| Александр Леонтьевич ответил: — Никаких обязательств насчет этой стали, я на себя взять не могу. Прозвучал тот же голос: — Не понимаю. Имеется же постановление. — Постановление выполнено. Завод построен, принят правительственной комиссией, пущен. Акт приемки подписан и изобретателем. Все его претензии, пожелания удовлетворены. А технологией, согласно постановлению, я там не распоряжаюсь. Вмешался Берия. — Поскольку об этом зашла речь, — веско, неторопливо заговорит он — я обязан сказать, что в данном случае товарищ Онисимов был не на высоте. Сначала он просто отверг предложение Лесных, а затем, когда выяснилась несомненная ценность этого нового способа, не известного мировой технике, занял позицию критически мыслящей личности, думал лишь о том, чтобы доказать, что способ Лесных не осуществим. Такое поведение было не партийным — Берия, как и прежде, без малейшего смущения поучал партийностью. — Не партийным и не государственным. В результате дело приведено на грань провала. Онисимов, не перебивая, выслушал это назидание. Он издавна умел, если так подсказывало чутье, не вступать в схватку, уклоняться или, говоря точнее, владел искусством ускользания. Но, случалось, бывал и отважен. Сейчас впервые за много-много лет он принял вызов своего недруга. — Я вам отвечу, — хрипло сказал он. Бумага, которую Онисимов держал в руке, дрожала. Он, конечно, понимал, сколь силен был еще Берия, опиравшийся на подчиненные ему особые войска, и, казалось бы, еще шагнувший вверх, когда сошел со сцены Сталин. Казалось бы… Однако острый ум, тончайший инстинкт уже подсказали Онисимову, что без Хозяина Берия пошатнулся. Ранее ведь только от Сталина исходила непомерная ужасающая власть этого холеного мужчины, по прежнему, хотя ему уже перевалило за пятьдесят пять, прикрывающего специально отращенной длинною прядью просвечивающую лысину. Отдадим же должное Онисимову: еще требовались в тот день мужество, отвага, чтобы в открытую поспорить с Берией. Онисимов на это решился. Его причесанная с неизменной тщательностью готова, всегда, словно вдавленная в течи, теперь казалась, вскинутой Берия простер к нему свою белую руку, как бы указывая, садитесь. И пояснил: |
| По окончании передачи Онисимов коротко сказал! — Товарищи, теперь за работу. По местам! Пожалуй, в тот день Онисимов еще повысил напряжение трудовых военных будней. Даже с Челышевым, в чем-то промешкавшим, говорил колко. Вечером Василий Данилович в маленьком своем кабинете, ранее являвшемся гостиничной келейкой, занимался кропотливым делом — планами размещения эвакуированных цехов, привязывания к заводам Востока. Хорошо, что еще в тридцатых, когда строилась Новоуралсталь, он тут изъездил, исходил и Магнитку, и Нижне-Тагильский комбинат, и многие старые, тогда тоже вовсю обновлявшиеся заводы и заводики. Помнится, в тот вечер седьмого ноября он все перебирал, перекладывал листы синек — на каждой белыми и цветными линиями была нанесена планировка того или иного восточного завода, — листы, уже испещренные его пометками. Ранние уральские морозы разузорили, подернули наледью окно. Слышалось, как посвистывает, завывает поземка. В какую-то минуту затрещал телефон. Звонил Онисимов: — Василий Данилович, зайдите ко мне. Ступив в кабинет наркома, Челышев не без удивления узрел повеселевшего Онисимова. Налет пасмурности был словно смыт. Казалось, коричневый отлив стал, посветлей, живая краска, что-то вроде румянца, просквозила на щеках. Неожиданная открытая улыбка тоже его красила. — Садитесь, — предложил он Челышеву, но сам остался на ногах. Чувствовалось, его бьет озноб возбуждения. Что же с ним? Что произошло? Заинтересованно ожидая дальнейшего, Василий Данилович уселся. Не подвергая испытанию, терпение академика, Онисимов без предисловий сообщил: — Только что со мной говорил Хозяин. — Откуда ни возьмись, высокие ноты, молодая до странности звонкость изменили на миг голос Александра Леонтьевича. — Нам поставлена задача: строить новые заводы. И с таким расчетом, чтобы быстрее взять отдачу. Надо разработать план и доложить наши предложения. Александр Леонтьевич уже обрел деловой тон. Однако с не свойственной ему словоохотливостью и опять улыбаясь, продолжал: — А? Что скажете, Василий Данилович? Немцы под Москвой, а Хозяин из Москвы дает команду: стройте новые заводы! |
| А мы, насмотревшись на тело его синеватое, глаза впалые и прочее... воображаем его таким... Этот самообман и раздирает сердце. Чтобы не раздирать сердце, надо этот обман разогнать... Потом придет в голову сырая могила... мрачная... увы! Бедный Степан Онисимович. А он в светлом месте, в состоянии полной отрады, свободный от всех связанностей - прелесть как ему хорошо! К довершению горя думаешь: умер, не стало! А он и не думает переставать быть и так же есть, как накануне смерти; только ему хуже было, а теперь лучше. Что его не видят, это не потеря. Он бывает тут же... Отошедши быстродвижны, как мысль. Я думаю, что Степан Онисимович смотрит у меня из-за плеча, что я пишу, и верно, добреет все. Потом он сейчас к Вам порхнет... и если увидит, что вы хмуритесь, покачает головою. " Вот, - скажет, - мудрецы!.. ничего не видят, и видеть не хотят! " Пишу все сие в утешение Вам и особенно Елизавете Васильевне. Надо переработать наши представления - и утешение будет с нами. Ну - немножко не сплакнуть и не сгрустнуть нельзя. Но силою представления неразб. нужно утешиться и совсем прогнать скорбь. Матушка, Елизавета Васильевна! Степан Онисимович с вами, только иным образом. Извольте сему поверить и перестать крепко скорбеть. Господь да утешит всех вас!.. и кавалеров с семействами и красавиц с четками и иголками. Прошу молитвы. Еп. Феофан. 7 февраля 1877 г. Милость Божия буди с Вами, Евгений Степанович! Так вот - свершилось все! Послал Бог благую кончину дорогому нашему Степану Онисимовичу. Слава Богу! Пойте благодарные молебны! Что не успел он еще причаститься, это не может иметь влияния на ход дела его. Тем преискреннее приобщится он Христа Господа, без посредства таинства. Благая надежда сия есть удел всех христиан, паче же внимавших, к числу коих и почивший принадлежал. Скорбеть и печалиться об отошедших христианах христианам не следует. Не сплакнуть нельзя; но вера и упование да услаждают слезы сии - и превращают не в слезы горести, а в слезы утешения о Господе. Если Ваши - скорбят, а не плачут, - это убийственно. |
| — Когда, товарищ Сталин, я обязан доложить. — Ориентировочный план у вас составлен? Онисимов предпочел скромно ответить: — Еще не план. Некоторые наметки. — Ну, наметки так наметки. Через неделю, скажем, вы будете готовы? С увлечением, с напором, словно бы утроенным, — Александр Леонтьевич неизменно обретал этакое белое каление, когда получал личное задание Сталина, — стянув силы и проектных центров, и науки, и своего аппарата, он, говоря языком министерств и комитетов, готовил вопрос. Были подытожены и в ночных бдениях и в дневные часы различные, порой требовавшие ряда лет расчеты, исследования, проекты. Занося необходимые сведения-выжимки в записную книжку, непрестанно продумывая, с чем он придет к Сталину, строя в уме доклад, Онисимов придал ясность и блеск свойственный ему особенный блеск деловитости — обоснованиям будущего восточносибирской металлургии. Подошел назначенный Сталиным вечер. Александр Леонтьевич четко и нервно собирался. Он вез с собой некоторые справки и заключения, переписанные на лучшей, отборного сорта бумаге. Ни единой помарки в таких документах, которые шли в Совет Министров и тем более непосредственно Сталину, Александр Леонтьевич не допускал. Малейшая ошибка машинистки, описка, и он нетерпимо возвращал бумагу в машинописное бюро, чтобы ее перестукали заново. Так прошлой ночью три-четыре цифры были исправлены пером начальника финансового отдела. Уже следовало ехать, уже за Александром Леонтьевичем зашел один из его заместителей, будто ничуть не взбудораженный, но все же насупленный старик академик Челышев, тоже вызванный к Сталину, а сводная смета — этот важнейший документ — еще не была принесена. В столь волнующий день нервничали и машинистки, портили опечатками лист за листом. Наконец, со свежими, только что из-под валика страницами примчался запыхавшийся, с красной повлажневшей лысиной начфин. — Александр Леонтьевич, пожалуйста! — Вы все проверили? Лично вы сами? — Каждую цифирку, Александр Леонтьевич. Онисимов метнул взгляд на стенные часы, времени почти не оставалось, однако он крикнул: — Дайте счеты. |
| — Понимаешь, какую он видит перспективу! Нарком присел, но тотчас поднялся, заходил. — Ну, как же быть с тобой? Дело тебе найдется. Кстати, ты и приехал без портфеля. Он засмеялся своей шутке. Или, говоря точней, будто вытолкнул из горла несколько отрывистых, глухо бухающих звуков. Смех не был ему свойствен. Во всяком случае, Челышев отметил тогда в своей тетради, что Александр Леонтьевич доселе еще никогда при нем не хохотал. — Итак, товарищ экс-директор, или директор без портфеля, куда тебя назначить? Что ты хотел бы сам? — Готов взять любую работу, где буду нужен. — А если пошлю не директором завода? — Что же, готов. Я бы не прочь пойти к большим печам, скажем, на Новоуралсталь. — Нет, там полно. На Бакальский завод пойдешь? — Какой? — Бакальский. Там, собственно, еще ничего нет. Пока только площадка, нетронутый березнячок. Но проект имеется. Имеются и директор, и главный инженер. — Онисимов назвал фамилии. — Геодезисты, сколь знаю, кое-где вбили колышки, нанесли главные оси. Теперь развернем, погоним стройку. Дело интересное. Согласен идти туда начальником доменного цеха? — Пойду. — В таком разе приступай. Езжай сначала на площадку, потом в Челябинский филиал Гипромеза. Основательно изучи проект. Продолжая пункт за пунктом конкретизировать задачи, что предстояли Головне-младшему, Онисимов нажал кнопку звонка. Незамедлительно вошел Серебрянников. — Слушай, кажется, у нас на складе есть какое-то зимнее обмундирование. — Александр Леонтьевич вымолвил: «кажется», «какое-то», хотя превосходно знал, сколько полушубков, сколько валенок имелось в кладовой наркомата. — Сумеем одеть, обуть начальника доменного цеха, — движением головы он указал на Головню, — Бакальского завода? Благообразное лицо секретарских дел мастера не выразило ничего, кроме внимания: — Сумеем, Александр Леонтьевич. — Так озаботься! Серебрянников улетучился. Онисимов сказал Головне: — Иди, обмундировывайся. Съездишь на Бакальскую площадку и в Челябинск, потом опять ко мне приедешь. Отчет оставь, сдай по команде. Рассмотрят без тебя. 48 |
| Онисимов не продолжал разговора об изобретении Лесных. Он произнес: — Ты, кажется, хотел рассказать про «Новоуралсталь?» Однако Алексей Афанасьевич не смог сейчас рассказывать Его огорчила, расстроила обида, нанесенная Челышеву. Еще подростком, впервые проходя практику у домен, Алексей уже знал в лицо всегда насупленного главного инженера Василия Даниловича. И с тех давних пор в его, Головни, жизни, а также и в сердце некое место всегда принадлежало Челышеву, о котором — так гласили заводские предания — Курако, первый на Руси отчаянный доменщик, однажды сказал: настоящий инженер. Открытая натура, Головня не в силах был сейчас вторить Онисимову, говорить на другие темы. — Если позволите, об этом после. — Ладно, успеется… Так вот, предлагаю Василию Даниловичу наш научный центр. Тем более, это его тайная любовь. Как на сей счет думаешь. Алексей Афанасьевич? — Насколько я знаю, даже и не тайная. Василий Данилович, не откажетесь? — Я бы пошел… Но опять мне там навяжут это. — Челышев кивком показал на чертеж и постановление, которые белели на обширном, не загроможденном бумагами столе. — Нет, — сказал Онисимов, — эту часть ваших обязанностей я, с вашего разрешения, возьму на себя. — Ну, ежели так… Онисимов довольно воскликнул: — Отлично! Подвели черту. В пепельнице еще дымился его непогасший окурок, а он уже потянулся к следующей сигарете. Опять он зажигает спичку. И — черт побери! — маленькое пламя мелко сотрясается, выдает начавшуюся вновь дрожь руки. Вот этак, исподволь, то, как бы исчезая, то, опять оживая, к нему подбиралась эта странная болезнь. Он не понимал ее истока. Но скажем мы. Еще никогда не переживал он такой сильной сшибки — сшибки приказа с внутренним убеждением. Доныне он всегда разделял мыслью, убеждением то, что исполнял. А теперь, пожалуй, впервые не верил — но все же приступил к исполнению. 24 Эпизод, который нам далее предстоит воспроизвести, тоже отмечен сравнительно подробной, занявшей почти три тетрадных страницы записью в дневнике Челышева. Местом действия был опять вот этот кабинет, где, как всегда в прежние времена, безукоризненно лоснился простор светлого паркета, а затем и пустынный, привыкший к строгой тишине коридор. |
| А сколько еще хлопот впереди! Ведь за это по головке не погладят. Закон не дремлет. Еще ночь и не прошло двух часов с той минуты, как разыгралась эта история, а уже два раза являлись из полиции, и Комаровский выходил на кухню для объяснения с околоточным и все улаживал. А чем дальше, тем все будет сложнее. Потребуются доказательства, что Лара целилась в него, а не в Корнакова. Но и этим дело не ограничится. Часть ответственности будет с Лары снята, но она будет подлежать судебному преследованию за оставшуюся часть. Разумеется, он всеми силами этому воспрепятствует, а если дело будет возбуждено, достанет заключение психиатрической экспертизы о невменяемости Лары в момент совершения покушения и добьется прекращения дела. За этими мыслями Комаровский стал успокаиваться. Ночь прошла. Полосы света стали шнырять из комнаты в комнату, заглядывая под столы и диваны, как воры или ломбардные оценщики. Наведавшись в спальню и удостоверившись, что Ларе не стало лучше, Комаровский от Свентицких поехал к своей знакомой, юристке и жене политического эмигранта Руфине Онисимовне Войт-Войтковской. Квартира в восемь комнат была теперь выше её потребностей и ей не по средствам. Она сдавала внаймы две комнаты. Одну из них, недавно освободившуюся, Комаровский снял для Лары. Через несколько часов Лару перевезли туда в лихорадочном жару и полуобморочном состоянии. У нее была нервная горячка. 2 Руфина Онисимовна была передовой женщиной, врагом предрассудков, доброжелательницей всего, как она думала и выражалась, «положительного и жизнеспособного». У нее на комоде лежал экземпляр Эрфуртской программы с надписью составителя. На одной из фотографий, прибитых к стене, её муж, «мой добрый Войт», был снят на народном гуляний в Швейцарии вместе с Плехановым. Оба были в люстриновых пиджаках и панамах. Руфина Онисимовна с первого взгляда невзлюбила свою больную квартирантку. Она считала Лару злостной симулянткой. Припадки Лариного бреда казались Руфине Онисимовне сплошным притворством. Руфина Онисимовна готова была побожиться, что Лара разыгрывает помешанную Маргариту в темнице. |
| — Меня тоже в обиде не оставили. Буду сопредседателем конгресса. Придется, может быть, сказать несколько любезностей великой герцогине Люксембургской. Боюсь. Вдруг, черт побери, что-нибудь ляпну. И опять Онисимов дружески смотрит на него, немного склонив голову набок. Академик вертит глобус, отыскивает крохотное государство Люксембург. Есть надежда, что делегаты конгресса поколесят по прилегающим странам. Ну, и он отведет, конечно, душеньку. Можно рассчитывать на поездки в Бельгию, во Францию и к федеральным немцам. Эти господа, хоть и скрепя сердце, все-таки нас пустят на один-другой завод. Ну, а в дальнейшем… Челышев опять поворачивает глобус. В дальнейшем до чертиков охота поглядеть Латинскую Америку. Прежде всего Кубу, затем Бразилию, Уругвай… Ну, конечно, на очереди снова и Соединенные Штаты — хоть раз в десяток лет надобно туда наведываться, пошляться там у станов и печей, потолковать с заводской публикой. И еще поворот глобуса. Сколько поездок предстоит Челышеву и по своей стране. Осенью он снарядится, наверное, в пески Казахстана, увидит своими глазами, каковы эти новооткрытые месторождения руд редких металлов, А Восточная Сибирь? Край, где расположится наша третья металлургическая база? Там надобно опять прокружить всерьез… Да, вот еще кстати о Восточной Сибири. Товарища Лесных-то доконали. Взашей выгнали с завода. Впрочем, это было, Александр Леонтьевич, кажется, еще при вас. А потом все его печи разрезали автогеном на куски и вывезли на переплавку. Получил от него письмо, хотел помочь, но что можно теперь сделать? Зря оторвали человеку руки-ноги. Одну печку следовало бы ему оставить, пусть бы возился. Кому от этого было бы плохо? Онисимов невозмутимо слушает, не отвечает. Мальчишеским неожиданным движением Челышев заставляет глобус пуститься в бег, следит за его вращением. Значит, не ждите, Александр Леонтьевич, сюда вновь вашего покорного слугу. Во всяком случае, в ближайшей семилетке. — Ну, и молоды же вы! — произносит Александр Леонтьевич. И опять в этих словах — некий изменившийся, не прежний Онисимов. Раньше он не заводил разговоров о молодости, о здоровье, о старении. А теперь… |
| Онисимов снимает свои безукоризненно начищенные, теплые, на меху ботинки, — с некоторых пор он плохо переносит холод, — снимает носки, обнажает стопу и голень. Ступни, как и кисти рук, тоже маленькие, почти женские. Уже несколько лет он страдает онемением нижней части ног, в артериях не прощупывается пульс, это заболевание сосудов называется эндартериит. Происхождение эндартериита еще не выяснено медициной, нередко это страдание связано с неумеренным курением. Онисимову трудно ходить — пошагает десяток минут и вынужден приостановиться, — трудно подолгу стоять. Антонина Ивановна с неумолимой настойчивостью дважды заставила Онисимову пройти курс лечения. Месяцами изо дня в день по утрам ему накладывали повязки со специальными мазями, он так и уезжал на работу, где, однако, никто не подозревал, что у Александра Леонтьевича забинтованы ноги. Он забросил лечение, откинул бинты, когда обнаружилось, что завод «Электрометалл» не справляется с заданием правительства: выплавить особую жаростойкую сталь для реактивных двигателей. Отложив все другие дела, Онисимов поехал на завод. Там, переминаясь с ноги на ногу, не разрешив себе даже чувствовать боль, он, председатель Комитета, инженер-прокатчик, часами простаивал на рабочей площадке печи, следя с начала до конца за ходом очередной плавки. Каждый вечер он проводил оперативки, учинял перекрестные допросы, докапываясь до сути, до некоего ускользающего икса. И спустя три недели вернулся в Москву с рапортом: исполнена задача, поставленная свыше, получена, льется из печи новая, еще небывалая жароупорная сталь. Но свою фамилию вычеркнул из списка тех, кто был представлен министерством к государственной премии за эту работу. Нетерпимо пресекая попытки подчиненных ему крупных начальствующих лиц, — от министров и до директоров, — как-либо не по праву пристроиться, примазаться (Онисимов в таких случаях не стеснялся в выражениях) к открытиям, изобретениям, усовершенствованиям, которые выдвигались на премию, он не позволил и себе стать лауреатом, хотя по общему признанию этого заслуживал. За ним знавали изречение: «Уж если ты служака, то будь Служакой с большой буквы». И сам он, несомненно, стремился быть таким. |
| Каждый месяц в установленный день и час Александр Леонтьевич входил в кабинет Тевосяна, расположенный в здании Советского правительства в Кремле, здании, над которым постоянно вьется красный флаг. Они, Тевосян и Онисимов, были металлургами — один сталеплавильщиком, другой прокатчиком, когда-то оба принадлежали к близким соработникам Орджоникидзе и, как и Акопов, Лихачев и еще несколько питомцев Серго, остались нетронутыми в лихую годину арестов. Давние товарищеские отношения не означали, однако, что Онисимов мог ждать от Тевосяна какой-либо, хотя бы ничтожной поблажки. Малорослый, смуглый, с глянцевито поблескивающей, черной, как тушь, шевелюрой и такими же угольно черными, небольшими, характерными для армянина усами, заместитель Председателя Совета Министров был столь же строг с Онисимовым, как и с любым подчиненным. Всю жизнь он звался Иваном Товадросовичем, но Сталин, подписывая указ о награждении Тевосяна званием Героя Социалистического Труда, исправил его отчество на «Федорович», превратив таким образом — уверенный, что и сие ему подвластно, — покойного Товадроса, бакинского ремесленника, в Федора. Обычно Александр Леонтьевич с честью выдерживал ежемесячную немилосердную проверку Тевосяна, не получал замечаний, оставался, как всегда, безупречным. Так было и в тот раз. Покончив с деловым разговором, Тевосян откинулся в кресле, дружелюбно улыбнулся, и спросил: — Роман «Далеко от Москвы» читал? — Нет, Иван Федорович, не пришлось. — Не пришлось? Напрасно. Хорошая книга. Онисимов был больно задет таким, казалось бы, совсем незначительным, мимолетным «напрасно», распорядился, вернувшись к себе в Охотный ряд, немедленно достать роман и, выключаясь из оперативной текущей работы, прочитал его в две ночи. Щепетильно требовательный, Александр Леонтьевич не прощал себе ни одном неточности. Признаться, он и поныне, вспоминая иногда другую, тоже не столь давнюю минуту, мысленно постанывает. Было так. Как-то ему позвонил Сталин: — Хочу послушать, товарищ Онисимов, ваши соображения о новой металлургической базе и Восточной Сибири. |
|
|
