| Он был очень легко раним. И был тщеславен. Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В нем было что-то трогательное, мальчишеское Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне — Ах, что ты! Что ты! — воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. — Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!! И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он никогда не употреблял по отношению к себе слова «писатель» — Ты знаешь, — говорил он, — сказать о себе: «я драматург» — я могу Это профессия. А сказать: «я писатель» — стыдно, все равно что сказать: «я красавец» x x x Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному наблюдателю, Евгений Львович никогда не был Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его (хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду) Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений Львович был человек сложный В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров.. И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений Львович читает мне свои «ме». И там встречается такая фраза: «Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников…» Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не знаю подробностей их «дружбы-вражды», но знаю, что их отношения не были простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это выражение самого Шварца |
| — Нет, в самом деле, господа, — не унимался тот, — не странное ли дело: у амазонки, говорит Чернявский, есть солдатский «Георгий» за храбрость, и у нашего Сашутки он есть; амазонка совершила Прусскую кампанию — и Сашка тоже; наконец, Сашке, сам он говорит, 22 года, а ни усов, ни бороды на лице, и водку он не пьет, и талия у него тонкая, как у девицы! — Ну, усов у него нет потому, что он лапландец, — засмеялся Чернявский. — Правда ли, ты лапландец, Сашук? — обратился он к Наде. — Недаром откуда-то с севера родом! — Нет, что ни говори, а сознайся, Александров, — подхватил Шварц, — что амазонка и ты — это… Но ему, на счастье Нади, застывшей в одном сплошном порыве страха и отчаяния, не суждено было договорить своей фразы. К костру приблизилась новая фигура, и грубый солдатский голос отрапортовал: — Разведчики готовы, ваше высокородие. Господин ротмистр изволили приказать заезжать… — Идем, Торнези, люди ждут! — облегченно вздохнув всею грудью, произнесла Дурова. — Или ты забыл, что сегодня наша очередь быть в секрете? — Не забыл, конечно! — в один миг вскакивая на ноги, веселым голосом отозвался Иван Торнези. — Разве это можно забыть! Что ты, Александров?! Желал бы я не упустить случая и задать как можно больше перцу этим негодяям! И оба, и Торнези и Надя, сопровождаемые солдатом, отошли от костра, и их фигуры скоро утонули во мраке. — Желаем вам полного успеха, друзья! — крикнули им вслед оставшиеся у костра офицеры. — Особенно вам, мадемуазель Сашенька, — донесся до Нади насмешливо-веселый голос Шварца. — Несносный этот Шварц! — вскричала она сердито, в то время как Торнези расхохотался своим искренним безобидным смехом. Несколько человек конных улан ждали их у опушки. Надя, как старший офицер и начальник отряда, приказала им спешиться и, обвязав копыта лошадей травою, вести их на поводу с перекинутыми на седло стременами. Цель участников секрета была как можно ближе подойти к неприятельским позициям и, прикрываясь темнотою, узнать о расположении и силе врага. Это было важное и опасное поручение. Секрет мог быть легко обнаружен французскими часовыми, и тогда, в лучшем случае, отряд был бы перестрелян, а в худшем… Но Надя даже боялась подумать об этом худшем. Их могли перехватить и перевешать всех до единого, как шпионов. Недаром ротмистр Подъямпольский долго уклонялся послать туда молоденького Александрова, которого ему было свыше приказано беречь и всячески охранять от случайностей войны. И только горячая, полная воодушевления речь Нади о том, что солдату позорно уклоняться от опасности, заставила доброго эскадронного согласиться на ее мольбу и командировать ее в секрет в очередь, наравне с другими офицерами. |
| Таким образом Климентины, как исторический источник в изучении древнего сектантства, могут иметь не основное и первоначальное, а лишь дополнительное вспомогательное значение. В недавнее время открыт другой важный сектантский источник для истории древних еретических воззрений. В сороковых годах немецкий ученый Шварц нашел в британском музее в старом коптском манускрипте, заключавшем в себе кроме того и несколько других замечательных памятников христианской древности, довольно большое еретическое сочинение: Pistis Sophia. Он переписал его, перевел на латинский язык, но не успел окончательно приготовить к изданию. По смерти Шварца его ученый друг Петерманн пересмотрел текст и перевод рукописи, сделал некоторые поправки и примечания, и издал ее в 1861 году в Берлине с посвящением известному Бунзену 11 . Единственный список древнего сочинения, которым могли воспользоваться Шварц и Петерманн для своего издания, не представляет желаемой исправности; в нем недостает конца, и в средине есть пропуски и перерывы. Редакция рукописи не представляется оригинальною; сочинение сохранилось на коптском языке, но по множеству встречающихся в нем греческих терминов и оборотов можно предполагать, что это перевод с греческого 12 . Было ли это произведение в самом греческом подлиннике совершенно самостоятельным произведением, или оно было переделкою другого еще более древнего еретического сочинения, на это не представляется ясных данных 13 . Неясным представляется и то, есть ли это одно цельное произведение, или соединение нескольких написанных впрочем в одинаковом духе и строе 14 . Таким образом самая библиографическая сторона этого памятника в настоящее время не представляется еще твердо обследованною. По содержанию своему этот памятник представляет замечательные данные для истории древнего сектантства, собственно той отрасли его, которая известна под названием гностицизма. Pistis Sophia – есть собрание бесед, которые будто бы имел Иисус Христос с Матерью Своею, учениками и ученицами по воскресении у моря Океана и на горе Масличной, с которой Он вознесся в горний мир, и на которой опять через несколько времени явился ученикам в необыкновенном свете и в сопровождении множества высших духовных сил. |
| — Вот! — говорит Игорь, радостно протягивая ладонь, на которой лежит превратившаяся в косточку урючинка. — Видал? Возьми! Бородатый берет урючинку, смотрит на нее равнодушно и бросает на пол. …Бабушка была очень разгневана, когда узнала, что он ушел с канала самовольно. «Как! Стройку еще не закончили, а ты сбежал! Когда весь народ напрягает силы…» Она даже хотела пойти в школу и пожаловаться директору, совсем с ума сошла. А что Игорю школа? Он ее закончил и расплевался с ней. Директор там был болван, занятый только своим садом и торговлей на базаре. Это верно, он ненавидел эвакуированных и мог от ненависти сделать любую пакость, но тогда, в августе, он не имел уже никакой власти над Игорем. Игорь мог сказать ему все, что накипело, и несколько раз его подмывало высказаться на улице, когда они встречались нос к носу, но он себя сдерживал: боялся, что тот будет мстить Жене, ей предстояло еще учиться в восьмом. И вот к такому человеку старуха собиралась пойти жаловаться. Она просто рехнулась. Ей не хотелось, чтоб он уезжал в Москву, в этом было все дело. С нею становилось труднее, особенно с тех пор, как она взяла к себе в комнату Давида Шварца, и другая старуха, жившая в этой же комнате, протестовала. Эта другая старуха, Синякова, тоже с дореволюционным стажем, была отвратительная особа. Она все время пыжилась, гордилась какими-то заслугами и к другим старикам, в том числе к бабушке и к Давиду Шварцу, относилась с высокомерным презрением. А бабушка рассказывала, что когда-то, когда бабушка работала в секретариате, эта женщина перед нею заискивала и Давид Шварц в двадцать каком-то году спас ее во время чистки от исключения. Но теперь бабушка была обыкновенной несчастной старухой, жившей на пенсию и бедствовавшей, как другие, а Давид Шварц из грозного, всесоюзно известного судьи превратился в больного, полупомешанного старичка и Синякова могла презирать их, издеваться над ними. Она называла их оппортунистами и то и дело пускала ехидные замечания вроде: «Это вам не Серебряный бор». Однажды колхозники привезли в подарок мед, Синяковой почему-то не досталось, и она побежала в райком с жалобой: почему мед получили оппортунисты, а не она, кристальный член партии, ни разу не подписавшая ни одной оппозиционной платформы… |
| — Уйти. — Куда? — К человеку, которого любит, очевидно. — В шестиметровую комнату? У нее холсты, рамы, мольберт — где все это поместится? И вообще демагогия: ни ты, ни мама не хотите, чтобы Ада сюда пришла. Для вас это кошмарный сон. И она это чувствует. Зачем говорить зря? — Хорошо, пусть не сюда, пусть уйдет к отцу, — не сдавалась мать Горика. — У него достаточно большая квартира, найдется место для дочери. — Вот именно! Да, да, — кивала бабушка. — У меня тоже не укладывается… Такая беспринципность, такой цинизм… — Как же вы, черт вас возьми, легко решаете чужие проблемы! А если она н е м о ж е т вернуться к отцу? Если так сложились отношения с мачехой? Что тогда? Прыгать с Каменного моста? Пулю в лоб? Горик сидел и слушал с огромным интересом. О нем забыли. И он старался ни звуком, ни малейшим шевелением тела не обращать на себя внимания. Бабушка упорно гнула свое: — Я что хочу сказать, эта семья мне неприятна. Я знаю их отца, он очень малопринципиальный человек: то подписывает какие-то платформы, то с такой же легкостью отказывается. Таким людям, знаете ли, веры нет… — Ну и что — подписывал платформы? Какая аморальность! Значит, имел свое мнение, пускай ошибочное. — Мы с Николаем Григорьевичем почему-то т а к не ошибались: п р о т и в партии, п р о т и в генеральной линии. Мы ошибались вместе с партией, может быть… — Допустим! Ну, хорошо! — закричал Сережка, вскочив. Его лицо вдруг покраснело у глаз пятнами, и это означало, что он не владеет собой. — Вот сидит Давид Александрович Шварц, так? Уважаемый всеми нами и, кроме нас, еще сотнями, тысячами людей. Так? А что случилось с Валентином? Значит, мы должна Валькины грехи объяснить какими-то, ну… свойствами Давида Александровича? Так, что ли? — Объясните, пожалуйста, — прохрипел Шварц. — И будет неглупо. Он сидел на диване, отдуваясь, храпя, и поворачивал свои выпуклые, налитые усталостью, в желтоватых белках глаза то к одному, то к другому. Скорей всего, он не слушал, что говорили, а размышлял. Смотреть на него было забавно. Вдруг на его толстых губах надувались пузыри, он начинал ковырять пальцем в носу, делал это сосредоточенно, у всех на виду, не заботясь о том, что делать так неприлично. |
| Число студентов в иные годы не доходило и до сотни; иногда на всем юридическом, как и на всем медицинском факультете, оставалось по одному студенту и по одному профессору, который читал все науки своего факультета; студенты занимались в университете не более 100 дней в году; родной речи почти не слышно было с кафедр; люди хорошего общества еще побаивались пускать в университет своих сыновей; благовоспитанность не всегда примечалась и порой как будто даже совсем отсутствовала. У Новикова литературная и издательская деятельность еще в Петербурге неразрывно соединялась с педагогической и благотворительной: с кружком тамошних друзей он основал два училища для бедных детей и сирот и в пользу этих школ назначил выручку от издававшегося им журнала Утренний Свет. Московский кружок по господствовавшему в нем направлению умов мог только усилить и расширить деятельность, начатую Новиковым в Петербурге. Главным дельцом по воспитательной части стал, разумеется, Шварц. Приготовление учителей было настоятельнейшею потребностью русского просвещения. Став профессором в 1779 г. и по поручению университета составляя учебники и проекты об улучшении преподавания, Шварц набрал у своих друзей пожертвований, присоединил к ним 5 тыс. руб. своих кровных сбережений и в конце того же года открыл при университете учительскую семинарию, в которой стал инспектором и начал преподавать педагогику. Так началась деятельность открывшегося позднее «Дружеского ученого общества», которое чрез епархиальных архиереев стало вызывать из духовно-учебных заведений лучших учеников, чтобы приготовлять их на свой счет к учительскому поприщу в университетской семинарии. Через 3 года в этой семинарии было уже до 30 стипендиатов, на содержание которых общество давало по 100 руб. на человека, купив притом дом для их помещения; в числе их находились два будущие С.-Петербургские митрополита: Михаил и Серафим. Задумав переводить и издавать лучшие иностранные сочинения и желая заготовить себе хороших переводчиков, в которых чувствовался крайний недостаток, «Дружеское общество» по мысли Шварца в 1782 г. |
| Читая его записки, невольно улыбаешься над его усилиями уверить читателя, что его любовь подавать милостыню – не добродетель, а природная страсть, нечто вроде охоты, спорта; что с детства он привык любоваться удовольствием, какое доставлял другим, и для того нарочно проигрывал деньги крепостному мальчику, приставленному служить ему; что во время его судейской службы в уголовной палате, совестном суде и Сенате сделать неправду или не возражать против нее было для него то же, что взять в рот противное кушанье, – не добродетель, а случайность, каприз природы, вроде цвета волос. Все это очень напоминает красивую застенчивую женщину, которая краснеет от устремленных на нее пристальных взглядов и старается скрыть свое лицо, стыдясь собственной красоты как незаслуженного дара. Мы если не больше сочувствуем нашему высшему крепостническому обществу прошлого века, то лучше понимаем его, когда видим, что оно если не помогло, то и не помешало воспитаться в его среде человеку, который, оставаясь барином и сторонником крепостного права, сберег в себе способность со слезами броситься в ноги своему крепостному слуге, которого он, больной, перед причащением, в припадке вспыльчивости только что разбранил за неисправность. И в то время не на каждом шагу встречалась привычка во всяком Петрушке искать человека и во всяком человеке находить ближнего. А по другую сторону Новикова надобно поставить И. Г. Шварца 295 , по выражению Новикова, немчика, с которым он, поговорив раз, на всю жизнь до самой его смерти сделался неразлучным. Откуда-то из Трансильвании попав домашним учителем в Могилев, а оттуда в Москву на профессорскую кафедру в университете, Шварц полюбил приютившую его чужбину, как не всегда любят и родину, и посвятил ей все еще молодые силы своего ума, весь жар своего горячего сердца. Восторженный и самоотверженный педагог до тончайшей фибры своего существа, неугомонный энтузиаст просвещения, вечно горевший, как неугасимый очаг, и успевший сжечь себя дотла в 33 года жизни, Шварц будил высшее московское общество, где был желанным гостем, без умолку толкуя в знатных и образованных домах о необходимости составить общество для распространения истинного просвещения в России, будил и университетскую молодежь своими одушевленными мистическими лекциями о гармонии наук в изучении таинств природы, о связи духа и материи, о союзе между Богом и человеком, о стремлении к свету и добру, к познанию божества и внутреннего человека. |
| x x x Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать. Конечно, я говорю о хорошей книге. Плохих он не читал, бросал на второй странице, даже если книга эта была авторским даром близкого ему человека Круг чтения его был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за современной прозой, выписывал «Иностранную литературу», любил сказки, приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии, социологии, современной физике.. Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не копил, не собирал (собирала — старинный бисер и какой-то особенный старинный английский фарфор или фаянс — Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то лубочное сытинское издание русских сказок.. Я никогда не видел Евгения Львовича за чтением Андерсена, но книги датского сказочника, которому он так много обязан и который не меньше обязан ему, — это старинное многотомное издание с черными кожаными корешками всегда стояло на видном месте в рабочем кабинете Шварца Очень любил он Чапека Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего пленительного «Дон Кихота») читал и перечитывал Сервантеса Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и остается до последнего дня Антон Павлович Чехов x x x На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И тем не менее Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и пьесы, и письма, и записные книжки.. |
| Евангельская история может быть правильно понята только тогда, когда исследователи в ее понимании будут руководствоваться не чуждым для нее каким-нибудь школьно-философским мировоззрением (пантеистическим, материалистическим, деистическим и т. п.), а мировоззрением ее собственным – евангельским, обще-библейским. Отсюда следует и дальнейшее, но непосредственно вытекающее заключение, – что истинный образ Христа и Его временно-исторической жизни может быть достигнут не тем ложным путем, каким доселе шли все немецкие отрицательные критики-жизнеописатели Христа, а только тем, как он преднаписан богодухновенными евангелистами и уяснен богопросвещееными отцами и учителями Церкви. Отрицательные критики в последнее время уже и сами отчасти ясно сознают ненаучность и несостоятельность своих приемов толкования евангельской истории; они и сами жаждут уже мира, и только ставят пока условием, чтобы этот мир не был для них слишком унизительным. Так Карл Шварц, подведший небеспристрастный итог этой полувековой борьбе, хлопоча о примирении, с напускным высокомерием, столь свойственным почти всем евангельским отрицательным критикам, указывает, между прочим, на следующие условия, на которых, по его мнению, может быть установлен прочный, ненарушимый мир между религией и философией, Евангелием и критикой: 1) Христианское богословие – говорит он – должно быть спекулятивным; оно должно обладать истинно-спекулятивным, связным и последовательным мировоззрением, – должно уничтожить внешнюю супранатуралистическую схему, которая стала чуждой для всего нашего мышления, – при ясном сознании, что с ее уничтожением содержание христианства ничего не теряет, кроме формы внешности, произвола и афористики в Богооткровенной деятельности. Одним словом, – библейское мировоззрение Шварц хотел бы заменить спекулятивным теизмом Фихте и Вейссе. 2) Это богословие должно быть историко-критическим. Это значит, – докладывает парламентер, – что оно должно понимать христианство во всем его развитии, не исключая его начального и конечного пунктов, только как историческое явление; оно должно выделить истинную историю из многих сказочных, мнимо-исторических повествований; в историческое развитие христианства оно должно ввести также и величественную, творческую, классическую литературу христианства, т. |
| е. канонические Евангелия, не страшась применять к ним те же самые правила и тот самый масштаб исторической критики, которые применяются к так- называемой светской литературе; оно должно углубиться в прошлое, каждое время и его творения измерить по их мерке и указать на возвышенность и величие продуктивно-религиозной жизни, новых источных пунктов Божественного Откровения. В частности его главная задача должна состоять в том, чтобы прямо и открыто покончить с догматическим пониманием Писания, со старым учением о богодухновенности и неприкосновенном авторитете Библии, с догматическим пониманием Христа и старым учением о двух естествах, и на его место поставить понимание историческое, с полной и беспристрастной свободой подвергнув критике все отдельные канонические писания. – Одним словом, – „инкогнито по земле шествующий Бог“, „византийски-неподвижный, безжизненный и законченный Христос“ – немецким жизнеописателям Христа не по душе! Наконец, 3) это богословие должно быть религиозно- нравственным. Это значит, – толкует Шварц, – что по почину Шлейермахера оно должно объять саму внутреннейшую сущность религии в глубине духа, как жизненной основе человека, и с этой центральной жизнью поставить во внутреннюю и свободную связь все развиття (Entwickelungen), как познантя, так и хотентя; оно должно повсюду указывать на эту внутреннюю и необходимую связь религти и нравственности, равно как и на все необходимые следствтя этого соединентя; с этой ифической точки зрения оно должно предпринять очищение и обновление большинства догматов антропологически-сотериологического круга, учения о свободной воле, грехе, благодати, искуплении и т. п., должно отыскать более глубокий синтез божественного предопределения и человеческой свободы, истинное соотношение Божеского и человеческого фактора в деле и истории спасения, и т. д. (срвн. D-r. Carl. Schwarz, „Zur Geschichte der neuesten Theologie“, 1869, стр. 585 – 588). Вот чего хочет достигнуть отрицательная критика, при всем полном сознании своего логического безсилия и исторической несостоятельности, наглядно обнаружить которые поставил целью своей книги сам же настоящий парламентер – Шварц! Вот какие он предлагает условия для полного примирения с христианским богословием! Ясно, что на таких условиях мир состояться не может никогда. |
|
|
