| — Так, все в порядке, теперь придумал. Возьми мой сундук к себе в тележку и скажи, что это твой; поворачивай обратно да тащись помедленнее, чтобы не попасть домой раньше, чем полагается; а я поверну в город и опять проделаю всю дорогу сначала, чтобы приехать через полчасика после тебя; а ты, смотри, сперва не показывай виду, будто ты меня знаешь. Я говорю: — Ладно, только погоди минутку. Есть еще одно дело, и этого никто, кроме меня, не знает: я тут хочу выкрасть одного негра из рабства, а зовут его Джим — это Джим старой мисс Уотсон. Том говорит: — Как, да ведь Джим… Тут он замолчал и призадумался. Я ему говорю: — Знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что это низость, прямо-таки подлость. Ну так что ж, я подлец, я его и украду, а ты помалкивай, не выдавай меня. Согласен, что ли? Глаза у Тома загорелись, и он сказал: — Я сам помогу тебе его украсть! Ну, меня так и подкосило на месте! Такую поразительную штуку я в первый раз в жизни слышал; и должен вам сказать: Том Сойер много потерял в моих глазах — я его стал меньше уважать после этого. Только мне все-таки не верилось: Том Сойер — и вдруг крадет негров! — Будет врать-то, — говорю, — шутишь ты, что ли? — И не думаю шутить. — Ну ладно, — говорю, — шутишь или нет, а если услышишь какой-нибудь разговор про беглого негра, так смотри, помни, что ты про него знать не знаешь, и я тоже про него знать не знаю. Потом мы взяли сундук, перетащили его ко мне на тележку, и Том поехал в одну сторону, а я в другую, Только, разумеется, я совсем позабыл, что надо плестись шагом, — и от радости и от всяких мыслей, — и вернулся домой уж очень скоро для такого длительного пути. Старик вышел на крыльцо и сказал: — Ну, это удивительно! Кто бы мог подумать, что моя кобыла на это способна! Надо было бы заметить время. И не вспотела ни на волос — ну ни капельки! Удивительно! Да теперь я ее и за сто долларов не отдам, честное слово, а ведь хотел продать за пятнадцать — думал, она дороже не стоит. Больше он ничего не сказал. Самой невинной души был старичок, и такой добрый, добрей не бывает. Оно и не удивительно: ведь он был не просто фермер, а еще и проповедник; у него была маленькая бревенчатая церковь на задворках плантации (он ее выстроил на свой счет), и церковь и школа вместе, а проповедовал он даром, ничего за это не брал; да сказать по правде — и не за что было. На Юге много таких фермеров-проповедников, и все они проповедуют даром. |
| – Но ведь Андрей ничего не знает! – Он имеет право всё знать, раз ты связываешь с ним свое будущее. И имеет право выбирать, захочет ли он связывать его с тобой, с учетом всех обстоятельств. Надеюсь, ты еще не начала отработку своего долга? – Нет, что вы! – возмущенно воскликнула Лиза. – Вот и славно. Держи конверт. Получив в руки конверт с деньгами, девушка вдруг сообразила, что произошло: – Батюшка, а как я вам их отдам? Мне же не с чего совсем возвращать! – Об этом не думай, – махнул рукой отец Николай. – Даром получил, даром отдаю. – Это вы о чем? – Не переживай об этом. Думай, как дальше жить правильно. И священник ушел в свою квартиру. – И это святой? – возмутилась Лида. – Отдал какой-то проститутке такую прорву денег! – Да она же не проститутка! – перебила ее Вера. – Так стала, наверное, уже! – А вот и нет! – возразила Зина. – Рассказала она всё Андрею, а он не стал ей прошлое в упрек ставить. Кстати, не знала Лиза, кто ее избранник, а Андрюша оказался помощником прокурора. Отдали они те деньги этому Диме, а Андрей так с ним поговорил, что тот про Лизу и как зовут ее забыл. И живут Андрюша с Лизонькой уже три года очень хорошо, вон в том доме, двое деток уже у них. – А попу деньги вернуть у помощника прокурора мысли не возникло? – едко спросила Лида. – Возникло, но это уже другая история. Фото: flickr.com Марина с Лерой, когда Лиза вышла замуж, остались вдвоем в этой квартире. И вот у Марины появился один поклонник намного старше ее. Оказывал ей разные знаки внимания, но та их не принимала. А потом заболела у нее мама, и на операцию понадобилось шестьдесят тысяч рублей. Не такие большие деньги, но студентка где их возьмет? И попросила Марина их у своего воздыхателя взаймы. Тот дал безо всякого, и операция успешно прошла, мама выздоровела. А поклонник и говорит Марине: возвращай деньги, или живи со мной! А ей это так поперек и сердца и совести! Идет она и плачет. А тут ей Лиза навстречу, уже замужняя, вся из себя такая важная дама. «Чего ревешь?» – спрашивает. Та ей всё и рассказала. |
| Уходят все, кроме Лебедева и Зинаиды Саввишны. Зинаида Саввишна . Вот это, я понимаю, молодой человек. И минуты не побыл, а уж всех развеселил. (Притушивает большую лампу.) Пока они все в саду, нечего свечам даром гореть. (Тушит свечи.) Лебедев (идет за ней). Зюзюшка, надо бы дать гостям закусить что-нибудь… Зинаида Саввишна . Ишь, свечей сколько… Недаром люди судят, что мы богатые. (Тушит.) Лебедев (идя за ней). Зюзюшка, ей-богу, дала бы чего-нибудь поесть людям… Люди молодые, небось проголодались, бедные… Зюзюшка… Зинаида Саввишна . Граф не допил своего стакана. Даром только сахар пропал. Отнесу, отдам Матрене выпить. (Берет стакан и идет в левую дверь.) Лебедев . Тьфу!.. (Уходит в сад.) Иванов и Саша. Саша (входя с Ивановым из правой двери). Все ушли в сад… Иванов . Такие-то дела, Шурочка. Ничего я не делаю и ни о чем не думаю, а устал телом, душой и мозгом… День и ночь болит моя совесть, чувствую, что глубоко виноват, но в чем, собственно, моя вина, не понимаю… А тут еще болезнь жены, безденежье, вечная грызня, сплетни, шум… Мой дом мне опротивел, и жить в нем для меня хуже пытки… (Оглядывается.) Я не знаю, Шурочка, что со мною делается, но скажу вам откровенно, для меня стало невыносимо даже общество жены, которая меня любит… и такие грязные эгоистические мысли лезут мне в голову, о каких я раньше и понятия не имел… Пауза. Скверно… Я нагоняю на вас тоску, Шурочка, простите, но я только и забываюсь на минуту, когда говорю с вами, друг мой… Около вас я точно собака, которая греется на солнышке. Я, Шурочка, знаю вас с той поры, как вы родились, всегда любил вас, нянчил… Дорого я дал бы, чтобы у меня сейчас была такая дочка… Саша (шутя, сквозь слезы). Николай Алексеевич, бежимте в Америку… Иванов . Мне до этого порога лень дойти, а вы в Америку… Идут к выходу в сад. А что, Шура, трудно живется? Я вижу, все вижу… Не по вас этот воздух… Те же и Зинаида Саввишна. Зинаида Саввишна выходит из левой двери. Иванов . Виноват, Шурочка, я догоню вас… Саша уходит в сад. Зинаида Саввишна, я к вам с просьбой… |
| Однажды в обители случилось искушение (вместе с искушением посылается и милость Божия): у Игумена закончились хлеб и соль, и во всем монастыре истощились съестные припасы. Преподобный Игумен установил для всей братии строгий порядок: если случалось такое искушение, что в обители недоставало хлеба или заканчивались запасы еды, то братии запрещалось выходить из монастыря для сбора подаяния у мирян по деревням и селам, иноки должны были оставаться в монастыре, просить у Бога и терпеливо ожидать Его милости. Что Преподобный повелел и заповедал братии, то выполнял и сам и терпел голод три или четыре дня, оставаясь совсем без еды. По прошествии трех дней, на рассвете четвертого, Преподобный взял топор и пошел к одному старцу, жившему в монастыре, по имени Даниил, и сказал: «Я слышал, старче, что ты хочешь пристроить сени к келлии. Я пришел к тебе, чтобы руки у меня не оставались без дела, позволь мне построить для тебя сени». Даниил отвечал: «Правда, я давно хочу их построить, и у меня все уже заготовлено для этого, вот только поджидаю плотника из деревни. С тобой я боюсь договариваться: ты, наверное, возьмешь с меня большую плату». «Я не возьму с тебя большой платы, — сказал Преподобный. — Нет ли у тебя гнилого хлеба, мне очень хочется его поесть. Ничего другого сверх этого я с тебя не потребую, потому что у меня нет и такого хлеба. Не говори, старче, что ты будешь ждать другого плотника — кто для тебя будет лучшим плотником?» Тогда старец Даниил вынес Преподобному решето с гнилым хлебом и сухими лепешками и подал со словами: «Если тебе так хочется этого хлеба, я охотно его отдам тебе, но больше у меня ничего нет». «Мне этого хватит с избытком, — ответил Игумен, — но побереги его до девятого часа: я не беру платы, пока мои руки не потрудились и я не закончил работы». Сказав это, блаженный Сергий крепко затянул пояс и принялся за работу. С раннего утра до позднего вечера он тесал доски, долбил и ставил столбы и, с Божией помощью, к вечеру закончил постройку сеней. Поздно вечером старец Даниил снова вынес ему решето с хлебом — условленную плату за его дневной труд. Взяв хлеб, Сергий положил его перед собой, помолился, благословил и начал есть с одной водой, потому что ничего другого не было — ни похлебки, ни соли, ни какого-либо питья; это был у него и обед и вместе ужин. Некоторые из братии заметили, что, когда Сергий ел заработанный хлеб, у него изо рта исходила пыль от гнилости хлеба, и, наклонившись друг к другу, говорили: «Вот, братие, каково терпение и воздержание этого человека. Он ничего не ел четыре дня и утолил и смирил свой голод лишь к вечеру четвертого дня гнилым хлебом, да и этот гнилой хлеб он ест не даром, но заплатив за него дорогую цену». |
| — Нет, ты меня не понял, — сказала мать, не зная, как оправдаться. — Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, — прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. — Она заплакала. — Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, — сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством. Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему. — Нет, ты меня не понял, не будем говорить, — сказала она, утирая слезы. «Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, — не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой-нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня». Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно-благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее. Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4-е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой. |
| Андрей Грунтовский Санкт-Петербург Я сижу, гляжу на Бога Бог с иконы – на меня. А грехов-то было много, А душа-то, как змея Извивается и блещет, И скользит, скользит, скользит, И на Истину клевещет, И на Господа – шипит. Я сижу, гляжу на Бога. Бог глядит... – молчи, молчи! Отвернешься хоть немного И провалишься в ночи. 1984 Молебен по убиенным солдатам Не под Божьим крестом, А под адским огнем, Под тяжелым под братским, Гранитным холмом, Или в поле пустом... Кто зарыт, кто забыт, А кто просто пластом Под ракитой лежит... Спит солдат вечным сном, Спит солдат вечным сном Не отпет, не оплакан, Не прибран холстом... – Ты свое отстрадал, Отстонал, оттужил – За державу недужную Кости сложил... И твой ворон давно Откружил над тобой, Над фанерной осевшей, Ослепшей звездой. Спи, солдат, вечным сном, Спи, солдат, вечным сном, Ты потом нам расскажешь Что виделось в нем, Когда встанем вдвоем Перед Божьим Судом... Только это потом, Это будет потом... А пока над страною Бушует Распад, Спи спокойно, солдат, Спи спокойно, солдат... – Вот полвека прошло, Он глаза приоткрыл – Он услышал дыхание Ангельских крыл. И все чудится будто: «За Родину мать...», А его серафимы Пришли отпевать. Опустился Господь На колени пред ним, Перед грешным, забытым, Забитым, земным, Некрещеным, с звездой Опаленной во лбу, И с чудовищным веком, Что нес на горбу, – И вот с этим свинцом, Что остался в груди, И с распадом империи, Что впереди, И со всем этим скарбом, Что даром он нес И не спасся при этом... – Заплакал Христос... И тогда с преисподни, Из мрака, со дна Поднимается к праху Солдат Сатана: – Здесь ни правых, ни праведных, Господи, нет, Ибо темень они Принимали за свет. И молились безумным Кровавым вождям, И поэтому их я Тебе не отдам. – Но любили они Своих жен, матерей, Но ласкали своих Светлоглазых детей, И прощались они На пороге в слезах, И в последнем броске Пересилили страх. – Но не праведны были Дела их и смерть, И расстрелов, и пыток, И тюрьм круговерть. И вот здесь на земле Средь бараков и средь... |
| Бог с ними, матушка! Какие там платья считать: мы сами пропали. Мать . Да, да, да, детка! Я уж так себе и думала, как меня вчера обидели: не найду, говорю, если ее еще три дня, Маринушки, и жизни себя решу; да вот и нашла. А то они, мать-то с сестрой Калины Дмитрича, без него всё вон меня гонят. Калина Дмитрич говорит: «иди, старушка, со мной щи есть»; а когда его нет, они и хлеб от меня запирают. Не как мы с тобой дуры, когда было что, всем были щедрые да раздачливые. «Иди, говорят, по миру — ты убога: тебе всякий подаст». Ономедни послушала их: пошла у соседей попросить, а ребятишки собаками травить стали, балуючись, — пес злой такой кинулся, тут за самую грудь и прокусил, а мне отбиться не видно его… Смеются: «это за то, говорят, эту грудь прокусил, что дочку гордячку выкормила…» Я уж нонче вечером на кухню хожу: тюрьку себе из корочек мочу. Марина . Мамушка, да ты б самому-то об этом сказала! Мать . На что, детушка, ссорить их! Он говорит: «ешь со мной щи, старушка». Я с ним и ем, когда дома он. Это они, пересмешницы. Они говорят: «о чем, старая, плачешь?» Я в уголке о тебе плачу, а им говорю: про домик свой плачу. По холоду-то теперь, донюшка, похожу, все в домик и манется. Тепленький, говорю, у нас свой домик был; печечка в угле была… старые косточки плачут по печечке… А они на свою печь не пущают… не-ет, не пущают, — сами спят. При нем погреюсь, а без него… «не рожать было, говорят, дочки гордячки». И Фирс Григорьич намедни за обедней копеечку подал мне и тоже говорит: «Надо бы, говорит, тебя дочке-то твоей пожалеть. Ишь, говорит, ты какое мирское челобитье, в лубочке связанное»… Пожалей меня, дочушка! Марина . Мамушка! сердце мое разорвалося, тебя слушаючи; да что ж я поделаю? Мать . «Домик, говорит, ваш отдам», говорит Фирс-то Григорьич. Марина . Матушка! да неужели ж ты не знаешь, чего он от меня хочет-то? Мать . Ничего про то не сказал. Так, верно, чтоб ты покорилась, хочет. Марина . Так! так!.. Мамушка, кто нынче что-нибудь так делает? О боже мой! Да скорее солнце на восток с запада пойдет, чем мужчина что-нибудь женщине так, даром сделает! Мать . |
| Время жизни сократилось всего до нескольких шагов, отделявших их от костра, откуда хан нес уже и саму грамоту. — Вот, — не отдавая, показал он ее Славке. — А теперь сослужи-ка мне сслужбу и прочитай эту грамоту от одного вашего князя — другому! — Вот эту? — забывая про осторожность, Славко радостно сделал шаг вперед. Хан, морщась от боли в руке, быстро спрятал грамоту за спину. — Эту, эту! — Так давай же! — Только из моих рук! — Нуу! Грамота, видать, важная! Такую я даром читать не буду! — протянул Славко, отступая назад так, что натолкнулся на Звенислава. — Да ты что? — зашипел на него тот. — Испугался? Иди скорее, пока дает! — Если б давал! — огрызнулся, почти не раскрывая губ, Славко. — А так видишь, уцепился за нее, так просто и не выхватишь! — Ну, иди же! — Не торопи, сам знаю, что делаю! Хан заметил, что отроки о чем-то говорят между собой, и с подозрением спросил: — А что это вы там шепчетес-сь? — Это не я! — искренне бросая на Звенислава недовольный взгляд, ответил Славко. — Это он просит, чтобы я не предавал Русь! — Правильно, — согласился Белдуз. — А ты и не предавай. Ты — продавай! Славко с притворной жадностью облизнул губы и сделал вид, что заинтересовался этим предложением. — А много ли дашь, хан? — быстро спросил он. — Да уж, не пожалею и целого златника! — Как! Одного? — разочарованно переспросил Славко. — Да к тому же — еще и моего?! Нет, хан! Меньше, чем за тридцать — я никак не согласен! Хан сурово сдвинул к самой переносице брови и покачал головой: — Наглец! Ты что забыл, в чьей власти находиш-шься? Да я сейчас отдам тебя на растерзанье своим воинам! У них давно ужж стрелы в колчанах чешутся! — Ну и пусть тогда читают тебе эту грамоту сами! — Эхх! Ладно, — забыв про больную руку, махнул ею Белдуз и чуть не взвыл от боли. — Десять златников! — Тридцать! — упрямо стоял на своем Славко. — Двадцать! — еще уступил хан, но тут же уточнил: — Десять тут, и десять в Степи! — И еще десять прикажи, чтобы слуга вернул мне! — быстро добавил Славко. — Вот и получится тридцать! |
| Если она боится, что звон обеспокоит ее, пусть встанет да придет в церковь к утрени». Графиня этим не удовольствовалась и прислала сказать, что она помещица, село церковь ее, a потому она имеет полное право приказывать попу делать то или другое по ее воле, – и что если он не послушается ее она выгонит его вон из села. «Скажите графине, – ответил на это папаша: церковь есть дом Божий, a не собственность помещицы... я настоятель церкви и пастырь прихода, a она моя духовная овца... овца не большие пастыря... не графиня меня поставила в священники сюда, не она и выведет меня отсюда...» – Вот, я думаю, графиня бесилась-то, получив такие ответы! – Еще бы нет!.. – A была ли она в церкви? – Да... Но ей здесь все не понравилось... «Ты, батюшка, служишь скверно и долго», – сказала она папаше, подходя ко кресту. «– Ваше сиятельство! станьте на мое место да служите по-своему.» «–У тебя дьячки поют, точно нищие лазаря растягивают: я их в солдаты отдам, a сюда выпишу студентов.» «– Студенты в дьячки не пойдут... Но не угодно ли вам выписать регента из капеллы да завести здесь хор певчих? Это будет и удобнее для вас и скорее. Дьячки эти честно служат здесь уже по тридцати лет, и вы ли их хотите отдать в солдаты? Это пустая мечта вашего молодого воображения и следствие вашей самонадеянности: дьячков этих никто не отдаст в солдаты, потому что они примерного поведения и будут под моею защитою в случае ваших жалоб на них... Вы сегодня здесь, a завтра Бог весть где будете: по этому не лучше ли вам оставить всех нас в покое?...» – И я воображаю, как после этого барыня бесилась!.. – Она ездила к архиерею с жалобою на весь причт, но, к великому прискорбию ее, она не застала архиерея дома, a после никогда не бывала в Спасском и забыла все... Но само собою понятно, что такая смелость не прошла даром папаше здесь: по приказанию графини, управляющий теснил его и гнал, и папаша несколько лет так бедно жил, что даже сам пахал и косил, и едва-едва пробивался изо дня в день, дотоле, пока графиня не умерла и граф не сделался опекуном ее детей, к коим перешло Спасское. |
| Значит, снова искать технику правильной уборки? Но дело не просто в технике. Дело в жизни вообще - иначе ситуация не цепляла бы нас так сильно. Дело в том, что мы позволили вещам и Интернету слопать нас с потрохами, и все еще пробуем громко убеждать самих себя, что десять часов в сети - это «всё по работе», а вещи «создают настроение». Но в глубине-то души мы ж понимаем, что это правда лишь отчасти. Что при самой интенсивной работе двадцать минут на мытье посуды выкроить можно - но вроде как надо же «передохнуть»: кофе выпить, в чат заглянуть. Что в шкафу уже висят три платья, и новое в принципе не нужно - но «оно же такое классное», а потом попробуй - устрани бардак на полках. Что нет смысла покупать ребенку сто двадцать первую «развивающую» игрушку, если вы не планируете «развиваться» с ним вместо того, чтоб кричать: «Куда же ты растерял все карточки?! Я только час назад тебе купила!..» И что если романтичную фразу про вещи и настроение немного расширить, мы получим «бытие определяет сознание» - и не обрадуемся. Искушение вещами - это то, к чему мы оказались не готовы так же точно, как и к эре Интернета. Лет двадцать назад было совсем мало денег, тридцать - было мало самих вещей. Семьдесят лет назад с вещами было еще сложнее. А сто лет назад каждый предмет требовал кропотливого ручного труда и создавался для определенных целей, а не «Ладно, возьму... Вроде скидка - авось пригодится». Сегодня даже самый скромный бюджет позволяет нагрести горы хлама - в Фикспрайсе, секонд-хенде или хотя бы группе «Отдам даром». А на «подкорке» - опыт детства, в котором бабушки-дедушки любую рухлядь любовно складировали на чердаке. Ведь проблемы семидесятилетней давности были еще ой как свежи и актуальны. И я думаю, что всех нас спасет не техника уборки - перемещения хлама из пункта А в пункт В с сортировкой по контейнерам и полкам в N количестве. И не умение «отпускать ситуацию». Ведь когда ее одновременно «отпускает» семья из шести человек, то хочется, чтобы кто-то отпустил уже тебя - на край света в пустыню пустынную. |
|
|
