| «Если вы читаете это…» — как-то так правильно начинать подобные письма, да? В детстве я любила всякие мелодрамы. Где любовь, не смотря на тяжелую болезнь, где в конце в коридоре появляется доктор, не смотрящий в глаза и обреченно мотает головой. А потом похороны, рыдающие родственники, море цветов, прощальные речи и записки «если вы читаете это, значит…». Мне казалось это романтичным и правильным. А потом я повзрослела. И мысль о том, что моя жизнь закончится вот так вот мелодраматично, стала пугать. Мокрые реаниматологи, ломающие ребра в попытках запустить сердце и теряющие сознание родственники — стали пугать. Для себя, для той, какой я живу — мне хочется другого ухода. Тело в гробу, усыпанное цветами… нет! Во-первых — я хочу, чтобы было видно любимые джинсы с дырками и футболку с надписью «RIDE TILL THE END» — покупая ее я уже знала, что я не только покрасуюсь в ней при жизни, но что именно в ней отправлюсь на тот свет. А во-вторых — большой кусок своей жизни я занималась (юсь… эм, все-таки в каком времени писать-то? :)) благотворительностью. Благотворительностью медицинской — так сложилось, мне это интересней. Я помогаю искать деньги на то, чтоб какой-то человек получил свой шанс на жизнь. Или хотя бы на облегчение. Эти шансы — они стоят денег. Вполне конкретных сумм. Кому как повезет — тысяч или миллионов гривен. И для того, чтоб люди свои шансы получили, приходится просить у других «помогите, пожертвуйте». Я не люблю писать про «откажитесь от чашки утреннего кофе» — призывать людей к аскетизму — не мой профиль. Но коль уж речь про меня лично, то имею право настаивать — не устраивайте мне в гробу лужаек, не портьте образ (грозный Птеродактиль в цветах — это уже какое-то ми-ми-ми), а то, что собирались потратить на цветы, букеты, венки и т. д. — положите в конвертик, содержимое которого станет шансом для кого-то еще живого. Я без цветов в гробу переживу (гы-гы), чесслово, а кому-то (я ведь даже, наверное, знаю имена — кому) эти деньги станут шансом. На завтра. Или на более легкое сегодня. |
| А.Т.: - Вспоминаются сразу «Слепой музыкант» и «Дети подземелья». А.Б.: - Прекрасные «Сибирские рассказы». Г.М.: - И вот, перечитав однажды то ли «Сибирские рассказы», то ли «Детей подземелья», будучи уже взрослым человеком, я взял ручку и с тех пор пишу. А.Т.: - Получается, объединение Марголина-старшего и Короленко повлияло? Г.М.: - Получается так. Но, конечно, сначала - проба пера. Отца уже не было. А.Т.: - Генетика сказывается, что бы ни говорили. Мой отец был директором завода, получил высшее образование уже в сорок лет, и писал хорошие статьи, в основном на злобу дня. То есть у него тоже были литературные способности, но они вовремя не развились. А так у нас только старший брат стихи писал. У Анатолия отец ведь тоже известный поэт? А.Б.: - А дедушка был кандидат филологических наук, он преподавал русскую классическую литературу девятнадцатого века студентам. Лучшая операция - та, которой удалось избежать А.Т.: - Говорят, что на детях природа отдыхает. Но чаще всего не отдыхает, а просто немного меняет профиль деятельности. А еще сказывается старая советская школа - и медицинская, и обычная. Потому что тогда давали очень много практики. Просто я смотрю на нынешних студентов, когда приходится преподавать, и вижу, что они практически мало что умеют. Когда оканчивают институт, то умеют то, что мы практически уже на третьем курсе попробовали. У нас и интереса было больше, и возможностей. Г.М.: - В студенческие годы я больше валял дурака, не думал о том, что будет дальше. Но на старших курсах спохватился и стал учиться. После института я три года отработал в районной больнице в Коми АССР, и, считаю, что именно там созрел как врач. А.Т.: - Такие вещи крепче запоминаются. Меня тоже, как бросили сразу в центральную районную больницу в Шипицыно ведущим участковым терапевтом, так сразу на меня повесили реанимацию, определили меня на «Скорую помощь» и еще дали кучу всяких обязанностей. Пришлось тоже во все вникать. Продолжая тему, хочу спросить: поскольку кафедра нейрохирургии в Северном медицинском университете - ваша заслуга, не хотите написать о ней? |
| Я не понимаю, когда врач говорит «я занимаюсь шизофренией». Для того чтобы заниматься шизофренией, чтобы увидеть ее и не спутать с ней другие расстройства, он всё равно должен заниматься всеми расстройствами. Тем более учитывая тот факт, что ряд расстройств в ходе своего развития имеет тенденцию к трансформации. Если у пациента кризисное состояние перейдет в эндогенный психоз, что будет делать врач, который занимается только кризисными состояниями? Он же не может бросить пациента или передать его коллеге, компетентному только в эндогенных психозах? На мой взгляд, у психолога, в отличие от психиатра, значительно более широкий арсенал методов как для диагностики, так и для оказания помощи. Фактически мы все работаем в области охраны душевного здоровья, но при этом в арсенале врача методы постановки диагноза ограничены беседой и клиническим наблюдением, а у медицинского психолога, помимо беседы и наблюдения, есть эксперимент, тестирование, функциональные пробы, проективные методики. При оказании помощи психиатр лечит словом только частично, потому что если он лечит им преимущественно – это уже психотерапевт. Основное орудие психиатра – это психофармакотерапия (таблетки). Психолог использует всё, кроме таблеток, и это «всё» больше, чем таблетки. У психолога больше места для профессионального творчества. 2. Обратился к психологу – «псих» Невозможно с первых секунд появления проблемы у ребенка получать профессиональную помощь. Пока родители осознают, что есть проблема, что это – не эпизод, а закономерность, проходит время. К специалисту надо обращаться всегда, когда есть проблема. Главное – правильно выбрать профиль специалиста. Если возникает широко распространенная проблема, которая была у знакомых, у детей знакомых, у самих родителей в их детстве, и она не приводит к дезадаптации, то есть ребенок не перестает учиться, общаться, не происходит резких изменений в его состоянии, тогда надо идти к обычному, а не медицинскому психологу. В таких случаях можно с высокой долей уверенности говорить, что проблема вписывается в рамки нормы и возрастного развития. |
| Я совсем не вижу моего старого друга — обруч — на улицах. А кто помнит незабвенного деда, героя Крымской войны, который знал Некрасова, покупал у него какую-то бричку, и эта бричка хранилась величайшей реликвией до года девятнадцатого, когда красноармейский отряд, придя в Кияновку, реквизировал бричку для нужд фронта? Дед Иван умер в начале первой войны. Ему было лет восемьдесят пять. И Миша должен помнить его хорошо, потому что боролись на ковре в дедовском кабинете, а дед был арбитром. Как глупо, что двое самых близких затаились и не хотят искать друг друга на этом торжище миллионов чужих людей. Мы всегда были вместе, начиная с приснопамятного двадцать второго года, когда приехали в Москву за жратвой и одеждой, но главным образом для того, чтоб столицу завоевать, стали делать журнал, нас вместе лупили, на обоих рисовали карикатуры: на пышном древе современной словесности клонятся долу два чахлых, хилых листочка, на одном, напоминающем мой носатый, патрицианский профиль, написано „Киянов“, на другом, курносом, надпись „Тетерин“. В двадцать восьмом нависла угроза, но держались твердо, сумели доказать, отстоять. И только после тридцать четвертого, когда вышел „Аквариум“ — книга талантливая, но едкая, как купорос, за нее пришлось отвечать, и он знал, на что шел, — только тогда наметилась трещина. Потому что, голубчики мои, в литературе каждый отвечает за себя. Литература не плотницкая артель. Кто-то сказал: литература — товар штучный. И судьба писателей штучная. Не следует обижаться на судьбу. Мы выбираем ее, а она выбирает нас. Мы провоцируем выбор судьбы. Наша роль не более чем робкое предложение, на которое могут ответить отказом, но чаще, чем отказ, мы слышим от судьбы: „Да!“ Криминологи полагают, что в акте убийства некоторой долей повинна жертва — она чем-то и как-то провоцирует преступника. Эта теория приложима к акту судьбы. Книга „Аквариум“ была чисто литературным явлением, ее критиковали за стиль, но крючки закидывались далеко, как с помощью спиннинга: на середину реки, еще скрытую туманом. |
| Наталья Павловна уже больше четверти часа сидела за столом перед супницей, поджидая молодую пару, и это было нарушением; неписаного семейного этикета. Лицо старой дамы еще осунулось, и мраморный профиль заострился под короной серебряных волос, но олимпийское спокойствие не изменяло ей. Француженка, оставшаяся несмотря на свои 50 лет непоседой, сгорала от нетерпения и любопытства и, наконец, нашла предлог выскочить из-за стола и произвести розыски; вернувшись, она таинственным шепотом доложила, что молодые заперлись в ванной, где по всей вероятности целуются… Но старая дама со своим строгим целомудрием не выносила намеков и полунамеков на что-либо интимное… – Нет, Тереза Львовна, Олег слишком хорошо воспитан, чтобы целоваться с Асей по углам, когда он знает, что я его жду! – безапелляционно заявила она и перехватила своей рукой крошечную лапку Славчика, который барабанил ложкой по столу, сидя на высоком креслице. Вошел Олег, еще с мокрыми волосами, и сел, извиняясь за опоздание; француженка опять вскочила и в одну минуту оказалась в спальне, где нашла Асю перед зеркалом. Мадам тотчас заметила ее покрасневшие веки. – Et bien, ma petite Sandrillione? – дипломатически окликнула она. Ася начала рассказывать о брошенном в грязь букете, но нервы ее настолько развинтились, что тут же расплакалась. Против ожидания, мадам пришла в восхищение. – Он не мог иначе реагировать, крошка! Нечем расстраиваться! Я бы, напротив, сочла себя оскорбленной в том именно случае, если б мой муж разрешал мне такие вещи! Каждый благородный человек должен был возмутиться! Это будет наш маленький секрет – только и всего! – твердила она по-французски, целуя свою любимицу. После обеда Олег засел за письма Пешковой и Карпинскому, которые он составлял от лица Натальи Павловны, с просьбой заступиться перед органами политуправления за семидесятилетнюю больную вдову; Наталья Павловна должна была их переписать собственной рукой. Желая поднять присутствие духа у окружающих, Олег разработал план действий на случай, если повестка все-таки придет: Наталья Павловна поедет сначала с мадам, Ася останется кончать учебу и распродавать вещи и приедет позднее, обменяв ленинградские комнаты на комнаты в том городе, где будет Наталья Павловна. |
| — Никогда, — ответил Наполеон, сорвал треуголку и сел на барабан. — У меня мигрень. — Не может быть! Но ведь ты уже приехал! — человек в очках был возмущён, растерян, но не терял надежды. — А я не приехал, — сказал Наполеон. — Я только предупредил тебя и поехал в поликлинику. С этими словами Наполеон сел в такси. Его строгий профиль в окошке такси был непреклонен. — Все, — сказал человек в очках, глядя вслед машине. — День погиб! — он воздел к небу руки и произнёс: — Полцарства за Наполеона! — Не беспокойтесь, Ниткин, — сказала дама в длинном платье. — Не переживайте. Он не стоит вашего мизинца. И тогда из кустов вышел Наполеон, ничем не отличавшийся от уехавшего. — Сколько стоят ваши полцарства? — спросил он у Ниткина голосом Ивана Семёновича. — Что такое? Что такое? — удивился Ниткин. — Как можно? Ты же только что уехал! Это что, шутка, что ли? Если шутка, то плохого тона. — Я другой Наполеон, — сказал Крысс. — Несите полцарства. Он сел на барабан, потому что думал, что это занятие всех наполеонов, а вокруг собралась киногруппа, и никто ничего не мог понять. В этот момент из кустов выплыл Весельчак У. — Могу засвидетельствовать, — сказал он. — Мой помощник может скопировать кого угодно. У него талант. — Не верю! — закричал Ниткин. — Не верю! Докажи, что ты не Иван Семёнович, который уехал, бросив нас на произвол судьбы. — Одну минутку, — сказал Крысс. Он провёл перед лицом ладонью и превратился в самого режиссёра Ниткина. — Убедительно, — сказал режиссёр. — Какое перевоплощение! Где же я видел это неприятное лицо? — Это вы, Ниткин, — подсказала дама в длинном платье ангельским голосом. Остальные захихикали. Режиссёр строго сказал: — Все по местам, начинаем съёмку! — Нет, — сказал Весельчак У, — сначала о деньгах. Как платить будете? — По ставке, — ответил режиссёр. — Как за массовку. — А это много? — спросил Крысс. — Ну, как вам сказать… — Тогда платите мне столько, сколько получал ваш старый Наполеон. — Но это невозможно… Он заслуженный артист… — Ах, невозможно? — сказал Крысс. |
| – И отличнос. Уволим. Умолять остаться не будемс. Он сделал рукой жест в направлении дверей – приглашал, верно, в канцелярию. Потом перевел дух, в том же застегнутом вицмундире сел за свой стол. – Весь класс без обеда. На час задержан. При малейшем шуме – на два. При новом шуме – на четыре, и так далее, в гео-мет-рической профессии. В геометрической! И никаких оправданий. Никаких оправданий. Лицо его приняло выражение спокойной отдаленности. Будто по неким параболам улетал он в ледяные пространства. И голосом безличным произнес: – Филипченко. Объем усеченной пирамиды. Коротконогий, угреватый Филипченко вышел к доске, стал рисовать мелом усеченную пирамиду. Александр Григорьич сел в профиль к классу, подпер рукою голову и закрыл глаза. Лицо его было бледно и утомленно. Время же текло. Солнце совсем отошло от Глеба, ушло и из класса, в упор освещало дом директора. Глеб мало занят был усеченной пирамидой. Прохладно, почти равнодушно отнесся и к тому, что придется сидеть лишний час. Он смотрел в окно. Лазурь… Хорошо бы достать холст, краски и попробовать написать всю эту прелесть. Красавец привык действовать самостоятельно. Но прежде чем окончательно решить вопрос о Глебе, его переезде к ним, спросил жену. Олимпиада мало знала Глеба, встречала всего раза два – отнеслась вполне равнодушно. – Пускай живет. Только, чтобы мне не мешал. Красавец объяснил, что племянник у него нешумный и «серьезный»: его еще в детстве звали Herr Professor. – Это мне все равно. Какой там профессор, мальчишка, конечно. Только чтобы нос очень не задирал, не важничал: терпеть этого не могу. Красавец поцеловал ее в шейку. – Душечка, об этом говорить не приходится. Глеб – мой племянник, нашей породы. Следовательно, воспитанный молодой человек. – Вот и пусть у себя в комнате сидит, уроки учит. Воспитанный, так и славу Богу. В первый же день воспитанный молодой человек явился из Училища, опоздав на час. Глеб считал уже себя довольно взрослым, той затурканности, как в гимназии, у него не было, все же показалось неприятным, что на новом месте появляется он, отсидев лишний урок. |
| М-сье Пьер сказал: — Вы необыкновенно похожи на свою матушку. Мне лично никогда не довелось видеть ее, но Родриг Иванович любезно обещал показать мне ее карточку. — Слушаю-с, — сказал директор, — достанем. М-сье Пьер продолжал: — Я и вообще, помимо этого, увлекаюсь фотографией смолоду, мне теперь тридцать лет, а вам? — Ему ровно тридцать, — сказал директор. — Ну вот видите, я, значит, правильно угадал. Раз вы тоже этим интересуетесь, я вам сейчас покажу… С привычной прыткостью он вынул из грудного кармана пижамной куртки разбухший бумажник, а из него — толстую стопочку любительских снимков самого мелкого размера. Перебирая их, как крохотные карты, он принялся их класть по одной штучке на стол, а Родриг Иванович хватал, вскрикивал от восхищения, долго рассматривал, — и медленно, продолжая любоваться снимком или уже потягиваясь к следующему, передавал дальше, — хотя дальше все было неподвижно и безмолвно. На всех этих снимках был м-сье Пьер, м-сье Пьер в разнообразнейших положениях, — то в саду, с премированным томатищем в руках, то подсевший одной ягодицей на какие-то перила (профиль, трубка во рту), то за чтением в качалке, а рядом стакан с соломинкой… — Превосходно, замечательно, — приговаривал Родриг Иванович, ежась, качая головой, впиваясь в каждый снимок или даже держа сразу два и перебегая взглядом с одного на другой. — У-ух, какие у вас тут бицепсы! Кто бы мог подумать — при вашей-то изящной комплекции. Сногсшибательно! Ах ты прелесть какая, — с птичкой разговариваете! — Ручная, — сказал м-сье Пьер. — Презабавно! Ишь как… А это что же такое — никак, арбуз кушаете! — Так точно, — сказал м-сье Пьер. — Те вы уже просмотрели. Вот — пожалуйте. — Очаровательно, доложу я вам. Давайте-ка эту порцию сюда, он еще ее не видел… — Жонглирую тремя яблоками, — сказал м-сье Пьер. — Здорово! — директор даже прицокнул. — За утренним чаем, — сказал м-сье Пьер, — это — я, а это — мой покойный батюшка. — Как же, как же, узнаю… Благороднейшие морщины! — На берегу Стропи, — сказал м-сье Пьер. — Вы там бывали? — обратился он к Цинциннату. |
| - Многие герои мелькнут в новостях - и потом о них помнят лишь близкие. Вот участники боевых действий в Сирии. Или чеченский полицейский, который не отказался от присяги и в лицо убийцам произнёс, обращаясь к коллегам: «Работайте, братья!» - Наверное, эти слова полезно было бы взять на вооружение многим - как чиновникам, так и деятелям искусства, литераторам. - Карен Шахназаров подсчитал, что мы производим в год 60 картин, почти как шведы (у тех 40-50). А, скажем, французы - 400. В наших кинотеатрах 90 процентов проката - иностранные ленты. И всё же кино создаётся. Но к доступу преграды. Например, для школ есть рекомендуемый список Минкульта из 100 фильмов - все советские, ни одного из числа российских, созданных после 1991 года. В чём тут дело? Опять скажете, не ваш профиль? - Да. Я не специалист, не критик, я дилетант, высказываю личное мнение - без всяких претензий. Хотя любому понятно, что удивление Шахназарова уместно. Как очевидно и то, что деньги на кино можно использовать более эффективно. Могу что-то даже предложить. Могу материалы предоставить соответствующие. Например, о том, как в канун Крымского референдума в прокуратуре тогда ещё Автономной Республики Крым мы, 816 работников, самоорганизовались и наотрез отказались выполнять указания Генпрокуратуры Украины . Сыпались угрозы, предпринимались жёсткие попытки, чтобы мы не делали то, что решили сделать. Попутно разворачивались захватывающие человеческие истории. Это надо было бы рассказать студентам-юристам, вообще молодёжи, всем. Само проведение и организация референдума - удивительная история, невероятные коллизии, если всё это подать с точки зрения прокурорских работников. Пожалуйста, пусть киношники обращаются! (Смеётся.) - Скажите, как поддерживаете форму? Много ведь работаете... И что читаете? - Сейчас читаю Петра Валентиновича Мультатули. Вот книга на столе. Замечательный историк. На мой взгляд, точно описывает события Первой мировой войны, предательства генералов, многое узнала от него про революционные события 1917 года. Также под рукой работы Российского института стратегических исследований - очень содержательные монографии. Тут тоже о революции, хочу в год её столетия пополнить знания. |
| Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко. Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор. – Здравия желаем, – сказал Яков, вводя старуху в приемную. – Извините, все беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение… Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить. – Мда… Так… – медленно проговорил фельдшер и вздохнул. – Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей? – Да без года семьдесят, Максим Николаич. – Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать. – Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, – сказал Яков, улыбаясь из вежливости, – и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется. – Мало ли чего! – сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. – Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А засим досвиданция, бонжур. |
|
|
