| «Вы, верующие, как те комсомольцы и партийцы. Нацепили на себя кресты и позорите их». С этими лукавыми размышлениями я и переступила порог дома. Первым делом решила снять крест, не позорить (как сказал мой знакомый) само право ношения креста и звание христианки. В этом я была полностью согласна со своим знакомым. Прочитав молитвы на сон грядущим, я легла спать, решив, что осенять постель, а тем более подушку – удел фанатиков и людей суеверных. В доме у меня было много икон и около десяти лампад, семисвечник, одна лампада неугасимая: по благословению отца Серафима я поддерживала в ней горение круглосуточно. Вдруг эта лампада погасла, и на меня навалилось что-то огромное, тяжелое. Я человек не робкого десятка, но то, что легло сверху меня, сковав по рукам и ногам, меня испугало. Ведь это был не сон, а явь. Я начала молиться вслух, мысленно осеняя себя, как учил батюшка, крестным знамением. Молитва шла уверенно, без страха. Вдруг эта туша, что лежала на мне, рухнула на пол и исчезла. Я поднялась, включила свет, затеплила лампаду и легла спать, осенив себя крестным знамением. Посещение «ночного гостя» не повлияло на мое решение не носить креста, я еще больше утвердилась в мысли, что прежде нужно стать «достойной». Вторая ночь была подобна первой, такой же была и следующая... Рассказать об этом близким, мужу, я не решалась: думала, что сочтут за ненормальную. Мои смелость и уверенность убывали с наступлением вечера. Я знала, что только соберусь лечь, лампада погаснет, и ночной гость явится. Но все это не мешало мне упорствовать: крест я не надевала, постель крестным знамением не осеняла. Как раз в это время мне довелось провести несколько ночей вдали от дома. Ночевать пришлось на квартире у одной старушки. Ну, думаю, хоть теперь посплю нормально. Только я расположилась, как опять по рукам и ногам связал меня бес своими лапищами. Все за окном загудело, зашумело, собаки завыли, слышу рыкающий голос: «Я тебя, мразь, все равно уничтожу!..» Вспомнила я опять совет батюшки, читаю «Отче наш» и мысленно осеняю себя крестным знамением. |
| Как высок порыв тех людей, которые по смерти своей завещают установить где-нибудь неугасимую лампаду! Чрез много лет по их смерти, как дар их души, давно отлетевшей от земли, пред излюбленными святынями будет бесстрастным огнем своим теплиться, как тихое сияние давно переставшего биться сердца, зажженная усердием их лампада. Случалось ли вам в больших или малых городах поздним вечером или ночью видеть сквозь стекла окон тихие огоньки лампад, зажженных перед иконами? Утомленные дневным трудом люди покоятся, поручив этим огням гореть за них пред Богом, как память о Нем, благодарность, молитва. Гори, лампада!.. озаряй Святых икон киот отрадный И слабый свет свой проливай В приют печали беспощадной!.. Пусть отблеск риз сих золотых Твое сиянье оттеняет, Пусть разноцветность камней их Тебя в отлив свой одевает!.. Гори, лампада!.. Озаряй Моих икон киот священный И тихим блеском освещай Приют, святыней осененный... Особенно трогают огни лампад в убогих лачугах, где для приобретения месячного количества масла людям приходится урезывать и без того скудное свое пропитание. Бывает, что богатые женщины не удовлетворяются тем, чтобы теплить лампады и свечи пред иконами на свои незаработанные деньги, и исполняют какие-нибудь женские работы, посылают продавать их и эти-то трудовые деньги и употребляют на масло и свечи. Иногда пред чтимыми святынями вы увидите поставленное на время паникадило с громадной свечей. Это кто-нибудь для испрошения милости или в благодарность затеплил большую свечу, которая должна гореть, пока вся не выгорит. Иные, умирая, поручают родным своим поставить за них после похорон своих свечи пред теми святынями, к которым они ходили при жизни молиться. Задумывались ли вы когда-нибудь во время обедни, смотря на так называемый канунный столик, на котором теплят свечи за упокой отшедших людей? Тихо тающий воск, чуть дрожащие огоньки как-то особенно тепло и трогательно говорят о людях, отлетевших с земли, которых не забыли, о которых молятся, за которых предстательствуют оставшиеся без них и любившие их люди. |
| То, что пережила тогда вся страна, в полной мере отразилось в этих взволнованных письмах, в простых и искренних словах скорби и сочувствия, являющих подлинную душу народа. Нескончаемый поток этих писем приходящих в те дни в штаб Северного флота были адресованы Командующему флотом, адмиралу Попову. Именно ему выпало тогда стать неким сосредоточием, центром притяжения и концентрации этих людских переживаний. «Пусть знают, что «Курск» наша острая боль, незаживающая рана» «Трагедия «Курска» стала личной трагедией нашей семьи.» «Желаю всем нам никогда больше не испытать такой горечи от тяжелой утраты, и самое главное, чтобы все моряки всегда возвращались к своим семьям». «Пошла третья неделя, как произошла катастрофа, но боль для меня и моей семьи не утихает. Эта боль, наверное, сейчас у миллионов россиян и не известно, когда она утихнет». «Когда Вы сняли пилотку и попросили прощения у тех, кого не сберегли, я думаю, с Вами была вся Россия». «Внимательно наблюдая и анализируя происходящие события, могу твердо сказать — Ваши действия были безупречными». Из письма адмирала Касатонова И. В.» «Вы сделали все что могли, но обстоятельства бывают выше нас. Адмирал, не уходите в отставку, такие люди нужны России и ее флоту» «В часы, когда надо было быстро принимать решение, со всей полнотой последующей ответственности, Вы, адмирал, оказались практически в одиночестве. Нет на Вас вины, нет на Вас крови, и не прятались Вы ни за чьи спины». Неугасимая лампада «Курска». Игумен Митрофан (Баданин). Издательство «Ладан», 2010. ISBN: 978-5-86983-061-6 Читайте также: Гибель «Курска»: последнее интервью капитана подлодки Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. Материалы по теме |
| Я знаю, что у многих, очень многих читателей возникает вопрос. Почему, на каком основании автор называет несколько десятков жалких, заморенных, голодных, искалеченных работников науки и искусства, брошенных на соловецкую каторгу, последними носителями русской культуры? Ведь, в то же время, на всей территории СССР развертывался процесс грандиозного строительства, включавший в себя огромное количество творческих сил высокого напряжения. Как можно сравнить по объему и по результатам творческую работу этих сил с ничтожными усилиями жалкой кучки каторжников? Но бродяга, изгой, беглый раб, каторжник Сервантес узрел своими духовными очами и запечатлел словом образ Вечного Рыцаря, будучи в оковах, в тюрьме. Рухнула мощная империя, в пределах которой не заходило солнце, а, рожденный в каземате Вечный Рыцарь, все так же бродит по миру, любит, страдает и борется, повергается во прах и снова восстает, и снова устремляет свое копье против злобных великанов и коварных чародеев! Люди, государства, режимы сменяются, но он неизменен, ибо он – дух. Сокровища человеческого духа, к числу которых принадлежит и русская культура, не поддаются ни физическим, ни математическим, ни иным, доступным человеку, измерениям. Ничтожная лепта евангельской вдовицы превысила все сокровища храма. Слово, вдохнутое Богом, победило сильнейшую из империй, созданных человеком. Двенадцать галилейских нищих противопоставили свой дух и, излученную им, мысль, непреоборимой силе непобедимых легионов – и победили их! Работа в области культуры ничтожной кучки русских интеллигентов на Соловках, была действом духа. Она была бескорыстна, стимулировалась только волей, творивших ее, она была тяжелой, порой подвижнической. Подвигом было создание театра Сергеем Армановым, ничтожным в мастерстве сценического преображения, но великим в своей любви к нему. Подвижником был доцент Приклонский, кропотливо собиравший и склеивавший, при свете коптилки, клочки древних, разорванных записей... Прошли десятилетия, и многим казалось, что воля к личному подвигу сокрушена, растерта в прах тяжким жерновом социалистической обезлички. Казалось, что угасла приглушенной неугасимая лампада – душа России... Казалось и мне тогда... |
| Аркадий Гайдар 5. Б.Н. Ширяев. Неугасимая лампада Константин Михайлович Антонов, профессор ПСТГУ: На перекрестке двух школьных предметов: литературы и истории – стоит тема советского концентрационного лагеря. Из огромного пласта так называемой «лагерной литературы» в школьную программу включен, если не ошибаюсь, только «Один день Ивана Денисовича». Эта вещь, которая когда-то пробила плотину лжи, — теперь кажется доброй и безобидной. Ее гуманистический пафос, традиционная для русской литературы тема страданий «маленького человека» позволяют без особого труда включить ее в благостную картину непрерывной русской истории, в которой даже трагедии должны иметь позитивный смысл, подчеркивать величие свершений народа и его правителей. И, однако, это даже не верхушка айсберга. Не имеет смысла перечислять все эти тексты: романы, рассказы, поэмы, песни, философские трактаты и записи мистических прозрений – им нет числа, как до сих пор нет точного числа погибших и пострадавших. «Неугасимая лампада» Бориса Ширяева — рассказ очевидца о первых годах Архипелага ГУЛАГ, о Соловках – особенном месте, которое как никакое другое дает увидеть как вершину русской истории в святости создателей этого места (а это не только преподобные Герман, Зосима и Савватий, но и все его насельники вплоть до сокармеников Ширяева: «соловецких узников») — так и ее изнанку в пьяном угаре его осквернителей. Борис Ширяев Эти линии, переплетаясь, образуют ткань повествования, в котором основными подспорьями служат автору удивительный русский язык и композиция отдельных новелл, каждая из которых имеет собственный, зачастую острый, сюжет и в то же время занимает определенное место в повествовании в целом. Если добавить к этому убийственную точность морального суждения, присущую автору, — можно понять, почему эта книга не оставляет равнодушным никакого читателя. «Лагерная литература» – тяжелое чтение. Но тот, кто пройдет через ужас и боль, кто увидит, как распадается на части история нашей страны и концов не собрать — получит ли он что-то взамен? |
| Весной 1926 года архиепископ Иларион был снова возвращен на Соловки. Удивительным было отношение владыки к окружающим. Казалось, что внешнее состояние другого человека вообще не важно для него. В той уважительности, с которой он относился даже и к представителям «дна», не было ничего показного: святитель умел распознавать образ Божий в любом человеке. Люди отвечали ему за любовь искренним уважением и любовью. Совершенно невольно святитель так поставил себя, что на Соловках стали создаваться о нем легенды. О них мы знаем благодаря очеркам Б. Ширяева, также бывшего соловецким узником. Очерки эти составили книгу «Неугасимая лампада», в которой святителю Илариону отведено немало страниц. Из книги Б. Ширяева «Неугасимая лампада»: Древни, но нетленны сказы соловецких камней, и нет им конца… В ряд с замшелыми камнями ушедших веков теперь становятся новые, времен сущих, текущих, но столь же твердые и непоколебимые. Одним из таких новых, но столь же несокрушимых, как прежние, камней соловецкой обители духа стал архиепископ, владыка Иларион. Огромная внутренняя сила его проявилась с первых же дней по прибытии на каторгу. Он не был старейшим из заточенных иерархов, но разом получил в их среде признание высокого, если не первенствующего авторитета. Силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Илариона, не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных на Соловках, где не только чекисты-охранники, но и большинство уголовников считали какой-то необходимостью то злобно, то с грубым добродушием поиздеваться над «опиумом». Нередко охранники, как бы невзначай, называли его «владыкой». Обычно – официальным термином «заключенный». Кличкой «опиум», «попом» или «товарищем» – никогда, никто. Владыка Иларион всегда избирался в делегации к начальнику острова Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в шестой роте, получить для него некоторое ослабление режима, перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы, где они показали свою высокую честность. Он же отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной эпидемии. В этой стрижке не было нужды: духовенство жило чисто. Остричь же стариков-священников значило бы подвергнуть их новым издевательствам и оскорблениям. |
| Раз, в июле, в субботу, приходит он утром на вязку, потолковал с конвойным – и к нам: Нынче вы, братики, одни работайте... без меня. Заболел, что ли, отец Петр? Нет, слава Богу, носит Господь, милует... Иное у нас дело нынче – погребение. А кто ж у вас, отец, помер? Схимник наш, молчальник, что в затворе пребывал. Он и преставился Господу, а когда – того не знаем. Сухарики-то ему раз в неделю носили. По субботам. Нынче утречком пришли, вступили в затвор, а он, голубчик, лежит перед образом, лбом в землю уперся... Должно, земной поклон клал, и в тот самый раз Господь его душеньку принял. Сладостно это, утешно, и честь старцу великая, значит, венец райский заслужил... А стать, тому должно, еще в середу или во вторник. Сухарики-то старые непоедены, и масло в лампаде все выгорело... Потухла лампада? – вскрикнул я невольно. Нет, тлелась еще малым светом. Подлинно – неугасимая. В фитильке малая толика елея оставалась. И не перетухла? Не допустили того. Подлили из скляницы с великим бережением, она и снова засияла перед лицом Господа... Засмердел он, молчальник, али, навроде, мошшей вышел? – поинтересовался один из нашей артели крестьянин-повстанец. Нет, быдто духом не отдает... Да и откуда духу в нем взяться? Высох он, как лист, подвижник наш... По своей святой жизни. Утробу свою испостил, кости да кожица. Такое возможно... Конечно, и от праведной жизни тоже бывает, чтобы, значит, не гнить, бывает, это верно... Хоронили в лесу, около земляной кельи, и нас никого туда не пустили, даже священников, но весть о смерти схимника взволновала многих в кремле. О ней говорили, ощупью искали в ней какого-то сокровенного смысла, тайного знамения. В этих разговорах вспомнили о другой смерти, о мученической кончине несчастного императора. Вспомнил первым старый-престарый генерал Кострицин, с конца прошлого века уже живший на пенсии не то в Чухломе, не то в Судогде, откуда и взяли его на Соловки, за неимением там иной золотопогонной контры. И нам не мешало бы панихидку по государю императору отслужить. День-то кончины, вот он, через недельку, – сказал он, думая, вероятно, и о своей близкой смерти, которая пришла к нему в этом же году. |
| Инструктором по вязке был отец Петр, соловецкий инок. Лет уже более тридцати занимался он этим делом. Руки у него были, как дубовые корневища: суковатые, корявые, перекореженные, с твердыми, как железо, ногтями, но крепости в пальцах необычайной; металлические номерные бляшки, потолще серебряного рубля, двумя пальцами в трубки скатывал, а собой был невелик и широк в плечах, человек, как человек. Раз в июле, в субботу, приходит он утром на вязку, потолковал с конвойным и к нам: – Нынче вы, братики, одни работайте… без меня. – Заболел, что ли, отец Петр? – Нет, слава Богу, носит Господь, милует… Иное у нас дело нынче – погребение. – А кто ж у вас, отец, помер? – Схимник наш, молчальник, что в затворе пребывал. Он и преставился Господу, а когда – того не знаем. Сухарики-то ему раз в неделю носили. По субботам. Нынче утречком пришли, вступили в затвор, а он, голубчик, лежит перед образом, лбом в землю уперся… Должно земной поклон клал и в тот самый раз Господь его душеньку принял. Сладостно это, утешно, и честь старцу великая, значит, венец райский заслужил… А стать тому должно еще в середу или во вторник. Сухарики-то старые непоедены и масло в лампаде всё выгорело… – Потухла лампада? – вскрикнул я невольно. – Нет, тлелась еще малым светом. Подлинно – неугасимая. В фитильке малая толика елея оставалась. – И не перетухла? – Не допустили того. Подлили из склянницы с великим бережением, она и снова засияла перед лицом Господа… – Засмердел он, молчальник, али навроде мошшей вышел? – поинтересовался один из нашей артели крестьянин-повстанец. – Нет, быдто духом не отдает… Да и откуда духу в нем взяться? Высох он, как лист, подвижник наш… По своей святой жизни. Утробу свою испостил, кости да кожица. – Такое возможно… Конечно, и от праведной жизни тоже бывает, чтобы, значит, не гнить, бывает, это верно… Хоронили в лесу, около земляной кельи, и нас никого туда не пустили, даже священников, но весть о смерти схимника взволновала многих в кремле. О ней говорили, ощупью искали в ней какого-то сокровенного смысла, тайного знамения. |
| Я умею только видеть, слышать и копить в памяти слышанное и виденное. Претворят это скопленное те, кто вступит в жизнь позже. Люди, о которых я рассказал, прошли перед моими глазами, их слова запали мне в сознание. Большая часть этих людей уже ушла из жизни, иные еще в ней. Ушедшие оставили след; одни – темный, смрадный и кровавый; другие – ясный, светлый, радужный, как крылья серафима. По следу устремлялись другие и пробивали тропы. По тропам шли многие. Я видел и слышал. Ломался след – тропа терялась и снова возникала. Тропы свивались, сплетались и вновь расходились. Извечная, неугасимая жизнь ткала свое нескончаемое полотно. Давно-давно над головами двенадцати галилейских рыбаков вспыхнули огоньки Духа. Они расторгли, преодолели тьму. Я не видел их. Огонек лампады последнего на Руси схимника я видел. Он светился пламенем того же Духа. Вокруг тяготела тьма. Пламя возгорается от пламени. Свет идет от света. Пламя и свет неразделимы, извечны, неугасимы. Последний на Руси схимник умер, склоненный в земном поклоне перед своей лампадой на освященном страданием, подвигом и молитвой острове. Его лампада не угасла. Пламя от пламени, свет от света. Тихими тайными светильниками возгорелись иные лампады. Я их видел и сохранил в своей памяти. Духа не угасить. Мне не дано рождать образов, но только видеть рожденное помимо меня. …Во тьме жил человек и ей служил. Тьма ничем не грозила его телу, но он рассек тьму страданием и подвигом. Свет ничего не сулил его телу, но он пошел к свету. Выход из тьмы грозил ему смертью. Человек преодолел страх тела подвигом Духа… Путь подвига – путь страдания. Человек избрал этот путь. Почему? Кто толкнул и повлек его на преодоление плоти, ее власти и ее страха? Я не создаю образов, но лишь храню в памяти виденное… Имя этого человека – легион. Сквозь тьму – к свету. Через смерть – к жизни. Таков его путь. Почему он пошел по нему? Когда в елей Неугасимой Лампады каплет кровь, ее пламя вздымается ввысь, блистая и сияя всеми переливами небесной радуги – знака обета Вечной Жизни. Оно, как крыло серафима. Терновый венец сплетается с ветвями Неопалимой Купины и ее свет с пламенем горящей в лампаде крови. |
| Почему, на каком основании автор называет несколько десятков жалких, заморенных, голодных, искалеченных работников науки и искусства, брошенных на Соловецкую каторгу, последними носителями русской культуры? Ведь в то же время на всей территории СССР развертывался процесс грандиозного строительства, включавший в себя огромное количество творческих сил высокого напряжения? Как можно сравнить по объему и по результатам творческую работу этих сил с ничтожными усилиями жалкой кучки каторжников? Но бродяга, изгой, беглый раб, каторжник Сервантес узрел своими духовными очами и запечатлел словом образ Вечного Рыцаря, будучи в оковах, в тюрьме. Рухнула мощная империя, в пределах которой не заходило солнце, а рожденный в каземате Вечный Рыцарь всё так же бродит по миру, любит, страдает и борется, повергается во прах и снова восстает и снова устремляет свое копье против злобных великанов и коварных чародеев Люди, государства, режимы сменяются, но он неизменен, ибо он – Дух. Сокровища человеческого духа, к числу которых принадлежит и русская культура, не поддаются ни физическим, ни математическим, ни иным, доступным человеку измерениям. Ничтожная лепта евангельской вдовицы превысила все сокровища храма. Слово, вдохнутое Богом, победило сильнейшую из империй, созданных человеком. Двенадцать галилейских нищих противопоставили свой Дух и излученную им мысль непреоборимой силе непобедимых легионов – и победили их! Работа в области культуры ничтожной кучки русских интеллигентов на Соловках была действом Духа. Она была бескорыстна, стимулировалась только воля творивших ее, она была тяжелой, порою подвижнической! Подвигом было создание театра Сергеем Армановым, ничтожным в мастерстве сценического преображения, но великим в своей любви к нему. Подвижником был доцент Приклонский, кропотливо собиравший и склеивавший при свете коптилки клочки древних разорванных записей… Прошли десятилетия, и многим казалось, что воля к личному подвигу сокрушена, растерта в прах тяжким жерновом социалистической обезлички. Казалось, что угасла приглушенной Неугасимая Лампада – душа России… Казалось и мне тогда… |
|
|
