| Та или другая степень строгости православной церкви к разнствующим с нею народностям почти всегда обусловливалась характером общих отношений с последними. Конечно общими враждебными отношениями между народностями прежде всего другого должно объяснять строгость греков к латинянам, а латинян к грекам, и в отношении к употреблению в таинстве известного рода хлеба. Вот почему даже и в ближайших к нашему времени рассуждениях об евхаристийном хлебе той и другой церкви часто бросаются в глаза старые натянутые доказательства и старое желание во что бы то ни стало показать исключительное превосходство практики своей церкви в употреблении хлеба для таинства евхаристии 1 . Иногда проявляется и старый фанатизм. Не так давно в Австрии один рьяный ксендз с церковной кафедры публично проповедовал: «in eucharistia schizmaticorum (т. е. православных) ipse diabolus sedel» 2 , оправдывая это изречение богословием иезуита Перроне, одобренным в Риме. Когда и наши раскольники говорят, что в трех перстах для крестного знамения символически выражаются три слога слова «сатана», то конечно они и сами отлично сознают, что этим своим положением они выражают только свою общую неприязнь к православной церкви. Вследствие неблагоприятствующих фактических отношений между восточными и западными церквами и народностями все попытки и усилия восстановить единение и общение между ними всегда или оканчивались ничем, или приносили с собою новую вражду и ненависть. Однако, не смотря на всю силу взаимного раздражения враждующих сторон, с течением времени она стала смягчаться и проходить. На западе нашлись теперь многие, которые, решительно убедившись в неправоте совмещения в одних и тех же руках папы царского скипетра и жезла пастыря Христовой церкви, отказываются и от догматического своего заблуждения относительно filioque. С своей стороны православные не перестают возносить усердные молитвы к Богу о соединении церквей. При этом они твердо помнят мудрое изречете или правило отцов древней церкви: если уничтожится одна иота или одна черта благовествования нашего спасения, – уничтожится вся религия. |
| Это с яркостию обнаружилось в характере и содержании деятельности кружка московского духовенства, образовавшегося вслед и параллельно кружку питерских «32». Если последние работали главным образом в области установления нормальных высших принципов церковной жизни – соборности, патриаршества, прав и положения епископата, мирян и т. п., то первое дало в своем сборнике детали по вопросам о практическом положении духовенства и мирян в разных областях церковной жизни и управления. До первых лет XX столетия питерское духовенство молчаливо волновалось, горячилось и спорило в домашнем, так сказать, кругу, варилось в собственном соку, а как только условия всей вообще нашей русской жизни представили возможность несколько посвободнее заговорить и безбоязненно не только за себя, сколько за услышание себя, за привлечение внимания к себе, – оно заговорило. Московское и прежде всегда было молчаливо. В Питере волновались с «Церковно-общественным вестником» – в Москве тихо и спокойно богословствовали в «Чтениях Общества любителей просвещения». В Питере горячились в Религиозно-философских собраниях – Москва волновалась разве лишь от чтения газетных сообщений и протоколов их. В Питере пастырские собрания по различным вопросам со смелыми научными и церковно-общественными построениями и выводами – в Москве тишь да гладь… Итак, не в личности правящего епархией того или иного митрополита, а в многоразличных условиях интеллектуально-бытовой, церковно-общественной, да и материальной жизни духовенства заключается источник того, что, начиная с первых лет XX столетия, петроградское духовенство всегда шло впереди по всем вопросам и интересам жизни, будило и направляло их, волновалось и болело ими. Естественно, как прежде, всегда и повсюду, так и у нас в Питере, шло все не только прямым путем и выливалось в правильные формы, принимало верные течения, но – уклонялось в сторону, порождало большие неправильности. Однако, до появления современного обновления питерская церковная жизнь не нарушала правильного общецерковного уклада жизни, не проявляла себя уклонениями от нормальной дисциплины, не клонилась в сторону раскола. Доказательство этому – наша жизнь в первые годы после революции при митр. Вениамине. |
| Могу определенно сказать, что во все время управления епархией митр. Антония к нему со стороны духовенства было полное уважение и покорное подчинение, боязнь причинить ему неприятность или оскорбить его. Дисциплина не была при нем расшатана или умалена, она была только облагорожена и держалась не на окриках и приказах его, но на сознании каждым из нас нашего долга и сыновнего к нему отношения. И он провинившегося старался не физически как-либо наказать, но отечески вразумить. Мне, по моей молодой горячности и полной доверчивости к людям, не раз приходилось быть вызываемым к митр. Антонию, и я всякий раз выходил от него не только не раздраженным, рассерженным или оскорбленным и подавленным, но конфузливо смущенным, нравственно усовещенным и бодрым, – с сознанием своей вины и причиненной мной ему, митрополиту, неприятности. Его беседы, начинавшиеся в таких случаях грозно и начальственно и кончавшиеся отчески просто, мило и наставительно, [были] убедительными, не только не вели к непослушанию и к расшатанности, но сильно обуздывали, вразумляли, заставляли задуматься над содеянным и во всем соглашаться с наставлениями митр. Антония. Вечная ему память… Таким образом, ни в поведении питерского духовенства, ни в отношениях к нему митр. Антония не заключалось ничего, что бы могло повести или породить какую-либо церковную разруху. Как духовенство, так и митр. Антоний стремились лишь к одному: укрепить истинный строй жизни, надлежащую соборность, авторитет и идейную деятельность пастырства, в том числе и даже главным образом – епископата, оживлять всю церковную работу и церковное управление. Не в митрополите Антонии дело, а в другом. Питерское духовенство всегда считалось передовым, в лучшем, идейном смысле этого слова. Вращаясь в кругу самой высшей идейной интеллигенции, и, естественно, в силу уже одного этого интересуясь и волнуясь не одними заботами о куске хлеба насущного и честолюбия, – особенно так называемых домовых церквей духовенство, количественно многочисленное, – с другой стороны, живя около центра высшей церковной власти и невольно подмечая все дефекты в устроении и ходе церковной жизни, питерское духовенство не могло не видеть всего тяжелого, для церковной жизни нежелательного и вредного, не болеть им и не желать, и не стремиться к уничтожению его, к исправлению ненормальностей. Петроградское, а не московское или киевское духовенство… Московское духовенство было в окружении более купеческого, чем интеллигентского слоя, а киевское или других городов и этот имело малоинтеллигентным; оно не видело, а только лишь слышало о синодальных безобразиях. К тому же оно всегда жило более интересами практической жизни, чем парило вверх. |
| Если, с одной стороны, наука имеет дело с явлениями и фактами, а с другой – законы её суть лишь обобщения оных и в значительной степени включают в себя элементы умозрения и веры, то естественно, что делать свои построения и заключения о предметах внеопытных она должна без всяких претензий на их безусловную истинность. И о достоверности ее данных можно утверждать лишь с большими ограничениями. Современное положение науки свидетельствует, как часто выводы, построения и законы «точной» науки рушатся и отменяются; что прежде признавалось научной аксиомой и основанием для научно-философских утверждений и гипотез, теперь отбрасывается как предрассудок как неистинное... «Некоторые факты, обнаруженные в недавнем прошлом, – говорит г. Гернет В.А., – показались совершенно необъяснимыми с точки зрения господствующих в науке учений, а так как мы теперь не можем, подобно Гегелю, сказать: «тем хуже для фактов», то является необходимость в пересмотре тех основных положений, на которых зиждутся наши умозрительные науки. Мы переживаем в настоящее время интересный переходный период в области науки: старые устои начинают колебаться, а новые находятся в начальной стадии формировки...» Доселе раздельность материи и энергии считалась одной из элементарнейших истин науки; теперь это начинают считать одним из крупнейших заблуждений, а самые фундаментальные и общие законы природы – закон сохранения вещества и закон сохранения энергии – нуждаются в новой формулировке 91 . «Несколько лет тому назад постоянство химических элементов было законом природы. В последнее время явления радиоактивности заставили нас верить, что радий постоянно и самопроизвольно переходит в гелий, что здесь имеет место настоящее превращение вещества. Очевидное превращение вещества одного рода указывает на возможность и даже вероятность постепенного преобразования всех веществ» 92 . Изменилось учение и об атомах, этой первооснове всего сущего, по учению науки. Они уже не неделимыми теперь представляются, а сложными системами более мелких частичек вещества (электронов) 93 . |
| Признать это третье как отдельное и самодовлеющее, Геккель обязывается самым своим монизмом; иначе получится дуализм материи и силы или энергии (Геккель не разделяет силы и энергии), как двух самостоятельных начал. Подавляя же этот дуализм, Геккель в свою систему вводит начало не реальное, а отвлеченное, ничем не доказуемое, а лишь на веру принимаемое, – единое по имени и двойственное на самом деле... Правда, теперь в науку входит мнение, что дуализма материи и силы или по крайней мере энергии нет, «то, что мы называем ныне веществом, представляет колоссальный, неисчерпаемый запас энергии» и что «резкая грань между веществом и энергией исчезла» 109 ; но это прежде всего лишь отдельное мнение. Наряду с ним существуют в науке другие мнения, по меньшей мере три, которые взаимно исключают друг друга 110 . Один учёный, например Гернет, говорит о единстве вещества, а у другого ученого, материалиста Шпиллера, читаем: «если Спиноза 111 признает тождество между материей и силой, то он заблуждается, так как исследования показали, что сила не есть необходимое свойство материи» 112 . Кому же теперь верить и что считать за научно доказанное? Во всяком случае, говорить о существовании какого-то «закона субстанции», и притом со значением высшей силы, оснований нет. О вечности материи Мироздание, по Геккелю, вечно, ибо вечна материя, как один из атрибутов «субстанции». Положение что – обычное у всех материалистов; без него им никак не обойтись: оно – необходимое предположение для объяснения мирообразования помимо Высшей Силы. На чем же оно основывается? Единственно на законе сохранения вещества. Сущность его сводится к следующему: «сумма вещества, наполняющего бесконечное пространство вселенной, неизменна». Раз материя, вещество при всех своих видоизменениях не исчезает, то, заключают ученые, следовательно оно существует от вечности. Но является ли этот закон сохранения вещества непосредственным эмпирическим выводом, или он покоится на абстракции, от данных опыта отдаленной? Непосредственных эмпирических данных в пользу этого закона не может быть вследствие того, что нет никакой возможности чем-нибудь измерить количество вещества. |
| Ни из понятия о первовеществе, ни из понятия силы, ни из других физических и астрономических законов нельзя вывести данных к её принятию. Единственное основание к ее принятию – это некоторая возможность при её помощи объяснить вечность мироздания. И выходит в конце концов логическое, совсем уж ненаучное qui pro quo 114 : вечность материи объясняется теорией катаклизмов, а эта, в свою очередь, предположением вечности материи... Одно предполагается ради другого предположения и ничто, таким образом, не обосновывается научно... Взгляд на атомы его и других учёных Каким же образом все-таки происходит мир, по Геккелю? Не соглашаясь с так называемой кинетической теорией, по которой первовещество состоит из атомов – этих мертвых обособленных частиц вещества, колеблющихся в пустоте и действующих на расстоянии, – Геккель останавливается на так называемой пикнотической теории... На основании её он высказывает следующее положение: «Основные части субстанции, масса и эфир, отнюдь не мертвые и не приводятся в движение исключительно внешними силами, но обладают ощущениями и волею (конечно, низшего разряда); они испытывают удовольствие при сгущении, неудовольствие при напряжении; они стремятся к первому и борются со вторым...» В другом месте он пишет: «Даже атомам присуща простейшая форма ощущения и хотения, или лучше сказать – чувствования и влечения 115 следственно, универсальная «душа» наипростейшего рода» 116 . Дальше этого в фантазировании идти, кажется, некуда. Атомы не только являются у него реально существующими, но они имеют и душу, чувствования и хотения... Да это прямо-таки какие-то живые существа, хотя, быть может, низшего порядка... Возможно, что такие живые атомы в состоянии соединяться в группы и даже мир производить... Но кто они таковы сами-то? Уж не боги ли?.. Геккель атомы считает даже одушевленными, а люди науки их реальное существование отрицают. Так, например, Дюбуа-Реймонд признает, что «физический атом есть вполне последовательная и при известных условиях, например в химии, очень полезная «фикция». |
| Во взаимоотношениях людских обновление должно указать полную приложимость и всецелую осуществимость евангельских принципов братства, равенства и свободы, выявить их христианскую физиономию и подлинность. Для этого необходимо добиваться реформирования и церковного управления, церковной жизни на основах соборности и единства. Единство должно быть раскрыто не в формулах лишь веры, но главным образом в самом христианском самочувствии и самосознании, а соборность проведена от низших форм до самых высших. Отсюда, как первая и неотложная задача для обновленцев, является всяческая с их стороны помощь проведению самых широких и коренных реформ в церковном управлении и бытии на началах свободного всех единства во Христе и братской соборности. Эта задача есть первейшая, ибо только в новые мехи можно вливать вино новое: старые не выдержат – или порвутся, или затхлостью и плесенью поразят благоухание нового вина. И формы церковной жизни необходимо должны соответствовать и отвечать самой сущности христианских начал. Иначе не польется новое, доброе вино благодати Духа Св. к освежению, озеленению и богатому оплодотворению жизни христианской, а если, при чрезмерных усилиях героев духа христианского, и польется оно, то рискует заразиться от затхлости сосудов и отразить не действие Духа Божия, а духа человекоугодничества, унижения, человеконенавистничества, гордости и т. п. Таким образом, обновленцы обязаны всеми для них возможными средствами способствовать единственно желательной и наилучшей реформе церковного управления. Пути, средства к практическому осуществлению теоретических, идейных начал церковного обновления многоразличны. Первый и самый широкий путь – это литературная разработка. Но это только первый путь, только начало. За ним должно идти внедрение в самую гущу жизни идей обновления путем рефератов, публичных лекций, народных собеседований и т. п. И те, которые болят неустроениями в христианском сознании и в церковном нестроении, которым дорог стяг и идеал церковного обновления, должны братски объединиться в один союз любви, дабы не разрозненно, но общими усилиями со взаимной помощью и поддержкой творить дело Божие, послужить на пользу Церкви святой, дабы и средним из нас деятелям почерпать силы в союзе братской любви и воодушевление для героизма духа в борьбе со злом и злыми. Чтобы быть действительными обновителями общества христианского на началах правды и истины Христовой, самим ставшим под знамя «церковного обновления» следует на самих себе показать действие начал, за которые они встали. |
| 23 марта Всеподданнейший доклад представлен был Императору. Тогда же К. П. Победоносцев «испрашивал разрешения» Св. Синоду явиться для поднесения адреса и иконы. Согласно «Исторической записке», доклад Синода был возвращен «с иною, чем ожидалось, резолюциею» 30 марта (а не 31, как обычно указывается в литературе). Кроме того, на докладе обер-прокурора о разрешении Синоду явиться для поднесения адреса и иконы стояла резолюция: «Прошу отклонить» 1451 . Как писал впоследствии К. П. Победоносцев митрополиту Антонию, «Саблер доложил мне иное, что Св. Синод желает представления государю во всем составе членов» 1452 . По словам автора «Исторической записки», это обстоятельство, «может быть, и вызвало неблагоприятный исход дела», поскольку Победоносцев испрашивал разрешения явиться всему Синоду, в то время как Синод просил о принятии Государем лишь первенствующего члена, т.е. митрополита Антония 1453 . Подводя итог изложению вопроса о церковной реформе, автор «Исторической записки» делал следующие выводы: «Из всего вышеизложенного следует: 1) выдвинутый в печати вопрос о церковных реформах удостоился Высочайшего внимания настолько, что Государь желал знать о нем мнение Владыки Митрополита. 2) Движение и развитие этот вопрос получил в органической связи с исполнением Указа 12 декабря 1904 года. 3) Председатель Комитета Министров вошел по этому вопросу в сношения с Владыкой Митрополитом, как Государственный Чиновник, Высочайше снабженный особыми полномочиями. 4) С Обер-Прокурором Св. Синода Митрополит не советовался по этому делу, зная (с 1895 года) его отрицательное отношение к вопросу о церковной реформе. 5) Естественное движение дела церковной реформы было прервано изъятием его из ведения Комитета Министров» 1454 . Орган СПбДА, еженедельник «Церковный вестник», фактически стал одной из главных лабораторий по выработке программы церковных реформ. В рассматриваемый период его редакторами были профессора Петербургской духовной академии: протоиерей А. П. Рождественский (1902–1905) и Д. П. Миртов (1906–1909), профессор по кафедре истории философии. Значительное влияние на направление академического печатного органа оказывала известная «группа столичных священников», или группа «32-х», в которую входили протоиереи: Ф. Н. Орнатский , Π. Н. Лахостский, И. П. Слободской; священники: К. М. Аггеев, М. П. Чельцов, Г. С. Петров, архимандрит Михаил (Семенов) и др. На страницах еженедельника печаталось большое количество статей, отражающих идеи, которыми вдохновлялась «Группа»: обоснование и защита интересов пастырства (белого духовенства), стремление объединить его «корпоративную энергию» для устранения того обезличивающего начала административного централизма и бюрократизма, который «мертвит» церковную жизнь «от ее низших ступеней до высших», и для усиления общественной роли духовенства, придания ему функций руководящего сословия со всеми вытекающими последствиями (участием в государственной, общественной и политической жизни) 1455 . |
| После некоторых предложенных мне им вопросов – самых общих и формальных – он спросил меня: знаком ли я со священником о. Л. Богоявленским и о. Философом Орнатским . Любопытство следователя о знакомстве с о. Орнатским мне и тогда и теперь отчасти понятно: Орнатский был расстрелян как сочтенный за контрреволюционера, и то или иное отношение мое к нему могло рисовать и мою политическую физиономию. Но для чего потребовалось ему знать о моем знакомстве с Богоявленским, я и доселе понять не могу. Об Орнатском я ответил, что не раз имел случай быть вместе с ним в разных собраниях духовенства, но более близкого знакомства не вел с ним; что он за человек, не знаю; только одно могу сказать: что почти по всем церковно-общественным вопросам на собраниях я с ним расходился. Богоявленского знаю лучше, как соработника по Епархиальному Совету; о нем могу сказать, что он человек очень аккуратный, весьма далекий от всякой политики. “А не хитрый ли он человек?” – На этот вопрос следователя я ответил, что он человек умный и не без хитрости. Больше, кажется, меня ни о чем не спрашивали. Когда же я на его вопрос – сколько времени я сижу в тюрьме – ответил, что почти два месяца, то услышал от него такое утешение: “А вы не обижайтесь: в такое время трудно бывает разобрать, кто прав, кто виноват; страдают и невинные”. Такое признание тогда меня умилило: вот, думал я, какие еще есть добрые и отзывчивые люди среди большевиков. Припомнил я, что и на бывших прежде допросах русские допрашивавшие относились ко мне хорошо и были, казалось, готовы освободить меня, и если все-таки отправляли далее в тюрьмы, то из-за страха самих их перед ассистентами при них – евреями, так грозно и бранчиво меня, как вообще священника, аттестовавшими. В заключение следователь сказал мне, что Богоявленский уже несколько дней как на свободе, что я тоже, вероятно, буду освобожден, и что я должен быть благодарным митрополиту Вениамину. Следователь в комнате был не один, и последние его слова были произнесены полушепотом. |
| Андреас пытается мысленно заглянуть в будущее; он мысленно представляет себе завтра, послезавтра, он представляет город Львов, куда через четыре дня приедет… но дальше темнота и бездна. Дальше нет будущего. Он понимает, что осталось жить всего несколько дней. Это опять же не было предположением, это было ощущением, реальным и полноценным. Через четыре дня, примерно между Львовом и селом Черновицами, куда он направлялся, его не станет в живых, для него все закончится. Когда он спит, ест, смотрит вокруг, он понимает, что это в последний раз. И оттого он начинает ценить эти мгновения. Каждая секунда оказывается наполненной прекрасным, светлым переживанием ЖИЗНИ. Это то, что многие из нас, с вами, по своей невнимательности, и не замечают. Знаете, как на фотоснимке, которому многие годы. Когда-то, особенно если мы не позировали, а были схвачены объективом неожиданно, мы не думали об этом мгновении, а оно вот, здесь, осталось. И спустя время мы смотрим, всматриваемся и вдруг открываем ТО ВРЕМЯ. Раньше мы этот момент жизни не замечали, жили себе и жили, и вдруг его схватили и сохранили. И, глядя на фотоснимок вспоминаешь тот запах, ту погоду, свои мысли, чувства, переживания, свет или, может быть, леденящую пустоту или темень души. Тогда этого не заметил, не остановился, а теперь вот, возвращаешься и чувствуешь благоговейный трепет перед тайной этого мгновения, данного тебе Богом. И понимаешь, что такого уже больше никогда не будет. О схожем опыте благоговения перед каждым фрагментом отмеренной нам Богом жизни свидетельствовали и те, кто пережил страшные дни заключения в камере смертников. Передо мной – книга «Записки смертника». Ее автор – петербургский священник Михаил Чельцов, бывший в двадцатые годы XX века настоятелем того собора, в котором я сегодня служу: Свято-Троицкого Измайловского собора. Он пробыл в одиночной камере смертника, ожидая казни, 40 дней . Позже он описал их: день за днем. Запомнилось все, каждая деталь, настолько густым, многоценным казалось время этих дней. Это страшный документ, документ-исповедь человека, главной темой которого является благодарность Богу за каждый миг жизни. |
|
|
