| Весной 1462 г. (на «Федоровой неделе», т.е. 1-7 марта) Василий II получил известие, что «дети болярьские и иные дворяне» Василия Ярославича «хитростью коею хотеша» освободить («выняти») серпуховского князя с Углича «ис поиманиа». Подобный заговор был несколько лет тому назад, но тогда хотели освободить из «поимания» на Угличе Василия II, а во главе заговора стоял Василий Ярославич. Он окончился успехом. Теперь времена переменились. Василий II все хорошо помнил, но на этот раз он хотел, чтобы все знали — прошлое не повторится. Во главе заговора находились Владимир Давыдов, а также Парфен Бреин и Лука Евсевьев. Их и «иных многих» великий князь велел «казнити, бити и мучити, и конми волочити по всему граду и по всем торгом, а последи повеле им главы отсещи». Казни произвели на москвичей тяжелое впечатление и сами по себе, и потому, что они произведены были в Великий пост: «Множество же народа, видяще сиа, от боляр, и от купець великих, и от священников, и от простых людей, во мнозе быша ужасе и удивлении, и жалостно зрение, яко всех убо очеса бяху слез исполнени, яко николиже таковая не слышаша, ниже видеша... в русских князех бываемо, понеже бо и недостойно... кровь проливати во святыи Великий пост». Так страшными казнями завершилось время княжения Василия II. Они были предвестниками того, что принесет с собой образование единого государства тем, кто не хотел мириться с этим фактом или вызывал чем-либо другим неудовольствие державного правителя. Возможно, отдавая распоряжение о казнях, Василий II был уже болен. Во всяком случае, 27 марта он скончался от «сухотной болезни». Смерть есть смерть. И вот один из летописцев записал: «Бысть тогда в граде Москве и рыдание велико зело, плакахужеся князи и вельможи, старии и унии, богатии и убозии». Незадолго до смерти Василий II составил завещание, в котором содержались распоряжения о судьбах государства. Великим княжением, как бесспорно принадлежащим ему самому и его наследнику, Василий Васильевич благословил старшего сына, Ивана. Ему были завещаны также треть в Москве, Владимир, Переславль, Кострома, Галич с Солью Галичской, Устюг, Вятская земля, Суздаль, Нижний Новгород, Муром, Великая Соль, Юрьев Польский, Боровск, Суходол, Калуга с Алексином. В списке этих городов четко прослеживаются итоги борьбы за единовластие в Северо-Восточной Руси 20—50-х годов XV в. Великий князь отныне становился господином не только земель, «по старине» принадлежавших его семье, владельцем «примыслов», добытых в упорной борьбе его отцом, но и самого великого княжения с городами, относившимися к «короне». Ему переходили столицы бывших уделов Юрия Дмитриевича и Дмитрия Шемяки, удельная столица Василия Ярославича, часть земель Ивана Андреевича, а также Нижегородско-Суздальское княжество. |
| 5 Вот мы и подошли к тому, чтобы узнать, о чем же идет речь. Князь Мышкин — это человек, который, скажем так, имеет внутренний доступ к Божественной стихии мира. Ведь вот говорю эти слова, а сам смущен — до чего же скуден наш язык, до чего же скупа, суха, приземленна, убога наша мирская манера выражаться. Видимо, мне придется прибегнуть к вольному, поэтическому способу изложения и сказать: у таких людей, как князь Мышкин, глубины их личностного духа не закрыты — там, скорее всего, есть светящееся отверстие в потустороннее; через это отверстие пробивается, вливается, очищает, светит, дарит блаженство и опять исчезает пламенная, согревающая, творчески оживляющая стихия мира, а именно его Божественная субстанция — сущность. Если в душу светит и вливается эта стихия, человек субстанционально становится добрым и милостивым; зло в нем преодолевается, и человек становится существенным. Чем сердце доверчивее, чем шире открыто сердце — тем легче и благостнее влияние на него этого явления Божия. Иными словами, душа ребенка исключительно для этого пригодна, потому что пыль и сор жизни еще не внедрились в нее, и страсть с ее конфликтностью еще не довели душу до конвульсий. Через молитву приоткрывается и расширяется эта священная расселина-потустороннее. Через непроизвольное неусыпное прислушивание, т. е. через субъективное движение навстречу, побудительная власть этого визита туда может стать всемогущей. Князь Мышкин постоянно вслушивается в направлении этих святых ворот. Отсюда его рассеянность, его отсутствие в земной жизни — ведь он там, в потустороннем. Он — ребенок. Божье дитя. Блаженное Божье дитя. Он чувствует и думает только нутром или изнутри. И потому говорит только о существенном, о главном, неважно, с кем — с одним, со всеми, порой нимало не заботясь о том, уместно это или нет . Он также внутренне убежден, что каждый человек обладает этими святыми воротами и носит в себе освященный остов метафизического добра. Он не верит в злого, безнадежно закоснелого, субстанционально испорченного человека. Самое скверное не окончательно скверно для него. Он берет под защиту жалкого дурака Бурдовского с его лакейским выходом в целях получить состояние. Он не считает самым дурным лживого, алчного до денег комедианта Лебедева. И в тот самый миг, когда он увидел на темной лестнице с ножом в руках и сатанинской улыбочкой своего крестного братца Рогожина — своего убийцу, он вскрикнул из самой глубины своего сердца: «Парфен, не верю!..»4 |
| – Тут получился общий шум, местами был слышен даже смех, а Белоусов, обращаясь к председателю суда, волнуясь, быстро процедил сквозь зубы: – «Я больше вопросов не имею». В своей обвинительной речи он требовал смертной казни для Епископа и закончил речь словами: – «Граждане, судьи, я бы хотел, чтобы вы когда уйдете в совещательную комнату, с вами была тень голодающего Поволжья и, чтобы рукою голодающего Поволжья был написан приговор по настоящему процессу». Епископ, Евсевий был приговорен к 7-ми годам тюремного заключения со строгой изоляцией, как тогда определялось условие отбывания наказания. Его преданный друг Генгесов был осужден на 5 лет и другие подсудимые приговорены на резные более короткие сроки тюрьмы. Спустя несколько лет о епископе Евсевии было слышно, что он был в Иркутске, а остальных судьба не известна. В 1937 году Белоусов был арестован в том же Краснодаре, это уже не в первый раз, но вместе с тем и последний, потому что больше он не вернулся и очевидно погиб в заключении, как «враг народа» по примененному к нему модному по тому времени обвинению. Выдающимся защитником не этом процессе был грузин Хинтибидзе Парфен Николаевич, который в частной беседе выразил свое восхищение епископом Евсевием, как человеком исключительного ума и одаренного большими способностями, равного которому он не имел среди своих подзащитных за свою многолетнюю практику. Погиб и Хинтибидзе спустя некоторое время, работая уже в Москве. По позднейшим дополнительным сведениям архиепископ Евсевий (Рождественский), бывший в начале 20-х годов епископом Ейским, викарием Кубанским, находился в середине 30-х годов в Иркутске. Епископ Феофил, (впоследствии архиепископ) Ново-Торжский, Тверской губ. В Краснодар прибыл в 1926 году. С ним приехал иеромонах Аркадий, его келейный и секретарь. Можно сказать, что Краснодарские храмы предреволюционного и послереволюционного периодов не имели такого архиерея, который с такой любовью относился бы вообще к церковному благолепию, как он. Все архиерейские облечения и митры менялись соответственно праздникам Церкви и каждое из них было исполнено исключительно художественно. |
| Всё многочисленное семейство учительши, — всё девочки и погодки, начиная с пятнадцати до семи лет, — высыпало вслед за матерью и окружило его, разинув на него рты. За ними вышла тощая, желтая тетка их, в черном платке, и, наконец, показалась бабушка семейства, старенькая старушка в очках. Учительша очень просила войти и сесть, что князь и исполнил. Он тотчас догадался, что им совершенно известно, кто он такой, и что они отлично знают, что вчера должна была быть его свадьба, и умирают от желания расспросить и о свадьбе и о том чуде, что вот он спрашивает у них о той, которая должна бы быть теперь не иначе как с ним вместе, в Павловске, но деликатятся. В кратких чертах он удовлетворил их любопытство насчет свадьбы. Начались удивления, ахи и вскрикивания, так что он принужден был рассказать почти и всё остальное, в главных чертах разумеется. Наконец совет премудрых и волновавшихся дам решил, что надо непременно и прежде всего достучаться к Рогожину и узнать от него обо всем положительно. Если же его нет дома (о чем узнать наверно) или он не захочет сказать, то съездить в Семеновский полк , к одной даме, немке, знакомой Настасьи Филипповны, которая живет с матерью: может быть, Настасья Филипповна, в своем волнении и желая скрыться, заночевала у них. Князь встал совершенно убитый; они рассказывали потом, что он «ужасно как побледнел»; действительно, у него почти подсекались ноги. Наконец сквозь ужасную трескотню голосов он различил, что они уговариваются действовать вместе с ним и спрашивают его городской адрес. Адреса у него не оказалось; посоветовали где-нибудь остановиться в гостинице. Князь подумал и дал адрес своей прежней гостиницы, той самой, где с ним недель пять назад был припадок. Затем отправился опять к Рогожину. На этот раз не только не отворили у Рогожина, но не отворилась даже и дверь в квартиру старушки. Князь сошел к дворнику и насилу отыскал его на дворе; дворник был чем-то занят и едва отвечал, едва даже глядел, но все-таки объявил положительно, что Парфен Семенович «вышел с самого раннего утра, уехал в Павловск и домой сегодня не будет». |
| Еще раз подчеркну: Иешуа Га-Ноцри упрашивает Воланда устами Левия Матфия, прототипом которого был как раз Парфен Рогожин, именно потому, что является литературным героем. И Иешуа, и Левий — лишь плод воображения Мастера. Вот почему ни малейшей власти над сатаной они не имеют. Вот почему Воланд глумится над ними обоими. Там же, где проглядывает вера во Христа-Спасителя, мы видим неподдельный страх Азазелло, спиной ощутившего крестное знамение, которое старушка-кухарка захотела наложить на себя. Конечно, столь явных «моментов истины» в романе немного. Задачей «Мастера и Маргариты» было пройти сквозь идеологические фильтры советской цензуры к мыслящему читателю, владеющему всем богатством христианской культуры и способному разобраться, что к чему. В наши дни книгам и сценическим постановкам точно также приходится продираться сквозь культ потребления и гедонизма, сквозь безразличие человека к своему внутреннему миру, к своей вечной участи. Означает ли это, что кулябинская постановка не задевает ничьих чувств, что она безупречна? Отнюдь. Но что в ней подхвачена тема, значимая для Гете, Гоголя, Достоевского, Булгакова и многих других авторов, несомненно. Удалось ли новосибирскому театру эту тему раскрыть? Это уже вопрос к искусствоведам и театральным критикам, к числу которых я не принадлежу. Однако замечу, что, по слову мудрого Гамалиила, коль скоро это дело не от Бога, оно рассыпется в прах, если же здесь есть поиск и мысль, талант и мастерство, оно оставит свой след в русской культуре начала третьего тысячелетия. Но коль скоро мы призваны усматривать не худшее, но лучшее в намерениях и поступках других людей, руководствуясь презумпцией невиновности, хотелось бы надеяться, что, и ставя «Тангейзера» по мотивам «Тангейзера», и критикуя оный театральный эксперимент, мы не утратим памяти о том, что в каждый момент времени ведем диалог с Богом о своей вечной участи. И только от нас зависит, будет ли эта вечность пасхальной, ведь Господь взошел на Крест ради нас всех. Кураев внесен в реестр иностранных агентов. |
| Это — фантазер, мечтатель, терпящий полное поражение при столкновении с действительностью. Князь Мышкин принадлежит к тому племени мечтателей, которое наполняет произведения Достоевского докаторжного периода и из которого после каторги выделяются «человек из подполья» и Раскольников. Мы узнаем знакомые черты — отвлеченность, фантастичность, чудачество, уединенность… Но к старому в «Идиоте» присоединяется новое. Князь не только анализирует свой недуг, но и жаждет исцеления. Он возвращается в Россию для того, чтобы обрести почву, воссоединиться с народом, вернуться к истокам живой жизни. И в этом его отличие от всех предшествующих ему «мечтателей». Он шесть месяцев скитается по России и возвращается в Петербург «под самым сильным впечатлением всего того, что так и хлынуло на него на Руси». Он беседовал с интеллигентом–атеистом о религии, слышал о крестьянине, который зарезал своего приятеля со словами: «Господи, прости ради Христа», видел пьяного солдата, продавшего ему за двугривенный свой нательный крест, встретил молодую бабу, которая набожно перекрестилась, когда ее грудной ребенок улыбнулся ей в первый раз, — и вдруг понял, что «сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие атеизмы не подходит». Этим открытием он обязан русскому народу. «Но главное то, — заключает он, — что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь». Князь поверил в русского Христа, нашел почву и жаждет деятельности. «Есть что делать, Парфен!» — восторженно говорит он Рогожину. «Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!» Прикосновение к родной земле превращает Мышкина в мистического народника. У него складывается целая религиозная философия, которую он с жаром излагает на вече ре у Епанчиных. Косноязычный «идиот» неожиданно превращается в красноречивого проповедника, фанатично утверждающего, что «католичество вера не христианская», что оно проповедует Антихриста и порождает атеизм и социализм. Заразе, надвигающейся с безбожного Запада, Россия должна противоставить подлинный лик Христов. |
| В заключительной сцене «Идиота», может быть, совершеннейшем создании Достоевского и уж, конечно, одном из величайших созданий не только русской, но и всемирной литературы, князь Мышкин приходит к Рогожину, когда он уже убил Настасью Филипповну. Рогожин подводит князя к дверям спальни и показывает ему тело убитой, лежащее на постели. Оба они как в бреду; речи их бессвязны, почти безумны. – Постой; что же ты теперь, Парфен, как же хочешь? – спрашивает князь. – Да вот сумлеваюсь на тебя, что ты все дрожишь. Ночь мы здесь заночуем, вместе. Постели, окромя той, здесь нет, а я так придумал, что с обоих диванов подушки снять, и вот тут, у занавески, рядом и постелю, и тебе, и мне, так, чтобы вместе. Потому, коли войдут, станут осматривать али искать, ее тотчас увидят и вынесут. Станут меня опрашивать, я расскажу, что я, и меня тотчас отведут. Так пусть уж она теперь тут лежит подле нас, подле меня и тебя… – Да, да, – с жаром подтвердил князь. – Значит, не признаваться и выносить не давать? – Н-ни за что! – решил князь. – Ни-ни-ни! – Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому не отдавать! Ночь проночуем тихо. Я сегодня только на час один из дому вышел, а то все при ней был… Боюсь вот тоже еще, что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет? – Может, и слышу, не знаю. К утру, наверно, пойдет. – Я ее клеенкой накрыл, хорошею, американской клеенкой, а сверх клеенки уже простыней, и четыре стеклянки ждановской жидкости откупоренной поставил, там и теперь стоят… Потому, брат, дух… Окна я отворять боюсь; а есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная. – Она любопытная, – поддакнул князь. – Купить разве, букетами и цветами всю обложить… Да думаю, жалко будет, друг, в цветах-то! Рогожин описывает убийство со спокойною и ужасающею точностью – как нож «на полтора или даже на два вершка прошел под самую левую грудь, а крови всего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было». Князь что-то лепечет в ответ. |
| Парфен из рода людей одной страсти, загнанной внутрь, одной идеи, упрямой и гордой. Только страсть его изменила направление — обращена не на деньги, а на женщину. Но разве это человеческая любовь? Рогожину нужна власть, обладание, насыщение себялюбивой алчности. Он не уступит и не остановится перед препятствиями: его брачная ночь с Настасьей Филипповной кончится убийством. В царстве мамоны любовь становится ненавистью, соединение любящих — взаимным истреблением. Настасья Филипповна разгадывает тайну рогожинского дома. Она пишет Аглае: «У него дом мрачный, скучный и в нем тайны. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как у того московского убийцы. Тот тоже жил с матерью в одном доме и перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло. Все время, когда я была у них в доме, мне все казалось, что где-нибудь под половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и также обставлен кругом склянками с ждановской жидкостью, я даже показала бы вам угол…» Отец Рогожина, может быть, никого не убивал, но мог убить. Страсть к наживе в сущности своей — убийственна. Настасья Филипповна вспоминает о преступлении Мазурина и предсказывает свою собственную гибель. Действие романа устремлено к катастрофе. В первой сцене князь Мышкин и Рогожин случайно встречаются в вагоне и говорят о Настасье Филипповне; в последней сцене — они снова вместе и снова говорят о ней над ее трупом. От первой встречи до последней — громадный промежуток, все действие романа, занимающее около 600 страниц. Чем дальше отстоят друг от друга полюсы, тем сильнее и ослепительнее между ними электрический разряд. На протяжении всего романа напряжение растет неудержимо. Этим достигается единственный в мировой литературе эффект ночного бдения двух соперников над телом убитой. Настроение тревожного ожидания создается приемом предвосхищения и предсказания. Князь Мышкин только что узнал о страсти Рогожина к Настасье Филипповне, а на вопрос Гани, женится ли тот на ней, отвечает уверенно: «Да, что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а через неделю, пожалуй, и зарезал бы ее». |
| Нет, конечно, каждый имеет право на коренное изменение своей жизни. Но человек, снимающийся (или только что снявшийся) в комедии " Даун Хаус " , поставленной по его же сценарию, должен понимать некое несоответствие между своим творчеством и священническим служением. Напомню, что эта исполненная черного юмора картина 2001 года является пародией на " Идиота " Достоевского. Пересказывать не буду, но отмечу, что в конце фильма Парфен Рогожин (его роль великолепно исполнил сам Охлобыстин) не просто убил Настасью Филипповну, но и, уж простите, запек и съел: Князь Мышкин: – А где ее ноги? Парфен Рогожин: – А что, по-твоему, мы ели?.. Князь Мышкин: – А можно Гавриилу Ардалионовичу один кусочек завернуть? Как после всего этого служить литургию, благословлять и исповедовать людей – ума не приложу! Хотя в нынешнем мире постмодерна, действительно, возможно все – полное смешение несмешиваемого и сочетание несочетаемого. И если до рукоположения Охлобыстин был просто " оригинальной личностью " , наподобие недавно утонувшего в бассейне метром глубиной на Бали клоуна Мамышева-Монро, то после добровольного оставления священнического служения отец Иоанн стал сплошным оксюмороном. Креативный директор компании " Евросеть " и несостоявшийся кандидат в президенты РФ, автор имперской " Доктрины 77 " и председатель Высшего совета либеральной партии " Правое дело " ... Сегодняшний многомерный Охлобыстин то заявляет о своих намерениях эмигрировать в Европу, то, как это было буквально на днях, извещает весь мир через Twitter о том, что " принял целибат " . А точнее, просто перестал спать с женой (после того, как собратья-священники корректно указали отцу Иоанну на некорректность не только использования этого церковного термина, но и вообще подобного поведения, он молча удалил свои Twimmer-cooбщehuя). И все это – не считая многочисленных новых ролей в фильмах и сериалах, где пока еще не изверженный из сана батюшка предстает в самых разных образах, в которых неизменно лишь одно – их шутовской характер. Собственно, бесноватый шут Вассиан из фильма " Царь " , на мой взгляд, объединяет все охлобыстинские амплуа. И последнее – наиболее прискорбно. |
| об сем доносит вновь заводимой Кызацкой слободы отставной салдат Иван Степанов сын Мокроусов к сему доношению вместе отставного салдата Ивана Мокроусова ево прошением Ялуторовской с Успенской церкви пономарь Наум Кокшарской руку приложил…» В духовное правление с грамотой о постройке церкви обратились и сами жители указанных деревень: «…1760 года августа 5 дня Ялуторовского дистрикта ново заводимой Кызацкой слободы разных деревень обыватели деревни Мокроусовой: Михайло Кишкопаров, Никон Пьянков, Игнатей Болотов, Матвей Един, Иван Фомягин, Гаврило Мачихин, Степан Куликов, Максим Ряпков, Федор Дружинин; деревни Кукарской: Иван Фотеев, Матфей Карпунин, Тимофей Карпунин, Петр и Василей Кукарские, Тимофей и Матвей Валгины, Иван Болшаков, Федор и Иван Шалковы; деревни Крепостной: Федор и Яков Антроповы, Влас Шулгин, Борис и Иван Лопаревы, Дмитрей Лапуло; в деревни Малокызацкой: Иван Жиляков, Афонасей Киверов, Федор, Иван и Исак Мандрыгины, Василей Волков; деревни Кокоревой: Алексей Кокорев, Парфен и Ерофей Шешуковы, Василей Шадрин, Тимофей да Марко Лазаревы, Семен Багатырев; деревни Соловьевой: Василей Соловьев, Яков Комлев, Петр Сединин, Иван Старцов, Гаврило и Немнон Бучалниковы; деревни Ереминой: Иван, Игнатей, Павел, Еремей, Осип, Алексей да Григорей Шушарины, Василей Шаламов, Иван Михайлишев и все тех деревень обыватели дали сие подписку в том что желаемы новозданую церковь во имя святые троицы при деревни Мокроусовой древяную построить в два годы и внутрь церкви и в алтаре украшенныя простыми иконами окладе иконостасом, так же и церковного круга и служению книги и одежды на престоле и жертвенние и свещенническое облачение кумажные цветное а не голевые в показаные два года исправлен можем а по постройке той церкви по исправности и другим украшать желаем, а свешеноцерковнослужителей пропитанию содержать хлебом ружные дачи посему надлежит так же и пашаная земля и сенные покосы дан быть имеют и в том мы обыватели сию и подписку дали за руками к сея подписке вместо вышеписанных обывателей Михаила Кишкопарова с товарищи которые писаны выше сего и за себя Игнатей Болотов руку приложил…» |
|
|
