| до известной степени обязан символу своим возвышением в достоинство вселенского. Собор возрастал в своем значении по мере возрастания значения символа. После этого Шмидт говорит: если подведем итоги наших предшествующих изысканий, то открывается следующее: А) Известный с именем Никео-константинопольского символа есть крещальный символ, переработанный собором Константинопольским 381 года в связи с посленикейскими предварительными работами в том же роде; причем этот собор утвердил окончательно переработанный —60— им символ, утвердил в качестве крещального. Таким образом традиционное мнение сохраняет свою справедливость. Б) Находящийся в «Якоре» Епифания символ (краткий), сообщаемый в качестве тоже крещального, не есть символ Константинопольский, а есть только неофициальная работа, послужившая подготовительной ступенью к этому последнему, – такая работа, которая в свою очередь возникла, как звено в ряду еще более ранних предварительных работ на том же поле деятельности. Эти все работы (да как можно догадываться, и не одни они) возникли из простой исторической необходимости превратить знаменитое никейское вероопределение в богослужебный крещальный символ. Что символ Епифаниев в 374 году не имел ни всеобщего, ни тем менее официального значения это вытекает из того, что пресвитеры, следовательно, люди сведущие, в церковных делах, просили Епифания дать им указание относительно точной веры, и этот последний счел необходимым ознакомить их с этим именно символом и убеждал их пользоваться им, как крещальным. Текст Епифаниева символа был не вполне тождествен с текстом Константинопольского, после же выпуска из него трех вышеуказанных мест он стал иным, несомненно – короче. С этим само собою падает возражение против подлинности символа Константинопольского, гласящее, что уже в «Якоре» Епифания, в 374 году можно находить символ этот. Собор 381 года, занявшись его переработкой, не только укоротил его, но и впервые доставил ему официальную санкцию. В) Кирилл Иерусалимский предначал предварительные работы, состоящие в переработке символа своей местной церкви в духе и интересе Никейского исповедания и нашедшие для себя заключение и окончательное утверждение в символе именно Константинопольском. |
| Шестое заседание происходило 3 марта 880 года. Оно имело место в императорском дворце, вероятно, потому, что на нем заседали император и его сыновья. Значение присутствия на нем императора видно будет издальнейшего рассказа. Кроме патриарха Фотия, участниками соборного заседания были папские легаты, уполномоченные восточных патриархов и восемнадцать митрополитов. Когда император, что и естественно,занял председательское место, прочитана была речь императора к собранию следующего содержания: «Разумеется, было бы прилично, чтобы мы лично присутствовали на заседаниях этого святого собора, но мы не сделали этого, чтобы не открыть возможности для злых языков злословить собор, ибо могли говорить, что собор не имел свободы, что признание Фотия патриархом – дело вынужденное, что страх перед императором руководил собором». Затем император в той же речи объявлял, что он согласен утвердить и подписать определения собора. Наконец император предложил в знак единения, господствующего на соборе, и как выражение мира, провозгласить торжественно какой-либо образец веры, причем он заметил, что для этой цели лучше всего может служить Никео-Константинопольский символ. Все, конечно, приняли это предложение. Так, папские легаты говорили, что, действительно, приличнее всего провозгласить и подтвердить никейское вероизложение, как пользующееся уважением во всем мире. Вслед за тем протонотарий Петр прочел, очевидно, заготовленный заранее, документ. Документ этот, несомненно, составлен был Фотием и заключал в себе, кроме текста Никео-Константинопольского символа, объяснения, почему этот символ должен иметь особенное значение, и прещения на тех, кто осмеливается изменять и дополнять тот же символ. Вот, в кратких Чертах, содержание прочитанного: «Мы принимаем сердцем и исповедуем устами дошедший до нас из древности символ и возвещаем его, ничего не убавляя и не прибавляя к нему и не изменяя и не повреждая его». Затем следовал символ; в заключение говорилось: «Если кто из лиц духовных допускает изменение или добавление к этому символу, таковой подлежит низвержению из сана, а мирянин, дерзающий сделать это, подлежит анафеме». По прочтении документа все присутствующие епископы восклицали: «Так мыслим и мы все, в этой вере должны крестить, эту веру исповедывать при возведении в духовный сан. Кто мыслит иначе и допускает изменение в символе, тот подлежит отлучению». В подобном же роде говорили, в частности, Илия Иерусалимский и Косма Александрийский. |
| Действительно, термин этот столь многозначен (скажем, в прошлом он подразумевал собор, созванный по инициативе императора, а в наши дни ассоциируется с римско-католическим универсализмом или «межхристианской деятельностью»), что впору задаться вопросом, остается ли он вообще применимым в контексте православной экклезиологии? . Так или иначе, но согласие важно для православных как богоданный знак истины и единства. Но при этом познание истины не зависит и от единомыслия, ибо последнее — не внешний авторитет, а лишь дополнительный признак, который может временно отсутствовать, уступая ответственность за истину немногочисленным ее свидетелям. Исторических примеров тому немало: св. апостол Павел в его столкновении с иудео-христианами; свт. Афанасий, одинокий борец за Никейский Символ веры в IV в., когда множество епископов Востока и Запада, казалось, уже капитулировало перед арианством; прп. Максим Исповедник, простой монах (но при том — величайший богослов позднего периода патристики), единственный не пожелавший в VII в. принять «монофелитство», которое, как его уверяли, было к тому времени принято уже повсеместно; свт. Марк Эфесский, столь же одинокий противник унии с Римом, заключенной в 1439 г. во Флоренции. Эти и другие исторические примеры встают перед богословом, делая его лично ответственным за истину и сознающим свою обязанность следовать Писанию и Преданию, как и то, что при крайних обстоятельствах ему самому, быть может, придется в одиночку — хотя и с Богом — занять место по правую сторону барьера между православием и ересью. Отсутствие в Православной Церкви институционально непогрешимого магистериума имело одним из последствий то, что принятые в ней официальные вероопределения отличались краткостью и были редки. Даже древние Вселенские соборы принимали их весьма неохотно. Во время Халкидонского собора на Востоке преобладало мнение, что Никео-Константинопольский крещальный Символ — достаточная гарантия от новых ересей. Поэтому знаменитое Халкидонское определение открывается апологетической преамбулой: Итак, достаточен был бы для совершенного познания и утверждения благочестия этот мудрый и спасительный символ (т. е. Никео-Константинопольский Символ. — И. М.) благодати Божией . Но так как старающиеся отвергнуть проповедь истины породили своими ересями пустые речи , то поэтому, желая прекратить всякие выдумки их против истины, присутствующий ныне святой великий и вселенский Собор, с самого начала возвещающий неопровержимую проповедь, прежде всего определил . |
| Например, иерусалимский патриарх Софроний в письме своем к Сергию, патриарху константинопольскому, читанном на шестом вселенском Соборе, говорит, между прочим: “последуя пяти блаженным и святым Соборам, признаю одно только определение веры, одно учение, один символ, который святейшиий и блаженный Собор 318-ти в Бозе собравшихся в Никее святых Отцов от Духа Святого изрек, Собор 150-ти от Бога вдохновенных Отцов в Константинополе изъяснил, и Собор 200 божественных Отцов в Ефесе утвердил ( βεβαωσε)” (Concil. VI act. 12, apud Harduin. Concil. T. III, p. 1285). Подобным же образом выражаются – император Юстиниан в своем исповедании против трех главизн (Labb. Concil. Т. V, р. 702) и константянопольский патриарх Иоанн в воззвании своем к народу, читанном на константинопольском Соборе 518 г (Binii Concil. Т. II, par. I, p. 732). Сейчас увидим, что сами вселенские Соборы, начиная с ефесского, принимали оба символа, никейский и цареградский, за один, и в подтверждение неприкосновенности обоих этих символов, как одного, повторяли именно, почти буквально, слова ефесского определения. Если же, несмотря на все это, западные писатели настаивают, что ефесский Собор утвердил только один никейский символ, а не никео-цареградский (Perrone, Op. citat. p. 446), то мы заметим им, что, без всякого сомнения, такую же важность имеют определения и халкидонского и последующих вселенских Соборов касательно неприкосновенности общественного образца веры, – а эти определения относятся уже бесспорно к обоим символам вместе, никейскому и цареградскому, как одному, и что папа Лев III, подчиняясь именно этим-то определениям вселенских Соборов, ни за что не согласился сделать в никео-цареградском симводе прибавление – Filioque, вопреки всем настояниям ахенских послов (Smaragdus in Т. VII Concil. Labbei p. 1199). След. если вы считаете для себя необязательным правило ефесского Собора, которое буквально гласит только о никейском символе, то почему же не подчиняетесь опредедениям последующих вселенских Соборов, буквально запрещающих всякое изменение в никео-цареградском символе, как подчинялся им сам достоуважаемый папа? |
| Троицу, как она была выражена в Никео-Константинопольском Символе, ставшем основой богословских дискуссий по вопросу: Учение о Св. Троице в Никео-Константинопольском Символе на основе конкретных святоотеческих текстов и догматического учения Православного и Реформатского предания. Были прочитаны четыре доклада по данному вопросу, касающиеся трудов о Св. Духе Афанасия Великого , Василия Великого и Григория Богослова для сравнительного подхода к учению Православной Церкви и Кальвина о Св. Троице, несмотря на различное место, которое занимает в этих преданиях Никео- Константинопольский Символ. Соглашение об изъятии Filioque из Символа, поскольку его не было в оригинальном тексте, помогает дискуссиям вокруг богословия Filioque и продвигает совместный и откровенный поиск критериев для подтверждения продолжения апостольской веры в жизни Церкви. Именно этот поиск определил содержание докладов и дискуссий по вопросу: Экклезиологические черты Православного и Реформатского предания. Последующие выводы были включены в совместный Меморандум Смешанной Комиссии, а именно: Относительно первого вопроса – стало ясно, что комментарии историко-экклезиологического порядка были неизбежны. Православные диалоги обычно обращаются к преданию «нераздельной Церкви», предшествующей великому расколу между Восточной и Западной Церквами в XI-oм в., в силу своей верности общей вере Христианства и опровержения ими западного схоластического богословия. Реформаты, с другой стороны, сформировали свое богословие и предание в рамках своего противостояния средневековой схоластике и их попыток вернуться к изначальному преданию Христианства с новым взглядом на Св. Писание и на Древнюю Церковь . Одна из предварительных дискуссий коснулась понимания термина «нераздельная Церковь » и реформатского принципа «Реформы». Однако, стало ясно, что эти понятия нуждаются в глубоком изучении 197 . Проведенные экклезиологические дискуссии коснулись многих вопросов, но показали неизбежное соотношение продолжения апостольской веры с беспрерывным историческим осуществлением Церкви как Тела Христова, распространяемого на историю спасения и объединяющего народ Божий. |
| Духе, как знамя правоверия, как необходимое условие к тому, чтобы быть истинным сочленом православной церкви? На основании всех изложенных нами соображений думаем, что с большим правдоподобием можно признать, что член о Св. Духе на втором Вселенском соборе составлен был вновь, составлен на основании положенном (разумеется после Св. Писания) еще первым Вселенским собором, и что в составлении сего члена веры действовала рука или святого Григория Нисского или св. Григория Богослова . Известно, что и прочие члены Никео-Цареградского символа, следующие после члена о Св. Духе, – во едину святую, соборную и апостольскую церковь и т. д. до конца, – внесены в символ веры уже на Вселенском соборе Константинопольском. Все сии члены, добавленные к Никейскому символу веры , по частям существовали в исповеданиях веры, бывших в употреблении в частных церквах еще до Константинопольского собора, и в Никео-Цареградский символ внесены из этих исповеданий, бывших в церковном употреблении до второго Вселенского собора; особенно заметным представляется заимствование из символа церкви Иерусалимской; в символе церкви Иерусалимской читаем: «во едину святую вселенскую церковь , во едино крещение, покаяние во оставление грехов; верую в воскресение плоти и в жизнь вечную». Но подробные и вполне удовлетворительные изыскания об этом можно читать в почтенном труд г. Чельцова: Собрание христианских символов. Хр. Чт. 1869 г. январь и след. После того как составлен был символ веры , внимание отцов Константинопольского собора обращено было на устроение церковных дел собственно Константинопольской кафедры. Со времени кончины блаженного Александра, епископа Константинопольского (340 г.), и до самого времени второго Вселенского собора (381 г.), в течение 40 лет за некоторыми незначительными исключениями кафедра Константинопольская находилась во владении ариан: Македоний, Евсевий (бывший Никомидийский), опять Македоний, Евдоксий, Демофил, все были более или менее отступниками от строгого православного исповедания Никейского на сторону строгого пли нестрогого арианства. |
| II. Uckaзub вселенское учение ο личном свойстве Св. Духа Римская Церковь внесла это искажение и в Никео-Цареградский символ веры. Поэтому восьмой член этого символа в ней читается так: «(верую) и в Духа Святаго, Господа животворящаго, иже от Отца и Сына исходящаго (qui a Patre Filioque procedit)». Ho такое изменение символа ничем не может быть оправдано. Делать этого Церковь Римская не имела права даже и в том случае, если бы учение ο Filioque было истиною, а не заблуждением, ибо древне-вселенская Церковь признавала этот символ неприкосновенным, не подлежащим никаким изменениям в виде ли сокращений или прибавлений. Поэтому и сама она не делала к нему никаких добавлений, хотя поводы к тому во времена Вселенских Соборов и открывались, напр., на III Всел. Соборе — для внесения в символ «Приснодевы и Богородицы», на учения ο двух естествах, на на ο двух волях во Христе. Тем более, конечно, незаконно внесение в символ учения ложного, мнения частного, а не всеобщего верования церкви. Незаконность этого тем более усиливается, что Церковь Римская — церковь частная (поместная), а дополнение ею допущено в символе Церкви Вселенской. Сознание непозволительности изменять символ довольно долгое время не чуждо было даже и представителям самой Западной Церкви. Папа Лев III, по-видимому, хотя и разделял учение ο Filioque, но решительно отверг предложение послов Аахенского Собора прибавить к символу это слово. Для охранения в целости символа на будущие времена он приказал вырезать его на двух серебряных досках (на одной — по-гречески, а на другой — по-латыни) без всякого прибавления, и положил их в храме при гробнице апостолов Петра и Павла, как бы под их защиту, с такою подписью: «я, Лев, положил это по любви к православной вере и для охранения ея», Папа Иоанн VIII в послании к патриарху Фотию назвал даже сообщниками Иуды тех, которые впервые внесли это прибавление в символ, обещал искоренить самое это мнение, допущенное по безрассудству, просил только дать на это некоторое время, так как мнение уже глубоко укоренилось. Легаты Иоанна VIII на Константинопольском Соборе 879 г., вместе с греческими епископами, произнесли анафему против тех, кто дерзнул бы повреждать святой символ веры своими прибавлениями. |
| Символы явились обобщающим синтезом веры и догматических истин Церкви с первого века христианства. Церковный историк IV века Руфин говорит, что апостолы, перед тем как разойтись для проповеди Евангелия, поставили перед собой «образец будущей проповеди», дабы, находясь в удалении один от другого, предлагали нечто единообразное приводимым к вере Христовой. С этой целью все они совместно, движимые Духом Святым, составили единое мнение о вере и определили дать верующим знамение или символ, чтобы по нему мог быть «познаваем тот, кто Христа по истине проповедует, по правилам апостольским». 198 До начала IV века Символы веры были главным образом связаны с подготовкой оглашаемых к Таинству Крещения. Кратко сформулированные вероисповедные образцы оглашаемые произносили в день своего Крещения. Уже со II века такие образцы стали называть «правилами» и «канонами» веры. В эпоху Вселенских Соборов Символ веры стали употреблять и как свидетельство Православия, как предел, ограждающий Церковь от ереси. Символы нового вида, отвечающие необходимости точно определить православное учение в противовес доктринам еретиков, появляются в IV веке. Они уже не связаны исключительно с Крещением, а приобретают значение учения веры. Никейский Символ веры был первым догматическим Символом, провозглашенным Первым Вселенским Собором (325). Этот вначале крещальный Символ Поместной Церкви, возможно, Иерусалимской, был переработан богословами, которым пришлось его расширить, чтобы более точно выразить исповедание Божественности Христа – против учения Ария. Этот Символ оглашался как догматическое исповедание веры на Вселенских Соборах: Константинопольском (381), Ефессском (431) и Халкидонском (451). Рожденное из крещальных антиохио-иерусалимских Символов изложение «Никейской веры» было, очевидно, пересмотрено и дополнено отцами Второго Вселенского Собора (381). Новая редакция Символа была одобрена и отцами Четвертого Вселенского Собора в Халкидоне (451) и с этого времени входит в литургическую практику Константинополя и других Поместных Церквей как истинное «правило веры». Утверждая непреложный характер Никео-Цареградского Символа веры , Церковь , можно сказать, выстрадала его в борьбе с еретиками и отступниками от Христовой веры. 199 |
| Во-первых, мы увидели, что упоминание 318-ти никейских отцов само по себе ничего не доказывает. Символ веры , одобренный в Халкидоне в качестве символа 150-ти константинопольских отцов, тогда, как и теперь был назван Никейским символом. 1524 Во-вторых, Феодор говорит, что Тимофей ввел тот же самый символ, который прежде использовался раз в год для наставления оглашенных в Великую пятницу, и это было, конечно, не чистой никейской формулой, что чтец Софийского собора Феодор хорошо знал. 1525 Сегодня в обиходе находится халкидонский текст, и у нас нет сведений, что некогда на литургии исполнялся оригинальный Никейский символ. Действительно, позднейшая история восточных литургий, по-видимому, противоречит понятию, что монофизиты вначале ввели чисто никейскую формулу, которая была позже заменена халкидонским текстом. Сегодня даже монофизиты используют никео-константинопольский текст, 1526 и если бы Петр и Тимофей ввели изначальный Никейский символ, то монофизиты позже, конечно, не перешли бы на новую редакцию, потому что это выглядело бы капитуляцией перед халкидонянами. Монофизиты не имели ничего против I Константинопольского собора, как можно заметить по их знаковым документам, таким как «Окружное послание» Василиска и «Энотикон» Зенона, и у них не было никакой веской причины против усвоения существующей редакции Символа веры . 1527 В поддержку этого, мы можем представить фрагмент из актов собора, состоявшегося в Константинополе в 518 г., цитированного по деяниям Константинопольского собора при патриархе Мине в 536 г. 1528 9 июля 518 г. император Анастасий I, бывший не столь большим сторонником халкидонизма умер, и в тот же день его преемником был объявлен строго православный Юстин I. В следующий понедельник 16 июля во время архирейского собора в Великой Церкви председательствовал патриарх Иоанн (Тимофей умер 5 апреля). Прохалкидонски настроенная толпа замкнула врата храма и не разрешала патриарху выйти, пока он не объявит о приверженности Халкидонскому собору, согласно обещанию, которое днем ранее у него вырвали на первой сессии собора. Он, конечно, сдался. Литургия началась с Трисвятого, и «когда врата были закрыты, и святой символ произнесен по обычаю, во время диптихов сонм верных в великой тишине сгрудился возле алтаря, чтобы услышать...» провозглашение четырех святых соборов и поминовений по диптихам. 1529 При таких обстоятельствах трудно вообразить, чтобы люди стерпели любое исповедание веры, чем то, которое было одобрено Халкидоном. Действительно, некоторые ученые полагают, что впервые константинопольская формула была введена в формуляр прямо за той литургией, 1530 но это противоречит упоминанию «по обычаю (κατ t σνηθες)» и синодальным деяниям, ибо, мы уже представили доказательства, что Тимофей годами ранее ввел в литургию Константинопольский, а не изначальный Никейский символ. |
| Рассматривается, к каким стихам помещается Анастасис в качестве иллюстрации в псалтирях. Анализ Киевской, Хлудовской, Бристольской, Лобковской, Афоно-Пантократорской, Гамильтонской, Парижской псалтирей, псалтирей Барберини, Феодора, показывает, что все стихи, проиллюстрированные миниатюрой Анастасис, говорят о Воскресении, а не о Сошествии. Косвенным свидетельством значения Анастасис являются миниатюры «Resurectio Mortuorum» Пасхальных свитков ликования (свитки «Exultet»), распространенных в Беневентанской традиции, испытавшей на себе византийское влияние. Анализ текста, комментирующего это изображение, подтверждает связь исключительно с темой Воскресения. В пятом параграфе «Образы Христа и Адама на иконе Анастасис» исследуется принцип изображения Воскресения на данной иконе: оно показывается не просто как событие из жизни Христа, а в его значении для человечества. Это выражено особым жестом, которым Христос берет праотца за руку – «χερ επι κρπω» (рус – ‘захват запястья’). Исследуя репрезентации этого жеста в истории искусства, можно констатировать его особое ритуальное значение. В четвертой главе«Исторические предпосылки возникновения образа «Descensus ad inferos» рассматриваются те исторические условия, которые определили возникновение нового западноевропейского образа – «Descensus ad inferos», «Сошествие во ад». Догмат о Сошествии не включен в Символ веры, принятый на Первом (325 г., Никея) и Втором (381 г., Константинополь) Вселенских соборах (Никео-Константинопольский или Никео-Цареградский Символ веры). Этот догмат не включен также в современные Символы веры западных Церквей — католической и протестантской. Однако он отражен в Апостольском Символе веры. В нем есть слова: «…crucifixus, mortuus, et sepultus, descenditadinferos , tertia die resurrexit a mortuis» («…был распят, умер и погребён, сошёл в ад, в третий день воскрес из мертвых»). Католическая церковь никогда не отвергала этот Символ веры, имея практику признавать все когда-либо принятые или утвержденные на Соборах исповедания веры в качестве исторических. Латеранский собор (1215 г.), уточнил, что сошествие было лишь духом: «descendit ad infernos sed descendit in anima». Лионский Собор (1274 г.) повторил это определение. Присутствовавшие на этом соборе православные епископы от лица императора Михаила Палеолога подтвердили такую формулировку словами «Haec est vera fides» . В католической церкви до сегодняшнего дня он используется при совершении определенных служб. |
|
|
