| – Прощай! – сказал он своим детским тоненьким голоском, за который его дразнили “гуслями”, и совсем просто, как взрослый, высвободил руку из-под одеяла и, как равный протянул ее Сазонке. И Сазонка, чувствуя, что это именно то, чего не хватало ему для полного спокойствия, простительно охватил тонкие пальчики своей здоровенной лапищей, подержал их и со вздохом отпустил. Было что-то печальное и загадочное в прикосновении тонких горячих пальчиков: как будто Сениста был не только равным всем людям на свете, но и выше всех и всех свободнее, и происходило это оттого, что принадлежал он теперь неведомому, но грозному и могучему хозяину. Теперь его можно было назвать Семеном Ерофеевичем. – Так приходи же, — в четвертый раз попросил Сениста, и эта просьба прогнала то страшное и величавое, что на миг осенило его своими бесшумными крыльями. Он снова стал мальчиком, больным и страдающим, и снова стало жаль его – очень жаль. Когда Сазонка вышел из больницы, за ним долго еще гнался запах лекарств и просящий голос: – Приходи же! И, разводя руками, Сазонка отвечал: – Милый! Да разве мы не люди? II Подходила пасха и портновской работы было так много, что только один раз в воскресенье Сазонке удалось напиться, да и то не допьяна. Целые дни, по-весеннему светлые и длинные, от петухов до петухов, он сидел на подмостках у своего окна, по турецки поджав под себя ноги, змурясь и неодобрительно посвистывая. С утра окно находилось в тени, и в разошедшиеся пазы тянуло холодком, но к полудню солнце прорезывало узенькую желтую полоску, в которой светящимися точками играла приподнятая пыль. А через полчаса уже весь подоконник с набросанными на него обрезками материй и ножницами горел ослепительным светом, и становилось так жарко, что нужно было, как летом, распахнуть окно. И вместе с волной свежего, крепкого воздуха, пропитанного запахом преющего навоза, подсыхающей грязи и распускающихся почек, в окно влетала шальная еще слабосильная муха и проносился разногосый шум улицы. Внизу у завалинки рылись куры и блаженно кудахтали, нежась в круглых ямках: на противоположной, уже просохшей стороне играли в бабки ребята, и их пестрый, звонкий крик и удары чугунных плит о костяшки звучал и задором и свежестью. Езды по улице, находящейся на окраине Орла, было совсем мало, и только изредка шажком проезжал пригородный мужик; телега подпрыгивала в глубоких колеях, еще полных жидкой грязи, и все части ее стучали деревянным стуком, напоминающим лето и простор полей. |
| Прокофьев. Так тогда речь шла о моей чести, о профессии, наконец. Рощина. Правильно, два года назад тебя задели за живое. А сейчас, гордишься, какой ты смелый: эта — дура, этот негодяй! Ведь хороших, честных, искренних людей больше, Коленька! Им… им просто надо друг за друга держаться, объединиться. Не умею я красиво сказать. Ты вот вспомнил, как тебе аплодировали. Прокофьев. Угнув головы. Рощина. Но для какой-то Марьи Ивановны, забитой, задерганной — это поступок. Понимаешь? Прокофьев. Понимаю. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков». Рощина. Дурак, прости Господи! Прокофьев. Может быть, Вера Ивановна. Но не Дон Кихот. Всю жизнь сражаться с ветреными мельницами? Увольте. Рощина. Лучше сидеть в консерватории и слушать Моцарта. Прокофьев. А это действительно лучше. Кстати, не понимаю вас. В чем я виноват? Что хочу уехать из этой дыры? Рощина. Бежать, Прокофьев, не уехать, а бежать. Кстати, пойми и меня. Далеко бы ты уехал отсюда с волчьим билетом. Прокофьев. Волчьим билетом? Рощина. А ты как думал? Публично отвесил оплеуху Портнову и решил, что на этом все закончится? Два часа я горло в райкоме из-за тебя драла. Спасибо, первый поддержал. Правда, пришлось пообещать, что на собрании мы тебя пропесочим. Прокофьев. На каком собрании? Рощина. (Смотрит на часы). На нашем, дружок, на нашем. Через пять минут сюда девчата придут. А пока хочу задать тебе последний вопрос. Прокофьев. Неужели последний? Рощина. Говорят, тебя после уроков каждый день в закусочной видят. Это правда? И что ты там, скажи на милость, делаешь? Прокофьев. Закусываю. Рощина. А ты не иронизируй. Прокофьев. Повторяю, Вера Ивановна, мой бог — свобода. Я — свободный человек. Уроки отвел, и делаю все, что сочту нужным. Рощина. Но ты же учитель! Прокофьев. Ну и что? Разве учителям запрещено входить в закусочные? Я детям рассказывал, что в Штатах в свое время висели таблички на присутственных местах: «Входить собакам и неграм запрещено». Представляю: «Вход учителям и…» Рощина. Не паясничай. Опять вызов? Прокофьев. Кому? |
| Прокофьев. Слышал. Войтюк. (Будто вспомнив что-то). А ведь ты все верно тогда угадал. Лазукина народная, Шилова — завроно. Да, о чем я говорила? Прокофьев. Слушай, мне пора — на работу идти надо. Войтюк. Как — на работу? Когда ты успел? Прокофьев. Так я уже неделю в городе. Взял два участка неподалеку от дома, буду теперь их подметать. А по ночам подрядился детский садик сторожить. Войтюк. А как же школа? Прокофьев. Школа? Родная, я первым делом — в милицию на учет встал. Неужели, ты думаешь, меня Галина возьмет учителем? Если позволишь сторожем поработать — буду и этому рад. Войтюк. Ты что такое говоришь! Да я до самого верха дойду… Прокофьев. До Портнова, нынешнего вашего мэра? Не знаю, сломался аз грешный или нет, но я сейчас рассмеюсь. Войтюк. Ты прав… (Звенит звонок). Коля, у меня урок сейчас. Я отменю его. Пошли в учительскую, потом в буфет. Прокофьев. Нет, нет, мне правда пора. Войтюк. К нам когда зайдешь? Давай, сегодня. Прокофьев. Не возражаю: обо всем и поговорим. Войтюк. А что будешь пить — человек традиции? Прокофьев. Самогонку. Войтюк. Будет. Свойская. Прокофьев. Ирка, ты меня совсем заболтала. Я ведь книги по истории принес. Мне они ни к чему. Возьмите. Войтюк. Спасибо, с радостью возьмем. Сейчас я позову Софью Викторовну… кстати, что же я раньше… Прокофьев. Что раньше? Войтюк. Ничего, сюрприз это. (Кричит в дверь). Кто-нибудь, позовите Софью Викторовну. (Прокофьеву). Сейчас придет. Интересно, узнаешь ты ее или нет. Прокофьев. Ты даже не ураган, ты — торнадо. Войтюк. Слушай, я же тебе про Ильина рассказывала. Прокофьев. Господи! Войтюк. Нет, ты послушай, толстовец. Прокофьев. Какой я толстовец? Просто хочу ночью спокойно спать. Войтюк. Так вот, он единственный из всего нашего театра, кто подписался тогда за высшую меру для тебя. Прокофьев. (Удивленно смотрит на Войтюк). Ты… ничего не путаешь? Войтюк. Моя мать на консервном заводе работала, вместе с Ильиным. У них тоже подписи собирали. Она сама видела, как этот… подпись свою ставил. Прокофьев. Может, он не понял, что подписывает. Впрочем, какое это имеет сейчас значение. Бог ему судья… |
| Войтюк. Но почему? Прокофьев. Ира, для меня важнее то, что ты и Петя свои подписи не поставили. Войтюк. Да о чем ты говоришь? Если хочешь знать, меня все это время совесть мучила. Прокофьев. Это еще почему? Войтюк. Ну, как же? Не уведи я тогда Петю, — он ведь еще хотел хересу выпить, ничего бы и не случилось. Не сел бы ты тогда на этот треклятый мотоцикл. Прокофьев. Что проку ворошить прошлое, Ирина Леонидовна? Не надо себя корить. Поверь, цепочка под названием «если бы», которая выстроилась в тот вечер, была очень длинной… (После паузы). А вам с Петей я благодарен: за посылки, за то, что сына Николаем назвали, а меня в крестные отцы записали, зато, что все эти пятнадцать лет чувствовал, что есть на свете люди, которым я дорог таким, какой я есть. Войтюк. (Смущенно). Коля, вот обживешься, увидишь, таких людей очень много. Прокофьев. Так уж и очень? Войтюк. Но они же есть! Ты в курсе, что «Грозу» мы так ни разу и не сыграли? Прокофьев. Что, и премьеры не было? Войтюк. Сначала мы решили сыграть, чтобы тебя поддержать. И представляешь, что они тогда сделали? Прокофьев. Они — это кто? Войтюк. Портнов и компания выпустили афиши, в которых режиссером Смирнова объявили. Представляешь? Прокофьев. Неужели из-за такого пустяка играть не стали? Войтюк. Для нас это не было пустяком, Коля… Евграфыч даже говорил, что наш спектакль надо заносить в книгу рекордов Гиннеса: его вроде и поставили, а никто не видел. Прокофьев. Евграфыч жив? Войтюк. Жив, курилка. Прокофьев. И все над своим эликсиром колдует? Войтюк. Говорит, ждать недолго осталось… Нет, Прокофьев, твои актеры все молодцами оказались. Ну, почти все. Прокофьев. Ира, опять людей на овец и козлищ делишь? Не надо этого делать. Никого не осудишь — спать будешь спокойнее. Войтюк. При чем здесь осуждение? Я тебя не понимаю. Ведь есть очевидные вещи. Если человек подлец — то он подлец. Возьмем того же Ильина. Прокофьев. А вот его не надо. Войтюк. А почему? Он сейчас в Москве живет, бизнесмен известный — по телевизору их семью каждый месяц показывают — то его, то Томку. Она ведь у нас народная актриса. Слышал, наверное? |
| Самсонов. Ирка, зачем ты так? Коля все равно не поверит, что ты такая, какой пытаешься казаться. Я и дома это скажу. Забудьте про спектакль. Знаю, вы уже почти все роли распределили. Но если даже Коля и возьмется восстановить нам тот спектакль, кто даст гарантию, что если опять его фамилию из афиши вычеркнут, зрители увидят “Грозу”? Войтюк. Ты все сказал? Теперь послушайте меня. Да причем здесь сто лет? И не нужны нам никакие афиши. Весь Одуев — десять тысяч жителей. Сарафанное радио подключим — наш школьный актовый зал битком будет набит. Но опять, не в этом дело. Пятнадцать лет назад мы прикоснулись к чему-то очень светлому, будто… Филатова. (Подсказывает). Будто воды ключевой испили. Войтюк. Молодец, Света. Именно так: испили ключевой воды. Да, не сыграли мы тогда спектакль, но все эти пятнадцать лет каждому из нас давала силы жить та… атмосфера, то братство. Мы поняли, что можно жить и творить одновременно. Коля, я знаю, ты пережил такое, что редко кому приходится пережить. И если был в чем виноват, я считаю полностью, слышишь, полностью искупил свою вину. А потому живи с поднятой головой. И не метлой орудуй, а головой своей светлой. Мы тебе поможем. Вот при всех тебе клянусь. Скажи мне, где ты захочешь работать — в школе, в газете, просто решишь сидеть дома и книги писать, — я все инстанции обойду, я всем портновым глотки перегрызу, но ты будешь делать то, что захочешь. Но и ты… помоги нам. Пожалуйста. Прокофьев. Вам? Войтюк. Именно. Ведь для нас эти пятнадцать лет тоже не сахарными были, ох, не сахарными. Козлова. Это уж точно. Войтюк. И перестраивались мы по указке сверху, и за трезвость боролись… Филатова. И демократами успели побывать, и красно-коричневыми. Козлова. Вертимся, как белки в колесе — одна половина дня на работе, вторая на огороде. Тетради вечером проверяешь. А завтра все сначала. Филатова. А куда сейчас без огорода? Деньги заработанные — и те не платят. Васильев. У нас платят без задержки, но разве это деньги? Мне получку стыдно домой приносить. |
| Прокофьев. (Останавливается). Да. Лазукина. А почему именно “Грозу”? Сейчас это не актуально. Если бы вы захотели, я могла бы предложить несколько очень интересных современных пьес. Прокофьев. Спасибо. Правда, спасибо. Только ведь мы не собираемся реанимировать одуевский народный театр. Что умерло, то умерло. Просто у каждого из нас есть свои причины… короче, народ сказал: даешь “Грозу”, — вот мы и пытаемся дать, но пока не очень-то у нас получается. Лазукина. А если бы я предложила… свою помощь? Прокофьев. (Удивленно). Ты? Помочь нашей самодеятельности? Это было бы здорово, но Катерина у нас уже есть. Лазукина. Я со своей младшей сестрой обо всем договорюсь. Прокофьев. Нет, так не надо… (Вдруг оживленно). А вот это идея! Нет, это гениальная идея. Тамара, ты действительно хочешь нам помочь? (После паузы). Кабаниху сыграешь? Лазукина. Ты… ты… Ну, знаешь… Зачем так… жестоко? (Резко поворачивается и пытается убежать. Прокофьев догоняет ее и хватает за руку)… Пусти… Слышишь, пусти! Надо мной никто еще так не смеялся. Прокофьев. Да стой ты, ненормальная! Лазукина. Совсем здорово. Еще что скажешь? Прокофьев. Что надо, то и скажу. Ты хотя бы выслушать меня можешь? (Поднимает руки). Вот, смотри, я не держу тебя. Можешь уходить, но, даю слово, после пожалеешь об этом. Лазукина. Прекрасно. Портнова грозился убить, а со мной что сделаешь? Прокофьев. Не волнуйся, Портнов будет жить. Так ты выслушаешь меня? Впрочем, если тебе слабо сыграть Кабаниху, так и скажи. Тогда, действительно, что я здесь разоряюсь и бегаю за тобой. Лазукина. Запомни, я могу сыграть все. Но Кабаниха… это… это. Прокофьев. Пойдем, у входа есть скамейка, мы сядем и я расскажу тебе все о Кабанихе. Лазукина. Да про нее и так все известно. (Но сама послушно идет за Прокофьевым). Прокофьев. ( Усаживая Тамару Викторовну на скамейку). Все, говоришь? Хорошо, начнем с того, как ты ее представляешь? Лазукина. Старуха. Во всем черном. Злая. Прокофьев. Знаешь, в чем твоя ошибка, как впрочем, и ошибка большинства людей? Лазукина. Ты сейчас будешь говорить о парадоксах? Софья, по-моему, ими просто бредит. |
| Но там была ножёвка, кусок ножёвочного полотна! Ножёвка, которую из хозяйственности он подобрал сегодня среди рабочей зоны и вовсе не собирался проносить в лагерь. Он не собирался её проносить, но теперь, когда уже донёс, — бросать было жалко край! Ведь её отточить в маленький ножичек — хоть на сапожный лад, хоть на портновский! Если б он думал её проносить, он бы придумал хорошо и как спрятать. А сейчас оставалось всего два ряда перед ним, и вот уже первая из этих пятёрок отделилась и пошла на шмон. И надо было быстрее ветра решать: или, затенясь последней пятёркой, незаметно сбросить её на снег (где её следом найдут, но не будут знать чья), или нести! За ножёвку эту могли дать десять суток карцера, если бы признали её ножом. Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб! Бросать было жалко. И Шухов сунул её в ватную рукавицу. Тут скомандовали пройти на шмон следующей пятёрке. И на полном свету их осталось последних трое: Сенька, Шухов и парень из 32–й, бегавший за молдаваном. Из–за того, что их было трое, а надзирателей стояло против них пять, можно было словчить — выбрать, к кому из двух правых подойти. Шухов выбрал не молодого румяного, а седоусого старого. Старый был, конечно, опытен и легко бы нашёл, если б захотел, но потому что он был старый, ему должна была служба его надоесть хуже серы горючей. А тем временем Шухов обе рукавицы, с ножёвкой и пустую, снял с рук, захватил их в одну руку (рукавицу пустую вперёд оттопыря), в ту же руку схватил и верёвочку–опояску, телогрейку расстегнул дочиста, полы бушлата и телогрейки угодливо подхватил вверх (никогда он так услужлив не был на шмоне, а сейчас хотел показать, что открыт он весь — на, бери меня!) — и по команде пошёл к седоусому. Седоусый надзиратель обхлопал Шухова по бокам и спине, по наколенному карману сверху хлопнул — нет ничего, промял в руках полы телогрейки и бушлата — тоже нет, и, уже отпуская, для верности смял в руке ещё выставленную рукавицу Шухова — пустую. Надзиратель рукавицу сжал, а Шухова внутри клешнями сжало. Ещё один такой жим по второй рукавице — и он горел в карцер на триста грамм в день, и горячая пища только на третий день. Сразу он представил, как ослабеет там, оголодает и трудно ему будет вернуться в то жилистое, не голодное и не сытое состояние, что сейчас. |
| Первый раз с тех пор, как он решил попробовать себя в балете, он всерьёз пожалел о том, что не устоял перед искушением и всё-таки надел трико, которое висело на дверях гардеробной мистера Пожарского. Ноги у медведей вообще довольно короткие, и это с самого начала создало определённые трудности, но по ходу дела выяснилось, что у Антипа Пожарского ноги в два раза длиннее нормальных, так что в районе Паддингтоновой талии скопилась куча лишней материи. Медвежонок подпоясался какой-то верёвочкой, а ещё на всякий случай взял несколько портновских булавок, которые обнаружил на доске объявлений за кулисами; впрочем, булавки почти все вывалились, и он немного задержался, половчее прилаживая большую французскую булавку, которую тоже прихватил на всякий пожарный случай. Именно в этот момент Антип Пожарский, понятия не имевший, что происходит, завершил особо длинный и сложный пируэт у столба в дальней части сцены и стремительно полетел на Паддингтона. Мгновение он постоял на одной ноге, закрыв глаза, приготовившись к важному моменту. Паддингтон ещё раз вежливо приподнял шляпу, а потом дотянулся лапой до руки мистера Пожарского, простёртой ему навстречу, и приветливо пожал её. — Добрый день, мистер Тип! — поздоровался он. — Я иду делать падеду. Антип Пожарский застыл на месте. На миг даже показалось, что он превратился в камень, и Паддингтон посмотрел на него с некоторой тревогой, но тут мистер Пожарский вдруг ожил, и ещё как! Сперва он открыл глаза, потом закрыл их снова, и по телу его прошла дрожь, начавшаяся от носков и распространившаяся до головы, будто в него попала пуля. После этого он снова открыл глаза и с омерзением уставился на свою руку. В луче прожектора было довольно жарко, и, похоже, после Паддингтонова пожатия на руке осталась какая-то липкая гадость. — Ничего страшного, мистер Тип, — успокоил его Паддингтон, поспешно вытирая лапу об одну из складок трико. — Это просто мармелад. Я забыл лапы помыть после булочных изделий. Если мистер Пожарский и знал, что такое мармелад, и даже слышал про хлебобулочные изделия, он не подал виду. По телу его прокатилась ещё одна волна дрожи, и, когда оркестр заиграл крещендо, он закрыл глаза и, собрав всю волю в кулак, снова приготовился к па-де-де. |
| Хотя Шарль ценою своей иллюзии обрел веру в мистификацию, в нем осталось всетаки нечто от иллюзии, и это выступает тем вторым моментом, благодаря которому в несчастном Шарле можно узнать ученика Жюдит и товарища детских игр Эммелины. Он умеет воспринимать собственную жизнь, несмотря на все ее ничтожество и незначительность, в некотором романтическом свете. Таким образом он представляет свою юность, когда он вступил в мир как «в высшей степени привлекательный кавалер, молодой человек в наилучшем вкусе, полный огня, жизни и грации, вызывающий настойчивое внимание со стороны женского пола» . Даже история с Памелой имеет в его глазах некий романтический вид, хотя зритель с полным основанием подозревает, что Шарля тут, по существу, оставили в дураках. Нетрудно заметить, почему я сделал мистификацию главной чертой Шарля; ведь иллюзия, в которой он пребывает, — это по сути иллюзия относительно своего дара мистификации. Здесь снова просматривается романтический герой. В Шарле сохраняется некая несравненная истина. В отношении к людям вообще подобный несчастный субъект составляет некоторое отличие: его трогает идея, его сознанию не чужды фантастические представления. Потому подобная фигура действительно комична: ведь жизнь ее лежит в царстве всеобщего, в ничтожестве, — и все же такой человек полагает, будто способен произвести нечто необычайное. Он считает, что история с Памелой была «приключением», — и, однако же, может возникнуть подозрение, что это скорее она водила его за нос; появляется чуть ли не искушение поверить, что он невиннее, чем ему самому кажется, что У Памелы были и другие причины помимо ее уязвленной любви, чтобы угрожать ему «портновскими ножницами», что эти причины, вероятно Даже, лежат за пределами ее отношений с ним. Наконец, в несчастном субъекте можно узнать первоначального Шарля по забавной умиленности, по мягкости, верящей в большие чувства и трогающейся ими. Когда он слышит, что дядя уплатил по векселю, он восклицает: «О да, узы крови и природы святы!» Он действительно тронут, его романтическое сердце задето, его чувства получили простор для выражения, он становится мечтателем! «Да, я так и думал, либо у тебя есть дядя, либо его нет». В нем нет и следа иронии, все это — самая чистая сентиментальность; потому, кстати, бесконечно и комическое воздействие пьесы. Когда его кузина просит отца о прощении предполагаемого Шарля, он восклицает, потрясенный, со слезами на глазах: «о, моя добрая кузина!» Он не совсем потерял веру в то, что в жизни, как и в романе, можно встретить благородную женскую душу, чье возвышенное самоотречение способно довести человека до слез. Эта вера пробуждается теперь со всей прежней мечтательностью. |
| – Разумеется, – пожала плечами Королева. – Разве бывает по-другому? – А у нас ТАМ, дома, – сказала Алиса, – всегда бывает по-другому. Если бежишь, то непременно окажешься в другом месте. – Ну и медленная тамошняя ваша страна! – пренебрежительно бросила Королева. – У нас приходится нестись из последних сил, чтобы лишь удержаться на месте. А уж коли желаешь сдвинуться, то лети в два раза быстрее. – Но я не хочу больше никуда двигаться, – поспешно сказала Алиса. – Мне и здесь хорошо. Только жарко, и во рту пересохло. – Пустяки! Я знаю, чем тебе помочь, – добродушно сказала Королева и вытащила из кармана небольшой пакетик. – Держи сушку! Алиса постеснялась отказаться, но от сушки во рту стало еще суше. – Пока ты утоляешь жажду, – озабоченно сказала Королева, – я размечу поле для игры. Она вытянула из кармана матерчатый портновский метр и принялась ползать по земле, размечая квадратики и вбивая по углам колышки. – Вобью еще парочку, и готово! – пыхтела Королева. – Не хочешь пока еще сушку? – Нет, нет, спасибо, – прошуршала Алиса пересохшим языком, – мне и одной хватило. – Значит, жажда прошла, – кивнула Королева. Алиса не нашлась что ответить и промолчала. – Итак, слушай внимательно, – наставляла Королева, заканчивая работу. – На границе Второй Клетки я отдам приказ. У самой границы Третьей я помашу тебе ручкой, а на Четвертой Клетке мы распрощаемся. Наконец она забила последний колышек, распрямилась и вернулась к дереву. Алиса внимательно следила, как Королева двинулась от дерева по квадратным клеткам. На Второй она остановилась и сказала: – Ты, надеюсь, знаешь, что Пешка первым ходом движется без остановки сразу через клетку. Быстрее всего Третью Клетку ты проскочишь на скором поезде. На Четвертой тебе встретятся пузаны Тец и Тик, на Пятой – спицы и водица, на Шестой – болтается Желток-Белток… Что же ты молчишь? – А что я должна говорить? – растерялась Алиса. – Ты должна сказать: «Благодарю вас, Ваше Величество, за весьма полезные указания», – наставительно сказала Королева. – Ну да ладно. Продолжаем. На Седьмой Клетке ты попадешь в дремучий лес. Но не бойся, не заблудишься. Белый Рыцарь укажет тебе дорогу. На Восьмой Клетке мы повстречаемся как равные – ты тоже станешь Королевой. Пир по этому случаю устроим королевский! |
|
|
