| Татиан видел в Риме и других городах Империи статуи известных «блудниц», названные именами богинь, статуи «недостойных людей» типа Эзопа и Сапфо, изображения непристойных мифологических персонажей . Все они, по мнению строгого ревнителя новой культуры, служат растлению нравов и должны быть истреблены (Adv. gr. 33-35). Его фанатичный призыв: «Уничтожайте памятники нечестия» , - на многие столетия стал знаменем воинствующей христианской церкви в ее последовательной кампании по уничтожению памятников античного искусства. С именами Тертуллиана, Татиана и других апологетов (греческих и латинских) тесно связан первый этап христианского иконоборчества . Выступая против изображения античных богов, апологеты даже в мыслях не допускали возможности культового изображения своего Бога. Трезвый, хотя и не беспристрастный подход со стороны ко всем явлениям античной культуры позволил апологетам сделать интересные наблюдения в области изобразительного искусства. В статуях античных богов они не видят ничего священного. По материалу статуи родственны различным бытовым сосудам и домашней утвари. Своими формами и своей мнимой святостью они обязаны художникам. На веществе, часто использовавшемся до этого в нечистых сосудах, художники с помощью своего искусства запечатлевают (κτυπωθναι) очертания (το σχμα) богов . При этом мастера обращаются со статуями богов во время их изготовления не очень-то почтительно, так же как и с любым другим строительным материалом. Да и сами статуи, будучи освящены и водружены на почетные места, засиживаются насекомыми и птицами, пауки оплетают их паутиной, в них поселяются мыши. Будь они священны, разве могло бы все это свершаться безнаказанно? Развенчивая миф о божественности статуй богов, Афинагор, опираясь на античные легенды и истории (в частности, на Плиния Старшего), стремится изложить «реальную историю» изобретения пластических искусств. Некий Саврий Самосский положил начало «теневой живописи» (σκιαγραφα), нарисовав тень лошади . Кратон Сикионский изобрел живопись (γραφικ), изобразив на выбеленной доске тени мужчины и женщины. |
| Отсюда и новое отношение к человеку, долго вызревавшее в культуре эллинизма, ясно наметившееся в этике стоиков и во всей полноте разработанное ранним христианством. О высоком назначении человека, особенно о достоинствах его духа, ума, души, говорили и многие мыслители и писатели древности. Они давно заметили противоречивость человеческой природы, устремленность человека и к возвышенному, но чаще - к грубому, низменному. Последнее было отнесено на счет плотского тела, сковывающего полет духа. Непреодолимую пропасть между духом и телом, их полную противоположность во всем усмотрели в человеке восточные дуалисты, а вслед за ними гностики и некоторые из раннехристианских мыслителей. Отношение к телу с его плотскими влечениями у них у всех было резко отрицательным, что исторически вполне понятно как реакция на «телесные» интуиции, пронизывавшие всю античную культуру, на разгул плотских наслаждений в позднем Риме. Среди апологетов тенденцию резко отрицательного отношения к человеческой плоти, а отсюда и к человеку вообще активно поддерживал Арнобий, опираясь, видимо, на пессимистические взгляды Плиния Старшего, изложенные в VII кн. его «Естественной истории». Человек, по мнению Арнобия, не является творением Божиим (отсюда - и все последствия!), он не имеет ничего общего с небесными существами, подобен остальным животным или очень мало отличается от них (Adv. nat. Π, 16, 17, 25; VII, 34); он - существо незначительное, бесполезное для мира, смертное, по характеру изменчивое, обманчивое, не обладающее знаниями, слабое, склонное к порокам, обладающее свободой воли. Только познание Бога может привести человека к спасению. Своими бесчисленными пороками люди доказывают, что они не высшего, но «среднего» происхождения (II, 48). Основная часть человечества - люди дурные и порочные; хороших людей мало; они - исключение из общего правила (II, 49). Все души от природы несовершенны и порочны (II, 50); о телах уж и говорить нечего. Арнобий дает неприглядный анатомический образ человека, подчеркивая в нем все неприятное и антиэстетичное (III, 13). Однако в этом максималистски отрицательном отношении к человеческому телу он все-таки является исключением среди апологетов, утверждавших совершенно иное его понимание. |
| Подобную философию безнадежности Сенкевич вкладывает в уста Петрония — крупной трагической фигуры романа. Трагедия Петрония, этого типичного римского «интеллигента» эпохи всеобщего упадка, как раз и состоит в сознании своей обреченности и в то же время невозможности избрать другой путь. Трагична не только судьба Петрония, но и всего языческого Рима. Достаточно вспомнить кульминационную сцену романа — грандиозный пожар (быть может, лучшие в художественном отношении страницы книги), который символически осмысляется Сенкевичем как провозвестие грядущей гибели мирового города. Мы можем, конечно, упрекнуть писателя в необъективности. Античное мироощущение вовсе не сводилось к одной телесности и голому эстетизму. Античность (в том числе и римская) дала прекрасные образцы гражданского мужества, государственной мудрости, религиозной терпимости (гонения предпринимались обычно по причинам политического характера); наконец, античности не было чуждо теплое и гуманное отношение к человеку (о чем свидетельствуют, например, сочинения Сенеки). Но писатель вовсе не обязан отождествлять себя с ученым-историком. Он волен отобрать те факты, которые в наибольшей мере отвечают его замыслу. Поэтому Сенкевич намеренно избирает эпоху смуты и упадка, намеренно сгущает краски и отвлекается от того факта, что союз двух врагов — империи и христианства — станет возможным лишь через два с половиной века после описываемых событий. Писатель хочет внушить читателю следующую мысль: при всех своих достижениях языческая античность все же не поднялась до глубокого убеждения в том, что человеческая личность есть высшая и неповторимая ценность. Языческий Рим видится писателю как прообраз грядущей цивилизации. Однако он — лишь ее материальный субстрат, прекрасное, но бездушное тело, которое нуждается в одухотворении, чтобы продолжить в веках новую жизнь. Польская и иностранная критика встретила роман Сенкевича благосклонно. К числу неоспоримых достоинств произведения относили прекрасное знание писателем античных авторов (Сенеки, Тацита, Светония, Плутарха, Диона Кассия и др.). Достаточно сказать, что во многих эпизодах Сенкевич почти дословно следует за ними. Такова, например, заимствованная у Тацита характеристика Петрония в начале романа. Отмечались также прекрасное знание исторических реалий, необычайная достоверность изложения (такая, например, художественно выразительная деталь, как шлифованный драгоценный камень, которым Нерон пользовался наподобие монокля, была взята писателем из «Естественной истории» Плиния Старшего). Русская критика (Ф. Мищенко и Л. Шепелевич) отмечала, что роман Сенкевича является лучшим из существующих литературным изображением Рима эпохи Нерона. |
| Был и еще один слой распространения знаний о природе – собственно литература, и прежде всего поэзия. Сочинения Вергилия, Овидия или Марциала были в не меньшей степени источниками познания «философии природы», чем естественнонаучные трактаты или схолии. Среди источников Исидора также могла быть поэма Арата (конец IV–III в. до н. э.) «Феномены», пользовавшаяся большой популярностью в Риме. Существовали различные переводы ее на латынь – Варрона, Цицерона, Германика и Авиена (IV в. н. э.). Перевод Авиена, вероятно, был известен Исидору. Источниками знаний о природе были и специальные астрономические, географические и другие «естественнонаучные» трактаты, а также различные схолии, компендии и бревиарии, служившие школьными учебниками. В них давались готовые сводки (более или менее полные) знаний, предназначенных для школьного усвоения. В последние века Римской империи число схолий и бревиариев росло, пропедевтика господствовала над размышлением. Схематизм, упрощенность и стремление к краткости, как правило, идущие в ущерб содержанию, становятся характерными чертами учебной литературы этого периода, проявляясь даже в произведениях наиболее известных деятелей культуры и образования. В значительной мере это можно отнести и к Исидору Севильскому . Ж. Фонтэн приводит таблицу сравнения структуры трактата Исидора «О природе вещей» с наиболее значительными сочинениями аналогичного содержания его античных предшественников 43 , из которой следует, что у Севильца можно проследить 26 полных совпадений с поэмой Лукреция Кара «О природе вещей», 24 совпадения с «Placita» Аэция, 31 совпадение с «Естественной историей» Плиния Старшего. (Все эти сочинения по тематике также отчасти совпадают между собой, вероятнее всего черпая материал из «Метеорологии» Аристотеля.) Такая тематическая перекличка обнаруживает несомненную связь Исидора с римской натурфилософской традицией. Прямые аналогии начинаются с IX главы Исидорова трактата, носящей название «О мире». Прямые заимствования Исидора у Аристотеля вызывают серьезные сомнения: Исидор не знал греческого языка (хотя, конечно, он мог попросить кого-то из севильского скриптория перевести интересующие его фрагменты). Но главное состояло в том, что Исидор очень мало интересовался сочинениями философов, в частности Аристотеля и Платона, об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что он цитирует их всегда из вторых рук, через популяризаторов, комментаторов и схолии. Однако отсутствие прямого цитирования еще не говорит об отсутствии преемственности. Наследуется не способ философствования, но, в определенной мере, видение мира, некоторые идеи, ставшие неотъемлемой частью интеллектуальной культуры, в частности ее наиболее популярного социального института – школы, через которую вынуждены были проходить все сколько-нибудь образованные люди. Такая преемственность, думается, порой не менее важна, чем глубокое постижение сути учений великих философов одиночками-интеллектуалами. |
| Исидор Севильский . Фрагмент рукописи из Корби, ок.800 (Bibliothèque nationale de France. Latin 13396, fol.IV) Исидор, архиепископ Севильский (ок.560, Новый Карфаген/Картахена – 4 апреля 636, Гиспалис/Севилья), принадлежал к старинному испано-римскому роду, связавшему свои судьбы с новыми властителями Испании – вестготами. Переселение семьи из Картахены в Севилью связано, вероятно, с недолговечным византийским отвоеванием части Бетики у Толедского королевства, а последний и главный труд Исидора, Этимологии или Начала (назывался и так и так ещё при его жизни), предназначался для вестготского короля Сисебута (612–620/621). Работу над Этимологиями Исидор закончил ок.630, но немалый вклад (дополнения и редактура) в окончательный облик этого энциклопедического труда внесён его учеником и другом епископом Сарагосским Браулионом (590–651). Перу Исидора принадлежат и другие работы, так или иначе перекликающиеся с Этимологиями: De ordine creaturarum (О порядке вещей), Differentiae (Различения), De ortu et obitu patrum (О рождении и смерти отцов), Historia de regibus Gothorum, Vandalorum et Sueborum (История о царях готов, вандалов и свевов), Chronica maiora (Всемирная хроника), а также ряд экзегетических и дидактических произведений. Этимологии уходят корнями в античные энциклопедии (прежде всего, Плиния Старшего) и труды позднеантичных грамматиков и лексикографов (Сервия, Доната и др.), как, конечно, и работы корифеев патристики Августина и Иеронима, но это не простая компиляция, а действительно энциклопедия нового типа, которая удивительно приходится ко двору в наше новое средневековье – век рефератов, репортажей, «репостов». По сути, текст Исидора весь сплетён из цитат, только они далеко не всегда точны, да и состыкованы с неожиданными зазорами и вкраплениями, образуя скорее некую россыпь, чем плетение. С этим связан и особый языковой стиль – рассыпчатая вязь рассыпающейся позднелатинской идиомы, учёной варварской латыни. В переводе эту особенность текста сделана попытка передать, в частности, дробью случайных ритмизаций. |
| Здесь соответствует истине только одно. О Христе действительно не писали ни Остин Тивериадский, ни Либерии Сулий, ни Баландий, но не писали по той причине, что этих древних писателей (как их величает антирелигиозная литература) никогда не было в природе. Никакой Либерии Сулий не существовал ни в древности, ни в позднейшие времена. Существовал Лаврентий Сурий, но и тот жил не во времена Христа, а ровно на десять столетий позже. Еще больший конфуз получился с древним писателем Баландием. Он тоже не существовал, а был монах Боллан, но жил он позже Христа на тысячу пятьсот лет, поэтому неудивительно, что, описывая современные ему события, он мог и не касаться именно воскресения Христа. Равным образом вымышлен и Остин Тивериадский. В литературе известен Оссия Твердите, живший во времена палестинских событий, но это вовсе не писатель, а литературный персонаж, герой старой византийской повести. Итак, эти древние писатели вряд ли могут приниматься в расчет. Но кроме них наши атеисты упоминают еще Иосифа Флавия, Плиния Старшего, Тацита. Они, как говорят атеисты, тоже не оставили никаких свидетельств о воскресении Иисуса Христа. Так ли это? Начнем с Иосифа Флавия. Он, как известно, один из наиболее надежных исторических свидетелей. Карл Маркс говорил: Достоверная история может писаться лишь на основе таких документов, как произведения Иосифа Флавия и равноценных им. Кроме того Флавий мог также не быть в курсе событий, описанных в Евангелии. Наконец, Флавий не был последователем Христа, и потому нет оснований ожидать от него каких-либо преувеличений в пользу христианства. Действительно ли Флавий ничего не говорит о воскресении Христа, как это утверждают атеисты? Тем, кто это заявляет, следовало бы хоть раз в жизни, хотя бы мельком заглянуть в отрывки из его сочинений, вышедшие в советском издании Академии наук СССР. Там черным по белому написано: В это время выступил Иисус Христос человек высокой мудрости, если только можно назвать Его человеком, совершитель чудесных дел; когда по доносу первенствуюших у нас людей Пилат распял Его на кресте, поколебались те, которые впервые Его возлюбили. На третий день Он снова явился к ним живой. Как же это вяжется с заявлениями и заверениями, что Иосиф Флавии ни снова не упоминает о Христе? |
| Следовательно, публикуемые в «Своде» источники должны свидетельствовать прежде всего о самом славянском этносе, а не об истории территории, на которой славяне обитали в VI–VII вв. и которую до славян заселяли иные народы. В соответствии с этим сообщения античных и позднеантичных авторов о скифах, сарматах, роксоланах и других народах Восточной, Центральной и Юго-Восточной Европы оставлены за рамками «Свода», поскольку проблема их этногенетических связей со славянами еще весьма слабо исследована и служит сплошь и рядом поводом к далеким от науки спекуляциям. Исключение в этом отношении сделано лишь для свидетельств I–VI вв. о венедах (венетах), так как в науке пользуется широким признанием тезис о том, что древние славяне вышли впервые на историческую арену под этим наименованием. Именно в силу этого «Свод» открывается экспертами из сочинений Плиния Старшего, Тацита, Птолемея и хронологически следующей за ними Певтингеровой карты. Широко распространено в науке также мнение, что в сочинении Приска Панийского (середина V в. н.э.) содержатся сообщения о славянах будто бы уже в то время проживавших в Паннонии, хотя сам автор не называет их ни венедами, ни славянами. Поэтому соответствующие отрывки из труда Приска также вошли в «Свод». Наконец, в виде исключения в данном собрании использованы известия императорских новелл VI–haчaлa VII в., которые упоминают о нашествиях варваров на земли Восточной Римской империи: хотя при этом славяне не обозначены их собственным наименованием, по сообщениям других источников известно, что они в этих нашествиях принимали участие. Соответствующие отрывки из новелл приведены в связи с этим в русском переводе не в качестве самостоятельных, а в комментарии к другим авторам как дополнительный материал, преимущественно в комментарии к сочинениям Прокопия Кесарийского. По такому же принципу (как дополнительный материал в комментарии к Иоанну Малале) привлечены свидетельства латинского автора середины VI в. Виктора Тонненнского. Первый том настоящего издания охватывает время от I в.н.э. |
| Но в II, 6 Арнобий говорит, что язычники несправедливо гордятся своими знаниями, которые не могут дать им знания истины, и своею мудростью, которая есть глупость перед Богом; в II, 11 говорит, что более следует верить Христу, доказавшему истинность Своего учения чудесами, а не философам и ученым, относительно которых «мы не хотим отрицать того, что они заслуживают похвалы за нравственную чистоту и что они сведущи во всех областях научных знаний... », но которые не могут доказать знания истины божественными делами; и, наконец, в II, 19, в противоположность учению о божественной и бессмертной природе душ, Арнобий указывает на незначительность человеческих знаний и на происхождение их путем изучения и упражнения, а Афинагор говорит, что ученые «постоянно заняты изысканием [диалектических] тонкостей со злым намерением и всегда стараются сделать какое-либо зло, считая делом своим искусство в словах, а не доказательство посредством дел». Таким образом, в рассматриваемом месте Афинагором высказываются мысли, значительно отличающиеся от выраженных Арнобием и отчасти даже противоположные. 7) Arnob. II, 53; Athen. Apol. 36; lust. Apol. I, 8; Tert. Apol. 3, 8. Если мнения христиан ложны, то каким образом это может повредить язычникам? Эта мысль высказывается также Афинагором, Юстином и Тертуллианом , но в другой форме и в другой комбинации. 8) Arnob. И, 66–67; Tert. Apoi. 6. Указания Арнобия на отступления римлян от древних законов и обычаев стоят, по Геффкену, в ближайшем отношении к Tert. Apoi. 6, а указание на древнеримский закон, воспрещающий женщинам пить вино, прямо заимствовано, по-видимому, из Тертуллиана . Но для этого предположения нет достаточного основания: у Арнобия контекст речи другой и приводятся совершенно другие примеры, за исключением указания относительно вина, но это указание изложено у Арнобия в совершенно другой форме, нежели у Тертуллиана , и могло основываться на сообщениях других писателей об этом законе (Плиния Старшего, Валерия Максима, Геллия и др.). |
| За писцами идут ликторы, обязанности которых были чисто внешние: они сопровождают в Риме консула с пучками прутьев, они принимают участие в некоторых юридических актах. Ликторы были непременно из свободных, впрочем, и среди них встречаются вольноотпущенники, но только такие, которые имели права римского гражданина. Затем следуют viatores – курьеры, передававшие распоряжения; они состояли при консулах, преторах и других магистратах. Наконец, praecones – глашатаи и другие низшие служители. Все это были различные ступени служебной лестницы, прохождение которой представляло много заманчивого. Она имела все выгоды и преимущества чиновничьей службы, давала спокойное, обеспеченное существование, а в конце и почетные отличия. Поступали на эту службу в молодых летах; успех ее прохождения обусловливался заслугами, а также другими обстоятельствами; на этой службе можно было приобретать материальное благосостояние. Вольноотпущенников не принимали в легионы, за исключением случаев крайней опасности: они служили преимущественно во флоте. Они наполняли корабли мизенского и равенского флотов в качестве простых матросов, а также занимали и офицерские должности. В Риме они служили в когортах вигилов, которые наблюдали ночью за общественной безопасностью и занимались тушением пожаров. Вольноотпущенники охотно занимались земледелием, и некоторые, по словам Плиния Старшего, достигали на этом поприще выдающихся успехов. Они применяли свой труд во всевозможных промыслах, относящихся к строительному делу, начиная от работы на каменоломнях и кончая подрядами по столярной и кровельной части, в торговле съестными припасами, тканями и платьем. Они продавали и покупали рабов и гладиаторов, занимались денежными спекуляциями в качестве менял, банкиров, золотых дел мастеров, плавильщиков золота и серебра, чеканщиков. Наконец, они делались публичными писцами: один вольноотпущенник хвалился, что в течение четырнадцати лет составлял завещания без всякой помощи юриста. Много их встречалось среди гистрионов, шутов, пантомимов. |
| В действительности, если исходить из того, что готы ушли из Балтики при Филимере, а уже в 218 г. ими правил Острогота, между этими двумя королями прошло едва ли более полусотни лет, в течение которых готами правили дед Остроготы Амал, именем которого как первого короля в своем роде и названа династия, и его отец Хисарна. Вполне возможно, что предками первого короля из рода Амалов были упомянутые Иорданом Гапт, Хулмул и Авгис. Каким образом после Филимера власть перешла к Амалу – об этом ничего не известно. Завладев страной Ойум, готы, «тотчас же, без замедления подступают к племени спалов и, завязав сражение, добиваются победы» (Иордан, цит. изд., с. 66). Е. Ч. Скржинская и Г. В. Вернадский отождествляют иордановых спалов со «спорами» Прокопия Кесарийского, который считал их предками склавенов и антов (см. Иордан, цит. изд. Комментарий, с. 189). При этом Скржинская прямо называет спалов славянами, или, точнее, праславянами – предками славян: «Таким образом, – пишет она, – если «спалы» Иордана и «споры» Прокопия совпадают, то, следовательно, готы, продвигаясь на юг, пересекли земли, населенные предками славян. В VI в. споры (по Прокопию) жили к северу от Дуная: раньше же, когда готы, перемещаясь к Понту, прошли через земли споров, последние жили, судя по словам Иордана, гдето на левобережье Днепра: ведь готы сразились с ними, перейдя реку... и вступив в область Ойум» (см. Иордан, цит. изд. Комментарий, с. 189). Г. В. Вернадский в своем сближении спалов со спорами и таким образом со славянами более осторожен, и как кажется, более адекватно представляет этническое лицо этого народа. Спалы, которые у писателя I века от Р. Х. Плиния Старшего названы спалеями, жили в его время в бассейне Танаиса (Дона). Вернадский считает этот народ симбиозом ираноязычных аланов, которые господствовали, и более многочисленных, но подчиненных им славян, таким образом сближая или даже отождествляя их с упоминаемыми в более поздних источниках антами, а более определенно с их восточной ветвью: «Восточные анты, – считает историк, – были по крайней мере топографическими наследниками спалов. |
|
|
