| Можно согласиться с автором, что среди абхазов сегодня и христиане (ок. 50% от общей численности нации), и мусульмане (св. 28%) – это в подавляющем большинстве номинальные последователи двух мировых религий, зато господствующая религия – " абхазская вера " – традиционная религия абхазо-адыгских этносов как дохристианского, так и " христианского " периодов. Автор приводит убедительные факты, свидетельствующие о противоречивом процессе возрождения абхазской традиционной религии в непризнанной республике Абхазия, о росте авторитета некоторых святилищ и их жрецов, о повышении официального статуса этой религии по сравнению с христианством и исламом при продолжающейся деградации традиционного ритуала. У читателей возникает вопрос об элементах " гражданской религии " этого молодого и непризнанного государства. Наконец, глава 3, " Святилища Бзыбской Абхазии " , посвященная ритуальной практике в святилищах абхазской традиционной религии, представляет собой самостоятельный этнографический источник хорошего научного уровня – описание ряда абхазских и одного осетинского святилища с нарицательным названием Ирон дзуар с соответствующим исследованием. Для соблюдения строгой научности желательно было бы привести не только русские переводы, но и оригинальные абхазские тексты молитв. Тем не менее, сведения, сообщаемые автором, имеют несомненную научную ценность и новизну. Замечу, что описание абхазской традиционной религии в книге не претендует на исчерпывающую полноту. Так, за ее рамками остались сакральное в абхазском жилище (например, очаг с очажной цепью) и усадьбе ( " хуторе " ), некоторые архаичные обряды, исчезнувшие еще в XIX в. ( " самодвижущаяся Ахинова корова " ), приметы и пр. Были бы желательны ссылки на дневники полевых исследований. Список литературы по религии абхазов и их ближайших соседей можно расширить (например, за счет работ Ф.И.Леонтовича, Д.А.Клеменца, Ж.Дюмезиля, Я.В.Чеснова). Но и в настоящем виде монография А. Б. Крылова – отрадное событие в сегодняшней российской науке. |
| Станция была от города далеко, в широких долинах. Вокзал – небольшой, приятный. На вокзале – приветливые лакеи, ласковые носильщики, благосклонные извозчики на козлах домовитых тарантасов, запряженных парой в дышло. Город, весь в густых садах, с гетманским собором на обрыве горы, глядел с нее на восток и на юг. В восточной долине отдельно стоял крутой холм с древним монастырем на вершине, дальше было зелено и пусто, долина переходила в степные скаты. В южной, за рекой, за ее веселыми лугами, взгляд терялся в солнечном блеске. В городе многие улицы казались тесны от садов и тополей, рядами тянувшихся вдоль дощатых «пешеходов», на которых часто можно было встретить гордую грудастую девку в обтянутой по бедрам плахте, с тяжелым водоносом на сильном плече. Тополи были необыкновенны своей высотой и мощью, восхищали нас; стоял май, много было гроз и ливней, и как блестяще зеленели они своей крепкой листвой, как свежо и смолисто благоухали! Весна тут была всегда яркая, веселая, лето знойное, осень ясная, долгая, зима мягкая, с влажными ветрами, санные извозчики ездили с бубенчиками, с их прелестным глухим бормотанием. Крупный, загорелый, с кругло стриженной седой головой старик Кованько, у которого мы поселились в одной из таких улиц, имел целое поместье: двор, флигель, дом и сад за домом. Сам он занимал флигель, а дом, беленный мелом и тенистый от сада сзади и большой стеклянной галереи по фасаду, сдавал нам. Он где-то служил, придя со службы, сытно обедал, отдыхал, а потом, полураздетый, сидел под раскрытым окном и все пел, покуривая «люльку»: «Ой, на ropi та жehцi жhymь…» Комнаты в доме были невысокие, простые; какой-то древний сундук под суровым рядном с цветной мережкой стоял в прихожей. Служила нам молоденькая казачка, в красоте которой было что-то ногайское. Брат стал еще милей и добрей. Надежды мои оправдались – между ним и ею вскоре образовалась родственная и дружеская близость; во всех моих размолвках с ней или с ним они всегда были на стороне друг друга. Круг наших сослуживцев и знакомых (врачей, адвокатов, земцев) был подобен харьковскому кругу брата, – я вошел в него легко, с удовольствием встретил в нем Леонтовича и Вагина, тоже переселившихся из Харькова. От харьковского этот круг отличался только тем, что состоял из людей более умеренных, живших почти совсем под стать городу, его миргородскому благополучию, дружелюбно встречавшихся не только с людьми из всякого другого городского общества, но даже с полицмейстером. |
| Mehi з жihkoю Не возиться! А тютюн та люлька Козаку в дopoзi Знадобиться! Я слушал, грустно и сладко чему-то завидуя. На закате мы гуляли, шли иногда в город, иногда в сквер на обрыве за собором, иногда за город, в поле. В городе было несколько мощеных улиц со всякой еврейской торговлей, с непонятным количеством часовых, аптекарских и табачных магазинов; эти улицы были каменны, белы, дышали теплом после дневного жара, на их перекрестках стояли киоски, где прохожие пили разноцветные сиропы с шипучей водой, и все это говорило о юге и тянуло куда-то еще дальше на юг, – помню, я часто думал тогда о Керчи. Глядя от собора в долину, я мысленно ехал в Кременчуг, в Николаев. В поле, за город, мы шли западным предместьем, совсем деревенским. Его хаты, вишневые сады и баштаны выходили в равнину, на прямую, как стрела, миргородскую дорогу. В далекой дали дороги, вдоль телеграфных столбов, медленно тянулась хохлацкая телега, влекомая двумя качающимися в ярме, клонящими головы волами, она тянулась и исчезала, как в море, вместе с этими столбами, – последние столбы уже чуть маячили в равнине, были, как палочки, малы. Это была дорога на Яновщину, Яреськи, Шишаки… Вечер мы нередко проводили в городском саду. Там играла музыка, освещенная терраса ресторана издали выделялась среди темноты, как театральная сцена. Брат шел прямо в ресторан, мы иногда уходили в ту сторону сада, где он кончался тоже обрывом. Ночь была густо темна, тепла. В темноте внизу кое-где стояли огоньки и церковно, стройно подымались и замирали песни – это пели парубки предместий. Песни сливались с темнотой и тишиной. Гремя, бежал там светящийся звеньями поезд, – тогда особенно чувствовалось, как глубока и черна долина, – и постепенно смолкал, погасал, точно уходил под землю. И опять были слышны песни, и весь круг горизонта за долиной дрожал немолчной дрожью жаб, ворожившей эту тишину и темноту, повергавшей ее в оцепенение, которому, казалось, не будет конца. Когда мы всходили на людную террасу ресторана, она, после темноты, приятно стесняла, слепила. Брат, уже хмельной и умиленный, тотчас махал нам из-за стола, где с ним сидели Вагин, Леонтович, Сулима. Нас шумно усаживали, требовали еще белого вина, бокалов и льду. Потом музыка уже не играла, сад за террасой был темен, пуст, откуда-то доходило порой дуновение до свечей в стеклянных колпачках, осыпаемых ночными насекомыми, но все говорили, что время еще детское. Наконец соглашались: пора. И все-таки не сразу расставались – шли домой ватагой, громко говоря, стуча по пешеходам. Сады спали, таинственно чернели, тепло освещаясь низким светом поздней луны. Когда мы, уже одни, входили в свой двор, луна глядела в него, блестя в черных стеклах галереи; тихо трюкал сверчок; каждый листик акации возле флигеля, каждая веточка с удивительной четкостью и изяществом рисовали свою неподвижную тень на белой стене. |
| Я так думал: разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича, ищут со мною встреч, приглашают к себе, ухаживают за мной, но мне даже и не почётна, а тошна эта салонная трескотня - неглубокая, ни к чему не ведущая, пустой перевод времени. А ну-ка, на машине быстро их объеду - ещё Леонтовича, а тот с Сахаровым близок (я с Сахаровым ещё не был знаком в те дни), ещё Ростроповича (он в прошлом году в Рязани вихрем налетел на меня, знакомясь, а со второго свидания звал к себе жить), да и к Твардовскому же, наконец, - и перед каждым положу свой трёхфразовый текст, свой трёхсловный вывод: стыдно быть советским! И - довольно юлить! - вот выбор вашей жизни - подписываете или нет? А ну-ка, за семью такими подписями - да двинуть в Самиздат! через два дня по Би-Би-Си! - со всеми танками не хватит лязга у наших на зубах вхолостую пролязгают, осекутся! Но с надрывом накручивая ручкой свой капризный " москвич " , я ощутил физически, что не подниму эту семёрку, не вытяну: не подпишут они, не того воспитания, не того образа мыслей! Пленный гений Шостаковича замечется как раненый, захлопает согнутыми руками - не удержит пера в пальцах. Диалектичный прагматик Капица вывернет как-нибудь так, что мы этим только Чехословакии повредим, ну, и нашему отечеству, конечно; в крайнем случае и после ста исправлений, через месяц, можно написать на четырех страницах: при всех успехах нашего социалистического строительства... однако, имеются теневые стороны... признавая истинность стремлений братской компартии к социализму... " - то есть, вообще душить можно, только братьев по социализму не следовало бы. И как-нибудь сходно думают и захлопочут искорёжить мой текст остальные четверо. А уж этого - не подпишу я. Зарычал мотор - а я не поехал. Если подписывать такое - то одному. Честно и хорошо. И - прекрасный момент потерять голову: сейчас, под танковый гул, они мне её и срежут незаметно. От самой публикации " Ивана Денисовича " это первый настоящий момент слизнуть меня за компанию, в общем шуме. |
| 1752 Baruffa A. Giovanni Battista de Rossi: L’archeologo exploratore delle Catacombe. Città del Vaticano, 1994; Хрушкова Л.Г. Рец.: Baruffa A. Giovanni Battista de Rossi…//Виз. временник. 2002. T. 61. C. 234–236. 1753 Fiocchi Nicolai V. G.B. de Rossi e le catacombe romane (1894–1994)//Acta XIII congressus internationalis archaeologiae christianae… R. 205–222; Nestori A. G.B. De Rossi e la Pontificia Commissione di archeologia sacra//Ibid. R. 185–204; Recio Veganzones A. G.B. De Rossi: iconografo ed iconologo//Ibid. P. 223–274. 1754 A.A. V.V. Giovanni Battista de Rossi e le catacombe romane: Mostra fotografica e documentaria in occasione del I Centenario della morte di G.B. de Rossi (1894–1994). Roma – Comprensorio di San Callisto sull’Via Appia Antica – Tricora occidentale. 11 Dic. 1994 – 25 Gen. 1995 . Catalogo mostra. Città del Vaticano, 1994. 1756 Kondakoff N. Les sculptures de la porte de Sainte Sabine à Rome//Revue archéologique. 1877. Vol. 33–34. R 361–372. Ha русском яз., в полном виде, работа была опубликована недавно: Кондаков Н.П. Барельефы стол. по Р.Х.) деревянной двери базилики св. Сабины, что на Авентинском холме в Риме//Мир Кондакова. Публикации. Статьи. Каталог выставки/Под ред. И.Л. Кызласовой. M., 2004. C. 115–133 (публикация И.Л. Кызласовой). 1757 О заслугах русского ученого говорил близко знавший его о. Антонио Муньос: Rivista di Archeologia Cristiana. 1927. Anno IV, 1–2. P. 169. 1758 Письмо де Росси, датированное авг. 1883 г., подписали А. Уваров, Ф. Леонтович и Н. Кондаков (Vat. Lat. 14269, 459, л. 581, франц. яз.). Это письмо выявил в Библиотеке Ватикана, в фонде де Росси, монс. Патрик Сен-Рок и любезно передал копию автору настоящего раздела: Хрушкова Л.Г. Два римских письма Н.П. Кондакова //Церковная археология. Вып. 4. Материалы 2-й Всероссийской церковно-археологической конференции. Санкт-Петербург. 1–3 ноября 1998. СПб., 1998. С. 305–308. 1759 Цветаев И.В. Праздник христианской археологии в Риме весною 1892 года: Сообщение, читанное в Императорском Московском археологическом обществе 16 февр. 1892. M., 1893; Он же. Римские катакомбы: Из истории изучения их. M., 1896. |
| Привожу реплики трех санитаров, которые я сам слышал. Парень 24 лет с мутными глазами: “Хорошо работать в больнице: всегда есть кому морду набить”. — “Зачем же бить?” — “А так, скучно. Стоишь целый день в коридоре. Смотришь, идет дурак (так обычно называют больных санитары), — хвать ему по морде”. Другой санитар — здоровый мужчина 30 лет, атлетического вида: “У меня сегодня руки болят. Дурака одного лупил”. Санитар Иван Федорович, 40 лет, сейчас проживает в Москве. “Пришел врач, говорит: пол грязный. Я сейчас первого попавшегося дурака — хвать по шее: пол мой”. Он же: “Дураки просят папирос. Хочешь закурить — 20 щелбанов (щелчков) по носу или 20 горячих ремнем (ременной пряжкой) “. Об этой процедуре я слышал еще по крайней мере от 10 человек. Администрация и врачи обо всем этом знают и решительно никаких мер не принимают. Впрочем, сами они действуют с еще большей жестокостью. За малейшее непослушание больных привязывают к койкам на целые сутки. (Это называется “держать на привязи”.) Часто в виде наказания впрыскивают больным лекарства, от которых они мучаются целыми сутками. В ноябре 1971 года один психически больной человек совершил ночью побег из больницы. Когда его задержали на станции и привели обратно в больницу, его избивал лично главный врач Ламич вместе с тремя дюжими санитарами. После этого избиения беглец получил на всю жизнь тяжелую инвалидность. Ни для кого не секрет, что в этой больнице содержатся совершенно здоровые люди. Не делает из этого секрета и оперуполномоченный МВД Леонтович, который заявил Юрию Белову: “Мы вас лечим не от болезни, а от убеждений. Причем ваш врач я. Пока вы не отречетесь от своего прошлого, вы отсюда не выйдете”. Картина была бы неполной, если бы я не упомянул еще о том, как перевозят заключенных. Лагерные этапы — это величайшее мучение. В купе вагона втискивают по 30—40 человек. Людям, изнемогающим от жажды, не дают пить. Когда же наконец охрана “смилостивится”, дают воду: одну кружку на пятерых, не считаясь с тем, что среди преступников (уголовников) много сифилитиков. |
| От этого порядка древний процесс отступал при захвате преступника in flagranti или в случае призыва соседей криком о помощи: в таком случае истещ доказывал совершение преступления, и соседи, явившиеся на крик (Schreimannen), поддерживали обвинение своею присягой, самому же обвиняемому отказывалось в защите, – историки видят в этом воспоминание о древнейшем процессе против людей, лишенных мира (Friedlöse), принципиально не допускавшем ни ответа, ни присяги со стороны лишенного мира 379 . Статья же русской правды говорит не о захвате in flagranti или непосредственно вслед за совершением преступления сбежавшимися соседями, а о поклепе, т. е. об обвинении, основанном не на прямых и очевидных улнках, а на подозрении. Понимая таким образом под 7-ю послухами 15 ст. карамз. соприсяжников ответчика, мы не будем видеть ничего несообразного и в том, если бы русская правда потребовала подтверждения претензии кредитора, оспариваемой должником, двенадцатыо соприсяжниками. Там дело идет об освобождении от обвинения, основанного на одном лишь подозрении, может быть неосновательном, а здесь дело идет об удостоверении долговой претензии, которой кредитор, может быть, по собственной небрежности, не обеспечил своевременно, при самом возникновении сделки, надлежащими средствами удостоверения. Возвратимся, однако, к проф. Павлову, который, изменяя г. Леонтовичу, видит в послухах 44 ст. кар. тех же 12 мужей, о которых говорится в 14 академ. Мнение почтенного канониста обосновывается следующим образом: в 44 ст. карамз. сп., соответствующей 14 ст. академич., хотя и не показано никакого определенного числа послухов, но самое это слово употреблено во множествтном числе („иже нань послуси выведеть”), что не исключало возможности для современной практики крепко держаться исконного числа 12-ти, вошедшего в общий обычай при регшении споров по долговым обязательствам 380 . Но если употребление множественного числа дает право заключать, что под этим множественным числом разумеется именно двенадцать, то отчего бы кстати и в других статьях русской правды, в которых говорится о послухах во множественном числе, не предполагать 12-ти послухов 381 ? Из того, что я не вижу основания считать 12-ть исконно славянским числом, не следует, чтобы я считал немцев сильнейшей стороной, а русских слабейшей, как истолковывает мой взгляд проф. |
| Положение же древнего русского права в отношении суда 12-ти, заключается по мнению г. Леонтовича, в том будто бы, что суд 12-ти мужей, соседей, членов общины, действовал без всякого вмешательства каких-бы то ни было органов общественной власти 372 . При этом, к сожалению, остается неясным, что думает проф. Леонтович о трех гривнах, взыскиваемых с запирающегося должника по той и другой статье. В 14 ст. академ., по сравнению ее со 2-ю и следующими статьями того же списка, нужно видеть пеню в пользу кредитора; напротив, в 44 карамз., по сравнению ее с 19-й и следующими статьями того же списка, три гривны едва ли могут быть рассматриваемы иначе, как в значении уголовного штрафа, уплачиваемого в княжескую казну. И если возможно допустить, что суд 12-ти мужей по краткой правде Ярослава мог действительно „без всякого вмешательства каких-либо органов общественной власти» присудить своим приговором недобросовестного должника в уплате трех штрафных гривен кредитору, независимо от уплаты самого долга, то, напротив, невозможно допустить, чтобы на этот суд была возложена миссия взыскивать уголовные штрафы в пользу князя, без всякого участия органов княжеской власти. Краток или не совсем краток был промежуток времени между изданиями краткой и пространной правды, но в этот период, по-видимому, совершилось важное юридическое преобразование, можно сказать, принципиальное; денежные пени в пользу потерпевших, установленные краткою правдою, сменились уголовными штрафами в пользу князя, причем, вместе с тем, мог отпасть и суд 12-ти мужей, точно так же не имевший прочных корней в обычаях народных, как и система выкупов преступлений, определенными денежными суммами со стороны преступников в пользу пострадавших от преступления. Проф. Павлов в своем контр-трактате о послухах, заявивший, по-видимому, свою солидарность с проф. Леонтовичем, который, по его мнению, “весьма убедительно” доказывает, что древнерусские послухи в делах уголовных были соприсяжниками истца и ответчика, по семи с той и другой стороны, а в делах тяжебных по долговым обязательствам судными мужами, всегда в числе 12-ти 373 , на самом деле утверждает нечто совершенно неожиданное для г. |
| Однако статья эта обеспокоила всех настолько, что группа писателей, академиков и старых большевиков обратилась в Верховный Совет с просьбой не принимать эту поправку к Уголовному кодексу. В числе подписавших это письмо были даже такие известные люди, как композитор Шостакович, академики Астауров, Энгельгардт, Тамм, Леонтович, кинорежиссёр Ромм, писатели Каверин и Войнович. Тогда же впервые появилась подпись А.Д. Сахарова. Письмо было составлено в осторожных выражениях и указывало лишь, что эти новые статьи «противоречат ленинским принципам социалистической демократии», «допускают возможность субъективной оценки, произвольного квалифицирования высказываний» и могут быть «препятствием к осуществлению свобод, гарантированных Конституцией». Ответа никто из подписавших не получил, и в конце декабря 1966 г. Указ был утверждён Верховным Советом 425 . Впрочем, при сильном желании, обходились и без доказательств. Вот отрывок из воспоминаний «диссидента» Георгия Ермакова, который «подрывал Советскую власть». – В обвинении формула моего преступления звучит так: «Пропаганда и агитация с целью подрыва существующего строя». Скажите, кого я всё-таки «пропагандировал и агитировал»? Прокурор Катукова смешалась: – Ну, например, секретаршу редакции, которая первой читала вашу писанину, и вообще сотрудников отдела писем... – Но ведь Уголовный кодекс не предусматривает наказание за отправку в определённый адрес писем с рассуждениями, вопросами и прочими мыслями автора... На это замечание ни прокурор, ни следователь не нашлись что ответить. Срочно отправили подследственного в камеру. И потом не вызывали недели две. Судя по всему, готовили достойную отповедь. Наконец вызвали: – Так вот, Ермаков, Вы сами себя сагитировали против Советской власти, что и подтверждается материалами следствия. – Ну если я сам себя сагитировал, то готов самого себя и взять на поруки, переагитировать в обратном направлении и представить Советской власти в своём лице полноценного гражданина. Лепетунов буркнул: – Суд разберётся. |
| В 7-м и 14-м отделениях лежат по 12—15 человек в палате. На всех приходится одна пара тапочек. Больные целыми днями вынуждены лежать в кроватях. Книг им не выдают, и радио в палате не проведено. Выйти в туалет — целая проблема, так как сопровождать больного должен санитар, а санитар слишком «занят». Больные часами упрашивают вывести их на «оправку», а в ответ часто получают оплеухи. Избиение больных — самое обычное дело, так как в санитары берут уголовников с садистскими наклонностями. Привожу реплики трех санитаров, которые я сам слышал. Парень 24 лет с мутными глазами: «Хорошо работать в больнице: всегда есть кому морду набить». — «Зачем же бить?» — «А так, скучно. Стоишь целый день в коридоре. Смотришь, идет дурак (так обычно называют больных санитары), — хвать ему по морде». Другой санитар — здоровый мужчина 30 лет, атлетического вида: «У меня сегодня руки болят. Дурака одного лупил». Санитар Иван Федорович, 40 лет, сейчас проживает в Москве. «Пришел врач, говорит: пол грязный. Я сейчас первого попавшегося дурака — хвать по шее: пол мой». Он же: «Дураки просят папирос. Хочешь закурить — 20 щелбанов (щелчков) по носу или 20 горячих ремнем (ременной пряжкой) «. Об этой процедуре я слышал еще по крайней мере от 10 человек. Администрация и врачи обо всем этом знают и решительно никаких мер не принимают. Впрочем, сами они действуют с еще большей жестокостью. За малейшее непослушание больных привязывают к койкам на целые сутки. (Это называется “держать на привязи».) Часто в виде наказания впрыскивают больным лекарства, от которых они мучаются целыми сутками. В ноябре 1971 года один психически больной человек совершил ночью побег из больницы. Когда его задержали на станции и привели обратно в больницу, его избивал лично главный врач Ламич вместе с тремя дюжими санитарами. После этого избиения беглец получил на всю жизнь тяжелую инвалидность. Ни для кого не секрет, что в этой больнице содержатся совершенно здоровые люди. Не делает из этого секрета и оперуполномоченный МВД Леонтович, который заявил Юрию Белову: «Мы вас лечим не от болезни, а от убеждений. Причем ваш врач я. Пока вы не отречетесь от своего прошлого, вы отсюда не выйдете». |
|
|
