| Генерал от инфантерии Римский-Корсаков. Вильно 17 генваря 1826 г. По сведениям о сыскивающемся по Высочайшему повелению мятежнике коллежском асессоре Кюхельбекере известно, что сестра его в замужестве есть за смоленским помещиком Глинкою, у которого он, Кюхельбекер, был и, взяв там пару лошадей и одного человека, отправился к Минску; 6 или 7 генваря проезжал станцию Юхновку по тракту от Смоленска к Минску; а 10-го числа подобных примет два человека замечены были проезжающими в город Минск; и тут уже потерян их след. Но как полагать должно, что преступник сей имеет намерение пробраться за границу, то весьма быть может, что он взял свое направление на Поланген, где может иметь удобность проехать границу, по начальству над оною родственника сестры своей Глинки. Приметы, под коими скрывается сей преступник, есть следующие: лошади две крестьянские, одна из них рыже-чалая, с лысиной на лбу, другая – серая. В возке, обитом лубом, с одним отбоем, а с другой стороны без оного; люди: 1й (который должен быть Кюхельбекер) – росту большого, худощав, глаза навыкате, волоса коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут, борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись; говорит протяжно, от роду ему 30 лет, в одежде под низом – простая крестьянская короткая шуба, наверх оной надевает тулуп, покрытый рипсом или чем другим – цвету желто-зеленого, обвязывается платком большим желтого цвета; шапка крестьянская, черной овчины, круглая, с верхом черным; 2й – росту среднего, одежда на нем: шубенка худая под низом, наверх надевает шинель синего сукна; шапка светло-серая с козырьком. Оба они ходят иногда в сапогах, а иногда в лаптях. Виленский полицеймейстер Шлыков. XII Из Минска в Слоним, из Слонима в Венгров, из Венгрова в Ливо, из Ливо в Окунев, мимо шумных городишек, еврейских местечек, литовских сел тряслась обитая лубом повозка, запряженная парой лошадей: одной чалой, с белой лысиной на лбу, другой – серой. Серая в пути притомилась, в Ружанах Вильгельм ее продал цыгану-барышнику. У Цехановиц ночевали в деревне, на постоялом дворе. Только что легли спать, раздался осторожный стук в окно. Вильгельм вскочил и сел на лавку. |
| Я совершенно неожиданно становлюсь яблоком раздора. Сахновский собирается валять во всех газетах и собирать подписи под протестом» 140 . Два года, проведенные Кругликовым на директорской должности, продолжалась междоусобица. Тем не менее это время может быть оценено как период вызревания всерьез развернувшейся с 1910 года реформы. Ее суть состояла в том, что «Синодальное училище, контингент воспитанников которого состоит исключительно из элементов музыкальных, должно быть высшим учебным заведением по специальности церковного пения, композиторства и дирижерства» 141 . Новые учебные программы, составленные весной 1907 года, были предварительно одобрены Синодом в 1908 году и отправлены в училище на доработку. Однако окончательно отредактированы и утверждены они были уже при другом директоре – Кастальском. Ненамного переживший своего предшественника Орлова, Кругликов скончался 9 февраля 1910 года. Можно лишь сожалеть о столь печальном завершении жизненного пути этого, по характеристике Смоленского, «очень толкового музыканта, доброго, порядочного, благовоспитанного человека». В истории Синодального училища были не только победы и триумфы, но и трудные периоды. Один из них, связанный с директорством С. Н. Кругликова, отражен в публикуемых материалах. Из переписки Н. А. Римского-Корсакова и С. Н. Кругликова Н. А. Римский-Корсаков – С. Н. Кругликову Петербург, 10 декабря 1907 Дорогой! Вы директор Синодального училища церковного пения. Радуюсь. Желаю знать подробности. Черкните, когда будет возможно. Обнимаю вас. Н. Р.-К. С. Н. Кругликов – Н. А. Римскому-Корсакову Москва, 12 декабря 1907 Благодарю сердечно за строки привета, дорогой мой, милый, хороший Николай Андреевич! Подробности же такие. Последние годы жил впроголодь, потому что только газеты кормили и частные уроки. Но газеты беспрестанно лопались (вернее, их лопали), а ученики были неаккуратны и часто любили хворать невольно и вольно. Особенно туго пришлось этой осенью, когда прихлопнули «Столичное утро» и я остался на мели, как рак или Иона, выброшенный на берег из чрева китова. |
| Насколько к идее реформы Синодального училища были причастны Ю. Ф. Самарин и М. Н. Катков, предстоит еще уточнить; остальные названные Римским-Корсаковым лица (к ним надлежит еще добавить выдающегося просветителя С. А. Рачинского) в той или иной мере имеют отношение к преобразованиям училища после 1885 года. Не кто иной, как Балакирев, явился, по мнению Римского-Корсакова, человеком, внушившим Победоносцеву идею продолжения петербургского эксперимента в Москве 134 . Быть может, Римский-Корсаков ошибался, и подобная мысль первому пришла в голову не Балакиреву, а Рачинскому – человеку, более близкому к Москве и к Победоносцеву. Так или иначе, последний пустил в 1885 году это дело в ход и назначил для подготовки реформы нового управляющего Московской Синодальной типографией А. Н. Шишкова. Что же касается двух знаменитых композиторов и Рачинского, то они выставили в качестве претендентов на директорское кресло разных кандидатов: от петербуржцев таковым был Кругликов, а от Рачинского – Смоленский. Можно отметить, что еще до проектов, связанных с Синодальным училищем, Кругликов был вхож в московские церковно-певческие круги. Например, в письме к Римскому-Корсакову от 16 сентября 1882 года он рассказывает, что год назад впервые посетил «поповское общество, собиравшееся у архиерея Амвросия с целью изучения древнего русского церковного пения», то есть Общество любителей церковного пения. Семен Николаевич отмечает, что он заинтересовался им, потому что его пленили «простота и оригинальные повороты древних напевов». Через полгода архиерей снова пригласил Кругликова на заседание Общества. Это подтверждает его известность в соответствующих кругах, как подтверждают ее и сношения (по просьбе Римского-Корсакова) с монастырскими хорами Москвы, и те объяснения церковного устава, которые он давал композитору при встречах. Опять-таки задолго до реформы Синодального училища Кругликов уже выступал в печати с рецензиями на духовные концерты и показывал при этом неплохую осведомленность в данной области. Возможно, это шло у него от семьи и воспитания – по привычкам и характеру Семен Николаевич был очень «московским» человеком. |
| Справедливые упреки регентов, что я пишу все для первоклассного Синодального хора, забывая о нуждах многочисленных небольших хоров, заставили меня обратить внимание на эту нужду. Я издал ряд упрощенных переложений некоторых излюбленных монастырских напевов (старо-симоновский, ипатьевский и другие) 174 и с тех пор многие свои сочинения и переложения издаю с дубликатами, помещая рядом с оригиналом и его упрощенное переложение для смешанного и что удобно, и для однородного хора. Из серии упрощенных переложений особенные симпатии снискала Старо-симоновская херувимская песнь для мужского хора с альтом наверху; она, впрочем, звучит лучше с сопрано наверху, причем альт поет в унисон с первым тенором. По поводу этого переложения мне неоднократно приходилось выслушивать лестные отзывы иереев за особенно молитвенное настроение, вызываемое в них этой пьесой при совершении ими богослужения. Такого рода отзывы особенно ценны, и было бы весьма желательно, чтобы творцы церковной музыки почаще представляли себе те настроения, которые они должны вызывать своей музыкой в душе лиц, совершающих богослужение. Не в этом ли корень церковности музыки: религиозный подъем в душе священнослужителя невольно передается и богомольцам. Конечно, вопрос о церковности музыки спорный: одни видят ее у Бортнянского, Турчанинова, другие у Архангельского, третьи у Кастальского и так далее. Бесспорно, к сожалению, то, что у многих авторов церковность отождествляется с шаблонностью; а еще хуже то, что шаблонность письма, исключая вдумчивое отношение к своей задаче, приводит попросту к «валянию» наспех. Печальные результаты такого «валяния» испытывают на себе небольшие хоры, вынужденные выбирать для своего репертуара что попроще, подоступней. А пьеса «попроще» в церковной музыке стала равносильна музыкально-бессодержательной... Многие на этом жанре даже специализировались, бесцеремонно перепевая Турчанинова, Архангельского и др. Но и вдумчивого отношения к содержанию тех или других моментов богослужения, даже при старании переживать их в душе, еще мало: ярко выразить эти моменты, выявить свои переживания сумеют только большие художники и большие таланты, как Чайковский в начале своего «Свете тихий», в Херувимской до «Яко да Царя», как Рахманинов в «Тебе поем» и «Да исполнятся уста», как Римский-Корсаков в «Се Жених» и «Чертог» и другие. |
| Случай 12 апреля, при котором Синодальный хор впервые за это время пел у великого князя Сергия Александровича, был совсем особенный. Между разными увеселениями высшего московского общества надумали устроить во дворце великого князя «историческую карусель» – нечто вроде маскарада с танцами якобы из «Владимирова цикла» ... Музыкальным иллюстратором этой затеи явился услужливый музикус Симон, составивший винегретное попурри, в котором были и Глинка, и Куликов, и Римский-Корсаков, и многое другое. Под звуки «былины», гармонизованной и петой Синодальным хором, московские артисты танцевали (! – это былины-то!), покорно подчиняясь режиссерству господ Симона и какого-то балетмейстера из театра... У меня не хватило духа пойти посмотреть на такое оригинальное сочетание всего перечисленного, тем более что певчие и Орлов, оскорбляемые и униженные пришедшею на их долю позорною партией в такой дикой затее, – рвали и метали от ярости и стыда... На мои протесты Ш 2 , без удержу участвовавшему в этом «чего изволите», – «Не правда ли, как мило, как переносит это в трогательную старину», «Очень счастлив угодить ...», «Синодальный хор гордится тем, что и он не без участия в таком празднестве», и т. п., – Ш 2 успокаивал меня тем, что уже поздно, что все налажено, что в газеты не попадет ни одна строка об участии Синодального хора, только что отмеченного за «умилительное пение древних роспевов» и сейчас же занявшего место только что увеселявших в Дворянском собрании на «завтраке» цыган и балалаечников, отличавшихся всего только вчера, 11 апреля... Действительно, только наш «управляющий» мог забыть о бывшей несколько дней назад чудной симфонии великих для верующих дней Страстной и Пасхи, – только он и мог направить нас к участию в такой «карусели». Ведь и сам он был в ней «ряженый» участник... Характерно то, что 13-го, 14-го, 15-го мы же, ничтоже сумняшеся, пели печальные панихиды по только что скончавшейся в Киеве «инокине Анастасии», то есть великой княгине Александре Петровне, и Ш 2 был очень озабочен, как бы безнадежная к выздоровлению не вздумала умереть не вовремя и помещать тому, что стоило стольких трудов, заботы, денег... Как и следовало ожидать, мои певцы наслушались в этот памятный им вечер всяких окриков Симона, балетмейстера, выражений неудовольствия за недостаточно быстрый для танца темп былины, за ненадобные оттенки и т. п. |
| «О трудах синодальных певчих можно сказать много. На этот хор по причине отживших свое время исторических преданий взвалено множество работы. Синодальные певчие поют все до одной службы в церкви Двенадцати апостолов, все праздничные и воскресные службы в Успенском соборе, у Николы Гостунского, все царские панихиды, ходят во все крестные ходы, словом, до четырехсот с небольшим служб в год, не считая церкви Двенадцати апостолов, где четверо певчих прямо отделены на положение дьячков. Если вспомнить, что каждая служба тянется почти три часа и что необходимы приготовления к службам, то понятна вся масса труда. Императорская капелла поет сто служб, каждая из них немного больше одного часа, и получает денег и натурою чуть не в четыре раза больше. Правда, Капелла поет лучше нас, но зато там каждая служба стоит чуть не три тысячи рублей, а наша около ста. пятидесяти рублей. Такая пропорция денег, однако, совершенно не выдерживает сравнения при суждении о качествах и достоинствах Капеллы и Синодального хора как музыкальных учреждений. По сумме денег мы поем неизмеримо лучше Капеллы, а теперь, после курса больших певчих и начавшегося учения малых, мы, конечно, скоро начнем тягаться совсем серьезно. Разница между нами будет соответствовать различию Москвы и Петербурга. Мы, конечно, уступим в средствах и силе репертуара, во внешнем блеске, но возьмем свое в выучке и в ряде вырабатываемых идей. Предоставим Петербургу выпускать из певчих хорошо выученных музыкантов, годных куда угодно, но флейтистов, скрипачей, контрабасистов, учителей пения a cappella, капельмейстеров и т. п., так как ни Балакирев, ни Римский-Корсаков, в сущности превосходнейшие музыканты, не суть сами по себе «церковные певцы“. Мы, хотя и пахнем ладаном, кутьею и проч., все-таки лучше знаем свое дело и стоим на древнем пении, которое в Питере неизвестно и изгнано совсем, даже не может быть искусственно воссоздано, а у нас в Москве еще живо и популярно. Эти две почвы совершенно различны и несовместимы. За Петербургом стоит музыкальное прозябание и перемалывание из пустого в порожнее, но с властною рукою и в шитом богатом кафтане, а у нас новая музыкально-зарождающаяся жизнь, полная самых блестящих надежд и борьбы». (Дневник, том 1, л. 20–21.) |
| Но в то же время было видно вполне ясно не только непонимание, но даже и забвение главной мысли Капеллы как хора и как художественно-воспитательного заведения. Нисколько не обвиняя таких первоклассных русских музыкальных деятелей, как Балакирев и Римский-Корсаков, русских симфонистов по преимуществу, следует сказать, что и нельзя было ожидать от них для Капеллы ничего другого, что они могли дать и действительно дали. Оба высокопочтенные, русские, вполне передовые деятели были не чиновники, не педагоги и совсем не знали церковного пения, даже относились к этому исконному русскому искусству свысока, даже отрицали возможность его восстановления с помощью провозглашенных ими же принципов свободного русского нового искусства. «Могучая кучка» держала вожжи в своих руках, ехала в экипаже церковного пения, на его лошадях, но по своей дороге, не заботясь ни об исправности и ремонте экипажа, ни о здоровье и выносливости лошадей. Выехав за город, кучера поссорились и разошлись, экипажем же и лошадьми начал управлять случайно бывший с ними человек, совсем уже не знавший дороги и кучерского искусства. Этот человек завез свой воз в болото, завяз в нем и утонул вместе с возом и лошадьми. Мне выпало на долю вытаскивать этот воз, уже успевший загнить и развалиться. Пришлось пачкаться в грязи, рисковать решительно всем, употребить все усилия, натянуть все нервы, перенести на себе весь смертельный бой людей, уже привыкших к грязным делишкам и не желавших работать, даже и разучившихся работать в засосавшем их болоте. Жестоко было наипечальнейшее полнейшее расстройство Придворной капеллы в то время, когда пришлось вступить в нее после злополучного, хотя и доброго, честного, но совершенно неумелого и незнающего А.С. Аренского. Само собою разумеется, что управляющий Придворною капеллою должен быть музыкантом, администратором, придворным чином, певчим и педагогом. Если еще можно признать кое-какие способности к администрации у таких сильных музыкантов, как Балакирев и Аренский, даже у первого (хотя и очень малые) и к педагогике, то, по сущей совести, я вполне отрицаю у обоих хоть какое-либо знание церковного русского пения. |
| Гиппиус. В седьмом и восьмом классе гимназии Белый весь захвачен литературой и музыкой. Он пишет стихи и ходит на концерты; его любимцы: Григ, Вагнер, Римский-Корсаков. В гимназии он держит товарищей в страхе: его «бронированный кулак» — символизм; он потрясает им среди растерянных гимназистов. В коридоре соловьевской квартиры Сережа и Боря ставят спектакли: сцены из «Макбета», «Мессинской невесты» и «Бориса Годунова». Михаил Сергеевич режиссирует. В 1899 году он кончает гимназию и под влиянием отца поступает на естественный факультет. С 1899 по 1906 год Белый проводит летние месяцы в имении «Серебряный Колодезь» Тульской губернии. В книге «Записки чудака» (1922) он приписывает этому месту огромное влияние на свою судьбу. Старый дом с девятью окнами, окруженный тополями, стоял на холме; под холмом протекала речка; темная липовая аллея шла от дома вбок; сад кончался канавою; за ней начинался склон, на противоположной стороне которого высились дикие скалы. Дальше расстилались поля золотой ржи. «Стоя посередине плато, — пишет Белый, — я не видел оврагов; как взор, по равнинам текли мои мысли в разбегах истории; стлались они подо мной. Все „Симфонии“ возникали отсюда — из этого места: в лазури небес, в шумном золоте ржи (и впоследствии написался и „Пепел“ отсюда)… Когда „Серебряный Колодезь“ был продан, изменился от этого стиль моих книг: архитектоника фразы тяжелого „Голубя“ (роман „Серебряный Голубь“) заменила летучие арабески „Симфонии“… Здесь некогда перечитывал я Шопенгауэра… Возникли здесь именно все источники знаний; продумывал я здесь „Символизм“; приходил Заратустра ко мне: посвящать в свои тайны». Белый 1922 года, прошедший антропософскую школу в Дорнахе, истолковывает свое прошлое как путь к «тайному знанию»: ему кажется, что еще в юности, на равнинах «Серебряного Колодца», он слышал таинственный голос, звавший его к высокой цели. «Переживания летних закатов во мне вызывали: чин службы; справлял литургию в полях, и от них-то пошли темы более поздних „Симфоний“… В эти годы внимательно я изучил все оттенки закатов… До 1900 года светили одни: после вспыхнули новые: Восходы зари невосшедшего солнца. |
| Внешняя форма исполнения безупречная, но нет 4души»; певцы, весь ансамбль не переживают исполняемого. Вы слышите только 4чистую» музыку, а не ее эмоциональное содержание; какая-то бесстрастная, безжизненная «тусклая» красивость. Исполнение Синодального хора наполнено жизненной энергией, трепетом эмоциональных переживаний, радостных чувств. Вопрос: Когда у молящихся исчезает все будничное, возникает гармония душ и всеобщая связь? Когда уверенно и твердо звучат слова совершенной мудрости, непоколебимой истины? Ответ: Когда в совершенном исполнении звучит гениальная церковная музыка наших великих композиторов, повествуя о величии, мудрости, благодеяниях Господина и Отца разума, Пастыря душ наших. Комментарии Материалы С. А. Шумского попали в руки редактора через семнадцать лет после смерти автора. Все эти годы они хранились у друга покойного, А. П. Смирнова, который дал им заголовок и сделал собственную редакцию текста. После смерти Смирнова в его архиве была обнаружена часть автографа Шумского. Редактор восстановил авторский текст, заимствовав утраченные разделы из версии Смирнова. Редактирование свелось к перекомпоновке текста, введению разрозненных набросков в единое повествование, сокращению отдельных фрагментов (например, гармонических анализов). Основные мысли автора передаются по возможности его словами. 591 Классиками русской духовной музыки для «синодалов» были композиторы конца XIX – начала XX века: Чайковский, Римский-Корсаков, Кастальский, Гречанинов, Ипполитов-Иванов, Чесноков и другие, исповедовавшие идею возвращения русской духовной музыки к национальным истокам. 593 За рамками вышедшего в 1950-е годы академического собрания трудов Б. В. Асафьева в пяти томах действительно остался ряд статей ученого. Асафьев был истинным ценителем и знатоком русской духовной музыки. Однако объем написанного им на эту тему невелик и ограничивается несколькими статьями. 594 Отчасти требованиям, предъявляемым Шумским к путеводителям по русской духовной музыке, отвечают следующие издания: Никольский А. |
| Исследователь, конечно, может и не быть верующим, но он должен быть всесторонним знатоком богослужебных обрядов, понимать их значение и назначение, создавать суждения с точки зрения верующего русского человека. А это-то и недоступно нашим советским музыковедам. Единственное исключение – академик Асафьев, но он человек старого поколения, с детства знакомый с религиозными обрядами и церковной музыкой и, несомненно, как и А. П. Чехов, любовавшийся красотой церковных служб. Если судить по его (Асафьева) статьям о Кастальском, то вполне возможно, что он не оставил бы без внимания и русскую церковную музыку. Возможно, что им было что-то и написано, но не могло попасть в пятитомник избранных статей из-за чиновничьей цензуры 593 . Не собраны ценные рецензии Кашкина, Сахновского, Кругликова, Кочетова и других критиков на духовные концерты; статьи по отдельным темам в газетах, журналах (гражданских и церковных). Вероятно, можно интересное почерпнуть из материалов съездов церковных регентов. Нет «технических» путеводителей по лучшим произведениям классической русской церковной музыки: состав хора, степень трудности, музыкальная форма, ритмические, гармонические, интонационные особенности и прочее 594 . Духовенство не может относиться равнодушно к жизни церковной классической музыки и обязано активно помогать всестороннему подъему, улучшению деятельности церковных хоров для повышения художественно-творческого исполнения духовной музыки. В Патриаршем хоре должны звучать произведения великих русских композиторов 595 . Показательно, что гениальные творцы русской музыки, так же как и художники, не оставались равнодушными к православию, служили своим талантом русскому православному народу (Чайковский – Литургия, Всенощная; Рахманинов – Литургия, Всенощная; Глинка, Балакирев, Римский-Корсаков, все шедевры Кастальского). Композиторы-классики писали культовую музыку во время расцвета искусства хорового церковного пения для больших церковно-певческих хоров с блестящим вокальным составом певцов, со знаменитыми уникальными октавистами. В современных условиях малочисленность церковных хоров, слабость вокального качества певцов препятствуют исполнению ряда шедевров церковной музыки. |
|
|
