| Первое письмо Оболенскому написано, как уже было сказано, 12 декабря 1853 г., после начала войны с Турцией: манифест о войне объявлен 21 октября, в конце месяца он читался в церквах, но не произвел особенного впечатления ни на народ, ни на большинство русского общества – так он был «бледен и бесцветен», по мнению Тютчева, как и все выходящее из недр Министерства иностранных дел. 2086 Но в значительной части русского общества, особенно в славянофильской среде, он вызвал воодушевление: славянофилы решили, что началась борьба за братьев, за православных славян. А. И. Кошелёв в своих «Записках» совершенно несправедливо заметил, что прозвище, данное представителям славянофильства, якобы не выражает его сущности 2087 – напротив, славянский мир, его проблемы, помощь славянам, сочувствие их борьбе за освобождение составляли важнейшую часть славянофильского образа мыслей. Этот душевный подъем, вера в неустрашимость русского духа, искренний и страстный порыв поддержать славян ощутимы в первом письме Аксакова к Оболенскому. Время теперь решительное, – писал Аксаков. – Нам прямо надобно стать за единоверных и единоплеменных, и одно это уже разрушит все пути врагов наших. (...) Пятьдесят миллионов в России станут под знамена, если нужно, и пусть тогда попробует Европа сломать Святую Русь (наст. изд., с. 584). Автор письма, будучи сугубо гражданским человеком, сам собирался в то время стать под знамя. В первом письме Аксаков возмущался не столько Турцией, сколько Англией и Францией, христианскими государствами, поддержавшими её в конфликте с Россией. Войну этим европейским странам Россия еще не объявила, но Аксаков верно почувствовал, что переживаемый момент «великий», а конфликт с Европой будет иметь далеко идущие последствия, ибо столкнулись различные «начала, направления, принципы, дух народный». Из славянофилов Иван Киреевский тоже трактовал эту войну как схватку Востока и Запада, славянского и романо-германского миров, «столкновение их нравственных и умственных противоположностей». 2088 У славянофилов не было и тени сомнения в том, что война будет молниеносной, что «безобразная Турция», как характеризовал её Аксаков в одном из писем Оболенскому, перестанет существовать, а славяне обретут свободу. Мир ожидает, по словам Ивана Киреевского, «новая эпоха развития человеческого просвещения, под знаменем христианства православного, опирающегося на возрождение племен словенских...» 2089 Поэтому, когда Россия объявила войну Англии и Франции, Аксаков радостными криками перебудил всех домашних, не предвидя, разумеется, что «великая минута», переживаемая его страной, обернется не торжеством, а величайшими испытаниями для неё. |
| Для Оболенского характерны многозначительные намеки. Так, всякий познакомившийся с его статьей согласится, что этот историк сомневается в факте расстрела Царской семьи, а для себя, быть может, просто его отрицает. Но он не формулирует этого прямо, а несколько раз многозначительно намекает. Так, по поводу свидетельств Павла Медведева , начальника внешней охраны Дома Особого Назначения, Оболенский пишет: « Много вопросов есть и к показаниям ключевого свидетеля белогвардейского следствия — П.С. Медведева-Бобылева. Странной представляется и история его появления, и отсутствие следственных действий по установлению его личности, и загадочная смерть (впрочем, не его одного, а всех без исключения свидетелей!), и путаница в показаниях и, наконец, сохранившаяся в записках французского коменданта Жозефа Ласье «Сибирская трагедия» реплика самого Н.А. Соколова, вырвавшаяся в разговоре с Ласье, произошедшем немедленно после получения известия о смерти Медведева: «Alas, the witness died of typhus without giving anything away…» (Увы, свидетель умер от тифа, так ничего и не выдав)». Выделено автором. Это выделение совокупно с выражением разного рода сомнений по поводу Павла Медведева и его показаний (действительно, требующих внимательного разбора) — один из намеков. Но какова его несерьезность! Ведь у Соколова — всего лишь реплика, произнесенная сразу после известия о смерти свидетеля и, быть может, имевшая в уме произнесшего такое, например, продолжение: «из того, на что я рассчитывал», но совсем не аннулирующая данных Медведедвым показаний. К примеру, по словам Медведева, он не участвовал в расстреле Царской семьи, но по словам его жены (дававшей ранее показания следователю Сергееву) — участвовал, и Соколов мог надеяться, что тот, наконец, сознается. Далее, судя по тому, как пишет Оболенский, мы чуть ли не должны подозревать белое следствие в избавлении от свидетелей. Медеведев умер, официально, от тифа, но разве это не было возможным? К тому же приведенное восклицание Соколова как раз показывает, что для последнего смерть Медведева была нежелательной. Оболенский подчеркивает: « всех без исключения». А это неправда: к примеру, допрошенный белым следствием охранник Ф.П. Проскуряков дожил до своего ареста в 1939 году. |
| Тут случалось встречать у него некоторых его приятелей, большею частью интересных и умных людей 38 .. Из 8-го департамента Зубков был переведен обер-прокурором в общее собрание Московских департаментов, а отсюда в Петербург обер-прокурором 1-го департамента. В 1855 году назначен сенатором, но тяжелая болезнь принудила его оставить службу, и уже в 1862 году он окончил дни свои в Москве, в старом московском доме. К[онстантин] П[обедоносцев] 1 Оболенский Дмитрий Александрович (1822–1881) – князь, государственный деятель, публицист. С 1862 года председательствовал в комиссии по выработке нового закона о печати. Входил в кружок Великой Княгини Елены Павловны, был близок к славянофилам, особенно к Ю. Ф. Самарину и своему товарищу по выпуску И. С. Аксакову. Оболенский Георгий Александрович (ум. в 1890 г.) – князь, действительный статский советник, член совета Министра финансов. Оболенский Андрей Васильевич (1825–1875) – князь, действительный статский советник; чиновник особых поручений V класса Министерства финансов. 2 Шаховской Николай Иванович (1823–1890) – князь, тайный советник, сенатор. Окончил училище Правоведения в 1842 году, был направлен в Сенат, где прослужил всю жизнь. В 1864 году был председателем комиссии о подложном Государственном займе. 3 Ферзен Герман Егорович (ум. в 1862 г.) – барон, действительный статский советник, Августовский губернатор. 4 Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886) – юрист, публицист, редактор, поэт, общественный деятель, один из лидеров славянофильского движения. 5 Львов Георгий Владимирович (1821–1873) – князь, государственный деятель, действительный статский советник, ученый, публицист; по окончании курса в училище Правоведения в 1842 году определился на службу в Сенат, служил в Морском министерстве и Министерстве внутренних дел. 6 Менгден Владимир Михайлович (1825–1910) – барон, действительный тайный советник, член Государственного совета, директор Санкт-Петербургского воспитательного дома. Служил в 7-м и 6-м департаментах Сената, в Собственной Его Императорского Величества канцелярии по делам Царства Польского, Министерстве иностранных дел. Менгден Николай Михайлович (ум. в 1888 г.) – барон, действительный статский советник; состоял при Министерстве внутренних дел. |
| … женатого на Кашкиной)… — П. Н. Оболенский был женат на Анне Евгеньевне Кашкиной вторым браком. «Их дом был на Новинском бульваре (теперь No 13 по ул. Чайковского; сохранился)» (Экз. В. К. Журавлевой, с. 412). … один из главных зачинщиков… сослан в Сибирь. — Е. П. Оболенский был членом Союза благоденствия и Северного общества. По аресте его доставили в Петропавловскую крепость «под строжайший арест, без всякого сообщения» (см.: Алфавит декабристов, с. 366). Он был осужден по I разряду и по конфирмации приговорен в каторжную работу навечно. Срок этот был сокращен до 20 лет. Оболенский был в оковах отправлен в Иркутск, затем поступил в Нерчинские рудники; на поселении жил сначала в Иркутской губернии, затем в Тобольской и в Ялутаровске. … беда над Мировичем… под суд… — См. примеч. 24, 25 к Главе пятнадцатой. … он… был уже генерал-губернатором в других губерниях… — Речь идет о Евгении Петровиче Кашкине (1737–1796). В начале 1780 г. он был назначен губернатором в Выборг; в этом же году получил назначение исправлять должность генерал-губернатора в пермском и тобольском краях, получивших статус губерний; в 1788 г. он был назначен наместником ярославским и вологодским и в 1790 г. произведен в генерал-аншефы с последующим назначением наместником тульским и калужским. … Владимир Сергеевич… не миновал ссылки. — Прапорщик Московского пехотного полка В. С. Толстой (1806–1888) был членом Северного общества; осужден по VII разряду и по конфирмации приговорен к каторжным работам на 2 года (срок был сокращен до 1 года). По высочайшему повелению был отправлен прямо на поселение в Иркутскую губернию, а затем рядовым на Кавказ. … Александр Вяземский… запутался в этом деле… — См. примеч. 31 к Главе пятнадцатой. … князь Андрей… охраняя государя и наследника. — Сведений об этом факте не обнаружено. Во время турецкой кампании… был под Адрианополем… — Речь идет о русско-турецкой войне 1828–1829 гг. Победоносный штурм Адрианополя, предпринятый армией И. И. Дибича, происходил 7 августа 1829 г. |
| – Я, право, не знаю. Я еще подумаю… – Подумаете? Да вот беда, ваше сиятельство, думать-то некогда: мы ведь завтра начинаем… – Завтра? Как завтра? – пролепетал Трубецкой, уставившись на Голицына взором непонимающим. – Ах, да, ведь вы еще не знаете, – посмотрел на него Голицын из-под очков, усмехаясь злорадно и, как всегда в такие минуты, лицо его отяжелело, окаменело, сделалось похожим на маску. – Окончательный курьер уже прибыл из Варшавы с отречением Константина; завтра в семь часов утра по всем войскам присяга; мы собираемся на площади Сената и начинаем восстание… – Восста… восста… – хотел Трубецкой выговорить и не мог; голос пресекся, глаза расширились, лицо побледнело, позеленело, вытянулось, толстые губы задрожали, и он вдруг сделался еще более похож на «жида». «Ожидовел от страха», – подумал Голицын с отвращением. – Что же вы молчите, сударь? Извольте отвечать! – Перестаньте, Голицын, не смейте! – вскочил Оболенский и подбежал к Трубецкому. – Как вам не стыдно! Разве не видите? Трубецкой откинул голову на спинку кресла и закатил глаза. Оболенский расстегнул ему ворот рубашки. – Воды! Воды! Голицын отыскал графин, налил и подал стакан. Трубецкой хватался губами за края, и зубы стучали о стекло. Долго не мог справиться. Наконец, выпил, опять откинул голову и передохнул. Оболенский, нагнувшись к нему, гладил его рукой по голове, как давеча Рылеева. – Ну, ничего, ничего, Трубецкой! Не слушайте Голицына: он вас не знает. Ужо поговорим с Рылеевым и как-нибудь устроим. Все будет ладно, все будет ладно! – Да я ничего, пустяки, пройдет. У меня сердце… Все эти дни не очень здоров, а давеча выпил кофе, так вот, должно быть, от этого. Ну, и сразу… Я не могу, когда так сразу… Извините, господа, ради Бога, извините… Рыжеватые волосы прилипли к потному лбу, толстые губы все еще дрожали, улыбаясь, и в этой улыбке было что-то детски-простое, жалкое: Дон Кихот от бреда очнувшийся; лунатик, упавший с крыши и разбившийся. Голицыну вдруг стало стыдно, как будто он обидел ребенка. Отвернулся, чтобы не видеть. Боялся жалости: чувствовал, что, если только начнет жалеть, все простит, оправдает «изменника». |
| Вдруг замолчал, отвернулся, ухватился обеими руками за чугунные прутья решетки – разговор шел у памятника Петра – и начал биться о них головой. – Ну, полно, Каховский! Дело еще не проиграно, успех возможен… – Возможен? В том-то и подлость, что возможен, возможен успех! Но нельзя терять ни минуты – поздно будет. Ради Бога, помогите, Голицын, скажите им… что они делают! Что они делают!.. Да нет, и вы, и вы с ними! Вы все вместе, а я… Губы его задрожали, лицо сморщилось, как у маленьких детей, готовых расплакаться. Он опустился на каменный выступ решетки, согнулся, уперся локтями в колени и стиснул голову руками с глухим рыданием: – Один! Один! Один! И, глядя на него, Голицын понял, что если есть между ними человек, готовый погубить душу свою за общее дело, то это – он, Каховский; понял также, что помочь ему, утешить его нельзя никакими словами. Молча наклонился, обнял его и поцеловал. – Господа, ступайте скорее! Оболенский выбран диктатором; сейчас военный совет, – объявил Пущин так спокойно, как будто они были не на площади, а за чайным столом у Рылеева. Оболенскому навязали диктаторство почти насильно. Старший адъютант гвардейской пехоты, один из трех членов Верховной Думы Тайного Общества, он больше, чем кто-либо, имел право быть диктатором. Но если никто не хотел начальствовать, то он – меньше всех. Долго отказывался, но, видя, что решительный отказ может погубить все дело, – наконец, согласился и решил собрать «военный совет». Совет собирали и все не могли собрать. Шли и по дороге останавливались, как-будто о чем-то задумавшись, все в той же чаре недвижности. – Почему мы стоим, Оболенский? Чего ждем? – спросил Голицын, подойдя к столу, в середине каре, под знаменем. – А что же нам делать? – ответил Оболенский вяло и нехотя, как будто о другом думая. – Как что? В атаку идти. – Нет, воля ваша, Голицын, я в атаку не пойду. Все дело испортим: вынудим благоприятные полки к действию против себя. Только о том, ведь, и просят, чтобы подождали до ночи. «Продержитесь, говорят, до ночи, и мы все, поодиночке, перейдем на вашу сторону». Да у нас и войска мало – силы слишком неравные. |
| Шульгин (националист): За то, что кадеты стали полупатриотами, мы, патриоты, стали полукадетами. Мы исходим из предположения, что правительство никуда не годится. Мы должны давить на него блоком в триста человек. А. Д. Оболенский (центр): Напротив, если мы не сплотимся с правительством, немцы нас победят. Блок создался, но что-то не проявлял расположения к умеренному правительству. В Блоке моден такой образ: Мы с правительством – спутники, увы, посаженные в одно купе, но избегающие знакомства друг с другом. Сравнение – интеллигентское. А – есть ли кто на паровозе? Крупенский (центр): Законодательные палаты вредно влияют на массы своим говорением. Вл. Гурко (правый): Можно дать стране все свободы, а в войне получить поражение. Надо организовать – победу. Д. Олсуфьев: Но мы должны приготовить страну даже и к поражению – чтоб неудача не повлекла внутреннего потрясения. Обстоятельный Милюков предложил составить единую для всех программу. Ефремов (лидер прогрессистов, бывших левых октябристов): Что – программа! Не программа, а – смена правительства! Всё же начали обсуждать программу. Это сложно. Всякое естественное требование – уравнение сословий, введение волостного земства, кооперативы, утверждение трезвости в России на вечные времена – кажется далёким мирным делом. А что неотступно сейчас, ждёт и отлагательства не терпит? Все национальные вопросы, и первее их еврейский. Оболенский: В еврейском вопросе – три четверти значения всей программы. Это нужно для кредита, для значения России. Американцы ставят условием свободный приезд американских евреев к нам. Крупенский: Я прирождённый антисемит, но я пришёл к заключению, что для блага родины необходимо сделать уступки евреям. Евреи – большая международная сила, от них зависит поддержка союзников. А второй по важности вопрос – амнистия, уже третий год, как нет её. Оболенский: Пока правительство не даст амнистии, мы ему верить не можем. Милюков: Причём требовать амнистии всем политическим, включая террористов. Шингарёв: Программа должна быть ультиматум правительству, а не добрый совет. |
| “Князь великий – младенец, – писалось в грамотах, – держат государство бояре, а вам у кого служить? Я же вас рад жаловать”. Грамоты произвели свое действие: отовсюду стали из новгородских областей стекаться к князю Андрею люди, уже приготовлявшиеся к этому делу прежде, чем он сам решился на что-нибудь. Все недовольные Москвой только и ждали этого призывного клича. Весело и бодро стекались они к князю Андрею, чтобы постоять за него, а главным образом за свое дело, за ослабление самодержавия ненавистной им Москвы. Колычевы, как прирожденные новгородцы, были из первых, откликнувшихся на зов. Воевода князя Андрея, князь Юрий Оболенский, был еще ранее отправлен с отрядом детей боярских в Коломну по приказанию великой княгини Елены, давно подозревавшей в злых замыслах князя Андрея. Узнав о начавшемся деле только после бегства князя из Старицы, он немедленно, помолившись Богу, тайком выехал из Коломны, переправился через Волгу под Дегулинным, потопил суда, чтобы не достались преследователям, и на Березне соединился с князем Андреем, не доезжая немного Ядровского яма. Все это обещало делу князя Андрея хороший исход… В то же время полетели княжеские грамоты через предателей и в Москву, где поняли всю опасность и серьезность мятежа. Великокняжеские военные силы разделились на две части: князь Никита Оболенский пошел защищать Новгород, а князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский погнался за князем Андреем, который, оставив в стороне большую дорогу, направился влево к Старой Русе. Князь Андрей уже достиг третьего стана на Цне и расположился на отдых, когда к нему в тревоге прибежал один из приближенных. – Неладно у нас, государь князь, в стане, – торопливо заявил он. – Что случилось? – спросил князь Андрей в волнении. – Измена! Побежало несколько боярских детей, – пояснил пришедший. – Другие, пожалуй, побегут. – Ловить их! – отдал приказание князь. – Одного изловили, другие ушли. – Позвать сюда Кашу! Дворянин княжеский Каша явился. – Тут одного из боярских детей поймали, бежал из стана, – сказал торопливо князь. – Допросить его о деле. Почему бежал и кто вместе с ним был. |
| Представление драмы состоялось 14 декабря 1850 г. Театр был полон, автора вызывали дважды, обрадованно сообщал Константин Аксаков Самарину в Петербург. Но первые ряды кресел рассердились на речь Ляпунова, когда им напомнили, что крестьянин – их брат, кричали, что это коммунизм, «не понимая, что слова Ляпунова православные, а где православие, там коммунизма быть не может», считал Аксаков. 2074 Отдельные зрители выкрикивали: «В кандалы бы автора да в Сибирь!» О шуме на спектакле стало известно в Петербурге, цензор драматических сочинений в С.-Петербургском цензурном комитете А. М. Гедеонов затребовал пьесу для повторного чтения. Первое представление драмы оказалось последним. Таким образом, круг завершился: пьеса была разрешена к печатанию в Петербурге и запрещена к представлению там же, что, надо думать, только укрепило Константина Аксакова в чувстве глубокой неприязни к нелюбезному городу. Письма Константина Аксакова Д. А. Оболенскому 1853–1854 гг., как и письма 1847–1848 гг., публикуются впервые. Хотя намерение издать письма, относящиеся к Крымской войне, как наиболее интересные, было: к дневниковой записи В. С. Аксаковой от 6 февраля 1855 г., где речь шла об очередном письме к Оболенскому, комментатор П. Е. Щеголев в подстрочном примечании сообщил, что письма к Оболенскому «будут напечатаны полностью в подготовляемом издании «Сочинений К. С. Аксакова " ». 2075 Щеголев как коллега Е. А. Ляцкого по книгоиздательству «Огни» был хорошо осведомлен о том, что тот готовил собрание сочинений Константина Аксакова. Но в 1915 г. вышел только первый том, состоявший из художественных произведений и переводов. Появлению последующих помешал уже разгоревшийся пожар Первой мировой войны и последующие за ним события в России, не способствовавшие ни изучению наследия славянофилов, ни изданию их трудов. С самого начала войны и даже до неё, когда в 1850 г. возник спор, кому должны принадлежать иерусалимские и вифлеемские святыни, Константин Аксаков (как и все в его семействе) пристально следил за текущими событиями. Аксаковы в то время постоянно жили в Абрамцеве, Константин Аксаков изредка выезжал в Москву, новости в основном узнавали из газет, то есть с опозданием. Как только посланный в Сергиев Посад за почтою показывался на дороге к усадьбе, все в доме собирались вместе, чтобы читать газеты. Восточные дела буквально поглотили Аксаковых, потеснив все другие интересы. |
| Правда, в свое извинение автор говорит, что он дает лишь «общедоступный очерк»; но мы полагаем, что предметом популяризации могут быть лишь бесспорные и всесторонне проверенные результаты научных изысканий, а не плоды «бессильных» и спешных размышлений над недостаточным материалом, как сам автор характеризует свою работу. Очевидно, автор не дал себе труда ни на минуту задуматься над полезностью для читателей созданного при таких условиях своего произведения, а поступил, как Гетевский певец, сказавший о себе: «Ich singe, wie der Vogel singt, Der in den Zweigen wohnet; Das Lied, das aus der Kehle dringt, Ist Lohn, der reichlich lohnet». От составителя философской книги мы в праве требовать большей обдуманности. Но посмотрим, что дает самая книга. Книга г. Оболенского открывается обширным введением, занимающим четыре главы (стр. 1–48). Автор набрасывает здесь «общую картину развития мысли» (стр. 1–18), выясняет «роль философии, как особой науки» (стр. 18–29), говорит о «будущности философии и ее практическом значении» (стр. 29–37) и устанавливает «объективные условия философской мысли» (стр. 37–48). В этих главах, надо отдать автору справедливость, немало есть и здравых мыслей, и вполне верных суждений, хотя еще больше спорного; и если бы нам приходилось, скажем, давать отзыв о статье г. Оболенского, которая состояла бы только из этих 4 глав, мы, пожалуй, отнесли бы ее к числу —684— еще не лишенных значения литературных явлений, вызывающих, по крайней мере, на серьезное размышление даже своими крайностями и ошибками. Но, будучи основоположительным введением к целой книге, причем последняя должна частью оправдать, а частью иллюстрировать широковещательные и смелые утверждения автора о философии и ее истории, эти главы лишь усиливают комическое впечатление контраста между грандиозностью замыслов г. Оболенского и бессилием осуществить их сколько-нибудь удовлетворительно. Стремление человека к познанию автор выводит из общего всем живым существам инстинкта самосохранения. «С повышением существ по лестнице типов развития, говорит он, видоизменяется и самосохранение. |
|
|
