поцеловала мать в шею – в «душку», отчего та много смеялась и даже пищала. Панталеоне был также представлен Санину. Оказалось, что он был когда-то оперным певцом, для баритонных партий, но уже давно прекратил свои театральные занятия и состоял в семействе Розелли чем-то средним между другом дома и слугою. Несмотря на весьма долговременное пребывание в Германии, он немецкому языку выучился плохо и только умел браниться на нем, немилосердно коверкая даже и бранные слова. «Феррофлукто спиччебубио!» – обзывал он чуть не каждого немца. Итальянский же язык выговаривал в совершенстве, ибо был родом из Синигальи, где слышится «lingua toscana in bocca romana». Эмилио видимо нежился и предавался приятным ощущениям человека, который только что избегнул опасности или выздоравливает; да и кроме того по всему можно было заметить, что домашние его баловали. Он застенчиво поблагодарил Санина, а впрочем, больше налегал на сироп и на конфекты. Санин принужден был выпить две большие чашки превосходного шоколада и съесть замечательное количество бисквитов: он только что проглотит один, а Джемма уже подносит ему другой – и отказаться нет возможности! Он скоро почувствовал себя как дома: время летело с невероятной быстротой. Ему пришлось много рассказывать – о России вообще, о русском климате, о русском обществе, о русском мужике и особенно о казаках; о войне двенадцатого года, о Петре Великом, о Кремле, и о русских песнях, и о колоколах. Обе дамы имели весьма слабое понятие о нашей пространной и отдаленной родине; г-жа Розелли, или, как ее чаще звали, фрау Леноре, даже повергла Санина в изумление вопросом: существует ли еще знаменитый, построенный в прошлом столетии, ледяной дом в Петербурге, о котором она недавно прочла такую любопытную статью в одной из книг ее покойного мужа: «Bellezze delle arti»? – А в ответ на восклицание Санина: «Неужели же вы полагаете, что в России никогда не бывает лета?!» – фрау Леноре возразила, что она до сих пор так себе представляла Россию: вечный снег, все ходят в шубах и все военные – но гостеприимство чрезвычайное и все крестьяне очень послушны! Санин постарался сообщить ей и ее дочери сведения более точные. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 6 голосов: 4.7 из 5) Оглавление VII Мальц был франкфуртский литератор 30-х годов, который в своих коротеньких и легко набросанных комедийках, писанных на местном наречии, выводил – с забавным и бойким, хотя и не глубоким юмором, – местные, франкфуртские типы. Оказалось, что Джемма читала точно превосходно – совсем по-актерски. Она оттеняла каждое лицо и отлично выдерживала его характер, пуская в ход свою мимику, у наследованную ею вместе с итальянскою кровью; не щадя ни своего нежного голоса, ни своего прекрасного лица, она – когда нужно было представить либо выжившую из ума старуху, либо глупого бургомистра, – корчила самые уморительные гримасы, ежила глаза, морщила нос, картавила, пищала… Сама во время чтения она не смеялась; но когда слушатели (за исключением, правда, Панталеоне: он тотчас с негодованием удалился, как только зашла речь о ёце! ferroflucto Tedesko), когда слушатели прерывали ее взрывом дружного хохота, – она, опустив книгу на колени, звонко хохотала сама, закинув голову назад, и черные ее кудри прыгали мягкими кольцами по шее и по сотрясенным плечам. Хохот прекращался – она тотчас поднимала книгу и, снова придав чертам своим надлежащий склад, серьезно принималась за чтение. Санин не мог довольно надивиться ей; его особенно поражало то, каким чудом такое идеально-прекрасное лицо принимало вдруг такое комическое, иногда почти тривиальное выражение? Менее удовлетворительно читала Джемма роли молодых девиц – так называемых «jeunes premieres»; особенно любовные сцены не удавались ей; она сама это чувствовала и потому придавала им легкий оттенок насмешливости, словно она не верила всем этим восторженным клятвам и возвышенным речам, от которых, впрочем сам автор воздерживался – по мере возможности. Санин не заметил, как пролетел вечер, и только тогда вспомнил о предстоявшем путешествии, когда пасы пробили десять часов. Он вскочил со стула, как ужаленный. – Что с вами? – спросила фрау Леноре. – Да я должен был сегодня уехать в Берлин – и уже место взял в дилижансе! |
| 21. Он выстроил здесь и водопровод, в изобилии снабдив город вечнотекущей водой. 22. Много других щедрот, заслуживающих подробного рассказа, проявил он к поселившимся в этом городе. 23. Не легко перечислить все воздвигнутые им божьи храмы, невозможно передать на словах о всех правительственных учреждениях, о величине галерей, о красоте площадей, описать все фонтаны, улицы, бани, все торговые помещения. 24. Говоря коротко, город стал большим, многолюдным, богатым во всех отношениях, таким, что он мог стать столицей этой области: он и получил это высокое звание. 25. Кроме того, ему досталось на долю быть местом жительства архиепископа Иллирии, так как все другие города уступали этому городу, как первому по величине; таким образом, он со своей стороны служил возвеличению славы императора. 26. Он возвеличивается, имея своим воспитанником императора, а император в свою очередь может гордиться, что выстроил такой город. Считаю, что довольно мне говорить об этом. 27. Невозможно во всех подробностях и с соответствующей ученостью изложить обо всем, тем более, что неизбежно всякая наша речь будет ничтожнее этого города, соответствующего величию императора. 28. Кроме того, он перестроил всю целиком крепость Бедерианы и сделал ее много сильнее. В области дарданов был древний город, по имени Ульпиана. 29. Стены этого города разваливались и были вообще непригодны. Большую часть их император разрушил [и выстроил новые], придал этому городу много других украшений и, доведя его до того прекрасного вида, в каком он является теперь, назвал его Юстинианой Секундой; последним словом римляне обозначают «Второй». 30. Недалеко от этого города он выстроил другой, не существовавший прежде, который он назвал по имени своего дяди Юстинополем. 31. Стены Сардики, Наисуполя, равно и Германы и Панталеи, которые он застал развалившимися от времени, он выстроил вновь и с безопасностью для жителей сделал их неприступными для врагов. 32. Между ними он построил три маленьких городка – Кратискару, Квимедабу и Румисиану. Эти города он выстроил целиком от самого основания. |
| Но боже мой! Вон там, на углу улицы, недалеко от выезда из города, не Панталеоне ли стоит опять – и кто с ним? Неужели Эмилио? Да, это он, тот восторженный, преданный мальчик! Давно ли его юное сердце благоговело перед своим героем, идеалом, а теперь его бледное красивое – до того красивое лицо, что Марья Николаевна его заметила и высунулась в окошко кареты – это благородное лицо пышет злобой и презрением; глаза, столь похожие на те глаза! – впиваются в Санина, и губы сжимаются… и раскрываются вдруг для обиды… А Панталеоне протягивает руку и указывает на Санина – кому? – стоящему возле Тарталье, и Тарталья лает на Санина – и самый лай честного пса звучит невыносимым оскорблением… Безобразно! А там – житье в Париже и все унижения, все гадкие муки раба, которому не позволяется ни ревновать, ни жаловаться и которого бросают наконец, как изношенную одежду… Потом – возвращение на родину, отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение – наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя… Чаша переполнилась – довольно! Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье и – уже наученный опытом, через столько лет – все не в силах был понять, как мог он покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?.. На следующий день он удивил всех своих приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу. Недоумение распространилось в обществе. Санин покидал Петербург, среди белой зимы, только что нанявши и обмеблировавши отличную квартиру, даже абонировавшись на представления итальянской оперы, в которой участвовала сама г-жа Патти – сама, сама, сама г-жа Патти! Приятели и знакомые недоумевали; но людям вообще не свойственно долго заниматься чужими делами, и когда Санин отправился за границу – его на станцию железной дороги приехал провожать один француз портной, и то в надежде получить недоплаченный счетец – «pour un sauteen-barque en velours noir, tout a fait chic». Рекомендуем |
| Впрочем, Эмиля он слушался плохо – не то, что своего хозяина Панталеоне, и когда Эмиль приказывал ему «говорить» или «чихать», – только хвостиком повиливал и высовывал язык трубочкой. Молодые люди также беседовали между собою. В начале прогулки Санин, —как старший и потому более рассудительный, завел было речь о том, что такое фатум, или предопределение судьбы, и что значит и в чем состоит призвание человека; но разговор вскорости принял направление менее серьезное. Эмиль стал расспрашивать своего друга и патрона о России, о том, как там дерутся на дуэли, и красивы ли там женщины, и скоро ли можно выучиться русскому языку, и что он почувствовал, когда офицер целился в него? А Санин в свою очередь расспрашивал Эмиля об его отце, о матери, вообще об их семейных делах, всячески стараясь не упоминать имени Джеммы – и думая только о ней. Собственно говоря, он даже о ней не думал – а о завтрашнем дне, о том таинственном завтрашнем дне, который принесет ему неведомое, небывалое счастье! Точно завеса, тонкая, легкая завеса висит, слабо колыхаясь, перед его умственным взором, – и за той завесой он чувствует… чувствует присутствие молодого, неподвижного, божественного лика с ласковой улыбкой на устах и строго, притворно-строго опущенными ресницами. И этот лик мне лицо Джеммы, это лицо самого счастья! И вот настал наконец его час, завеса взвилась, открываются уста, ресницы поднимаются – увидало его божество – и тут уже свет, как от солнца, и радость, и восторг нескончаемый!! Он думает об этом завтрашнем дне – и душа его опять радостно замирает в млеющей тоске беспрестанно возрождающегося ожидания! И ничему не мешает это ожидание, эта тоска. Она сопровождает каждое его движение и ничему не мешает. Не мешает она ему отлично пообедать в третьем трактире с Эмилем – и только изредка, как короткая молния, вспыхивает в нем мысль, что – если б кто-нибудь на свете знал??!! Не мешает ему эта тоска играть после обеда с Эмилем в чехарду. На привольном зеленом лужку происходит эта игра… и каково изумление, каков конфуз Санина, когда, под ярый лай Тартальи, ловко растопырив ноги и перелетая птицей через прикорнувшего Эмиля, – он внезапно видит перед собою, на самой кайме зеленого лужка, двух офицеров, в которых он немедленно узнает своего вчерашнего противника и его секунданта, г-д фон Донгофа и фон Рихтера! Каждый из них вставил по стеклышку в глаз и глядит на него и ухмыляется… Санин падает на ноги, отворачивается, поспешно надевает сброшенное пальто, говорит отрывистое слово Эмилю, тот тоже надевает куртку – и оба немедленно удаляются. |
| Оба пытались проводить самостоятельную политику при поддержке папства. В 1253 г. патриархом был назначен венецианец Панталеоне Джустиниани. В условиях опасности для существования Латинской империи папа Римский был вынужден т. о. усилить консолидацию с Венецианской республикой. После восстановления Византийской империи Джустиниани бежал в Кандию (ныне Ираклио, о-в Крит), а затем его резиденция располагалась на Эвбее и в Венеции. Последующие патриархи жили в Венеции и Риме. В результате Ферраро-Флорентийской унии произошло объединение правосл. и лат. Патриархатов К-поля. Первое время после смерти патриарха Григория III Маммы лат. патриархами К-поля были принявшие унию правосл. иерархи - бывш. Киевский митр. Исидор , затем бывш. митр. Виссарион Никейский. После основания в 1742 г. апостольского викариата К-поля (с 1990 апостольский викариат Стамбула) лат. Патриархат К-поля стал титулярным; с 1948 г. он оставался вакантным до упразднения папой Павлом VI в янв. 1964 г. Латинский Патриархат Александрии (Лат. Patriarchatus Alexandrinus Latinorum) был титулярным с момента основания в 1-й четв. XIII в. Вероятно, его учреждение было связано с желанием дополнить уже существовавшие лат. аналоги вост. Патриархатов. Самое раннее упоминание о лат. патриархе Афанасии относится к 1219 г., но постоянным титул стал с 1310 г., когда он был дарован папой Римским Климентом V доминиканцу Эгидию из Феррары, ранее занимавшему Патриарший престол Градо. Кафедрой лат. патриарха Александрии в Риме являлась базилика Сан-Паоло-фуори-ле-Мура. С 1954 г. титул был вакантным, в янв. 1964 г. папа Павел VI упразднил его. Патриархат Западных Индий (Лат. Patriarchatus Indiarum Occidentalium; испан. Patriarcado de las Indias Occidentales). 26 июля 1513 г. арагонский кор. Фердинанд II отправил папе Римскому Льву X прошение о присвоении королевскому капеллану еп. Хуану Родригесу де Фонсеке, возглавлявшему Совет Индий, титула патриарха открытых и завоеванных земель, однако о дальнейшей судьбе этого прошения ничего не известно. |
|
|
