| Старушка жила в своем Тверском имении с двумя дочерьми, невесткой и внучатами. Как скоро Наполеон стал приближаться к московским пределам, Алексей Алексеевич отправил к ней свое семейство, состоявшее из жены, четырех дочерей и двух сыновей. Когда же он приехал в Тверь после Бородинского погрома, Елена Яковлевна не получала уже давно известий из армии и была в сильном беспокойстве. Не повидавшись еще с ней, он прошел прямо к сестрам, и с ними общим советом решили, что надо объявить ей разом обо всех несчастиях, поразивших семейство, а не истощать постепенно ее силы продолжительной пыткой. Необходимо было, однако, приготовить ее к тяжкому испытанию, и дочери сказали ей, что ходят плохие известия, что было дано сражение под Москвой, что надо ожидать брата Алексея, которому все должно быть известно, и не старались скрывать от нее своих раскрасневшихся от слез глаз. Она слушала молча и не торопила горького объяснения. Наконец одна из дочерей ей сказала: — Матушка, брат приехал. Он вошел, и Елена Яковлевна, не дав ему времени с ней поздороваться, остановила на нем пристальный взгляд и сказала: — Говори правду: что Николай? — Николай был самым любимым из ее сыновей. — Он ранен... — отвечал Алексей Алексеевич, — очень тяжело ранен... Она сильно побледнела и повторила: — Говори правду: он жив? Ответа не было. — А Павел? — спросила она, помолчав не-много. — Он попал в плен под Смоленском... он ранен. — А Александр? — Убит, — промолвил едва внятно Алексей Алексеевич. Наступило гробовое молчание, потом послышались сдержанные рыданья. Не плакала одна только старушка. Вдруг она поднялась медленно со своего кресла, но была не в силах сойти с места и опустилась на колени там, где стояла. Присутствующие слышали глухо произнесенные слова: — Да будет Твоя святая воля! Потом она провела руками около себя, как будто отыскивая чего-то ощупью, и, наконец, сказала: — Подымите меня, я не вижу. Все бросились ее подымать; она встала и молвила твердым голосом: — Ослепла, и слава Богу, не на кого больше смотреть. |
| Мадам Бувье обошла весь дом и не нашла никого, кроме прислуги. Бедная женщина не помнила себя от страха: отойти от ребенка, которого она уложила уже спать, было невозможно, но она позвала людей и разослала их во все стороны отыскивать свою госпожу. Они запаслись фонарями и долго бродили, пока им удалось, наконец, встретить ее в лесу. Она быстро шла по тропинке, хрустевшей под ее ногами, и оставляла на обнаженных кустах клочки своего кисейного платья. Ее лишь с трудом уговорили возвратиться домой. Она оставалась в этом тревожном состоянии, пока не убедилась окончательно в своем несчастии. Время смягчило постепенно ее горе, но сердце ее было разбито. Трогательны ее свидания со свекровью, которой она привозила своего маленького Колю и говорила ей, что он становится с каждым днем все более похож на отца. Тогда слепая старушка брала на колени ребенка, целовала его и плакала. Часто поддерживала она силы неутешной вдовы и останавливала порывы ее отчаяния смиренным словом, в котором таится столько геройского мужества: «Да будет Его святая воля!» VII Оправившись немного, она поехала в свое тульское имение. Тупое отчаяние овладело ею, и мадам Бувье опасалась не только за ее здоровье, но даже за рассудок. Уже наступили сильные морозы, а Маргарита Михайловна находилась в таком возбужденном состоянии, что жаловалась постоянно на нестерпимый жар и не выносила ничего, кроме кисейного платья. Пораженные нервы и бессонные ночи доводили ее иногда до бреда. Она старалась себя убедить, что муж ее не умер, но попал в плен, точно так же, как старший его брат. Раз в холодный зимний вечер она вдруг сказала мадам Бувье: — Кто ручается, что этот солдат говорит правду? Если бы он был убит, я нашла бы его тело: я осматривала все трупы. Павел в плену: верно и он в плену. — Не обманывайте себя, — отвечала со слезами добрая француженка, — если б он попал в плен, это было бы известно. — А я вам говорю, что он в плену... Может быть, ему удалось уйти из плена... Он, вероятно, придет сюда, может он не далеко, его надо поискать... один... ночью... |
| — Приезжайте, — говорил он, — мы помо-лимся вместе: нашу молитву услышит Бог. Она уступила его просьбам и обещала приехать в назначенный час. Между тем приготовления шли своим чередом. Легко понять, как действовал на воинов Две-надцатого года вид поля, на котором они отражали неприятеля четверть века тому назад. Они отыскивали со слезами на глазах те места, где заряжали свои пушки, где пали их братья. Но поле битвы до такой степени изменилось, что трудно было узнать его, и монахини указывали старым воинам остатки укреплений, на которых стояли орудия. Воспоминания отдаленного прошлого оживляли сердца стариков: многие повторяли стихи из «Певца во стане русских воинов». Сам певец, погруженный мыслями в былое, бродил по Бородинскому полю. Он описал нам церемонию открытия памятника. Послушаем его: «Утро Бородинского праздника было так же ясно, как утро Бородинского боя. Тогда была чувствительна осенняя свежесть; теперь теплота наполняла воздух, и от долговременной засухи по-всюду была ужасная пыль, которая при малейшем ветерке поднималась столпами. Войска (около ста пятидесяти тысяч) были рано по утру сведены на места им назначенные, они стояли колоннами по наклону покатостей, окружая с трех сторон то возвышение, на коем теперь стоит памятник Бородинский и у подошвы коего лежит Багратион, на коем тогда происходила самая жаркая битва, где дрались Раевский, Барклай, Паскевич, где ранен Ермолов, где погиб Кутайсов, на котором гремело более двухсот Наполеоновых пушек, где, наконец, все перемешались в рукопашной, убийственной свалке. Войска, видимые с вершины этого холма, представляли зрелище единственное; одним взглядом можно было окинуть стопятидесятитысячную армию, сжатую в густые колонны, которые амфитеатром, одна над другой, подымались. Пехота была неподвижна, по ружьям сверкало солнце, и штыки их казались блестящею, поднявшеюся щетиной огромного боевого чудовища. Где стояла конница, там дымилось; конские копыта подымали пыль; она колебалась над колоннами, как черная громовая туча. Позади армии расставлена была артиллерия. В средине этого чудного амфитеатра возвышался памятник, у подошвы коего, внутри ограды, были собраны все отставные, некогда участвовавшие в славной битве и из разных мест собравшиеся на ее праздник. Между ними особенно замечательны были инвалиды, кто с подвязанною рукой, кто с повязкою на голове, кто без обеих ног. |
| В 1833 году считалось уже до сорока человек в Бородине, и Тучкова обратилась к императору Николаю с просьбой утвердить Спасо-Бородинскую общину. Ее желание было немедленно исполнено. Тогда она дала крестьянам своего тульского поместья права вольных хлебопашцев, с тем, чтоб они ей платили ежегодно две тысячи ассигнациями. Половину ярославского своего имения она продала за двадцать тысяч и проценты с этого капитала, точно также аренду с крестьян и генеральскую пенсию, которую получала после смерти мужа, она употребила на устройство своей общины. Но в Бородине было более бедных, нежели богатых, и средства начинали скудеть. Маргарита Михайловна не позволяла себе удобств, которыми не пользовались все сестры, и, несмотря на роскошь, к которой была приучена с детства, садилась за общую трапезу, где приходилось часто пробавляться исключительно овощами с собственных огородов. Хлеб был покупной, а рыбу из-за ее дороговизны и отдаленности от известных мест ловли доставляли с трудом. Но лишения переносились бодро. Нравственное влияние настоятельницы на сестер начинало уже сказываться, и посетителей поражал дух любви и мира, который господствовал в общине. Все связывало между собой ее членов: общее призвание, общие труды и молитвы, общая привязанность к матушке. К тому же матушка поддерживала бодрость духа в своих «птенцах», как она их называла, и если кого-нибудь из них смущал недостаток средств, она говорила: — Господь не оставит, да и нам ли жаловаться? Трапеза не затейлива, а зато каков хор! XIV Однако стал распространяться далеко слух об отшельницах, и прибавлялось постоянно число посетителей Спасского общежития. Кого не манил его храм? Предания о Бородинском поле были еще так свежи, что вряд ли нашлось бы в России семейство, где они не пробуждали бы воспоминаний славы или горькой утраты. Многие предложили новорожденной общине свое посильное пособие. Их имена поминаются до сих пор за каждой обедней Спасо-Бородинской церкви, и благодаря их щедрости община могла содержаться безбедно. |
| В первом отказать; а по второму Консистории удовлетворить просителя незамедлительно» (Резолюции. Т. 4. С. 202. 9460). 3 марта. Резолюция на выписке из консисторского журнала о выдаче копии с решительных определений: «Как 1880 статьею X тома свода законов велено с решений по частным или справочным определениям давать копии не иначе как по прошениям, то, по вступившему прошению, копию с частнаго прошения по частному определению 15 января выдать; а копии с торговаго листа не выдавать; ибо на сие законнаго основания не представлено» (Резолюции. Т. 4 .С. 202. 9461). 4 марта. Письмо генерал-адъютанту графу A. X. Бенкендорфу 105 : «Что касается до моего в делах общества попечительнаго о тюрьмах участия, на которое в[аше] с[иятельст]во благосклонно обращаете внимание, – не могши приписать оному никакой значительности, могу только сказать, что в занятиях московскаго отделения, во время нахождения моего в Москве, охотно принимаю посильное участие, утешительное для меня по добродушному усердию членов к делу человеколюбия. Петербургский же комитет в продолжение нескольких лет меня не употреблял, и мне о действиях его известно только то, что представляют отчеты. В деле столь сообразном с духом христианскаго человеколюбия, продолжаемом под руководством в[ашего] с[иятельст]ва, принимать по возможности участие, приятным поставляю себе долгом» (ДЧ. 1879. Ч. 2. 5. С. 124). 5 марта. Письмо М. М. Тучковой: «...для чего призываем мир? Для чего Сам Господь повелевает призывать Его? Без сомнения, или для того, что имеем в нем недостаток, или несовершено им обладаем, или обладаем не безопасности нарушения и утраты оного, Так бывает со всеми во времени: неизменное, ненарушимое, безопасное принадлежит вечности. Посему неудивительно, что состояния души изменяются, и притом иногда так, что нетрудно дать себе отчет в причинах происшедшей перемены. Не только естественные состояния переходят из одного вида в другой, но и благодатные восходят по дару Божию и нисходят по устроению Божию, да смиряется человек» (Письма к игумении Марии. |
| Игуменьею Мариею в собственных покоях отведена была для новой послушницы маленькая комнатка, в которой только можно было поставить диван, служивший ей ложем, письменный стол, два стула и комод. Но в большем и не нуждалась послушница Антония, мечтавшая о нищенских подвигах. Часов около шести в день ей приходилось проводить в храме за богослужением, в котором она участвовала чтением. Остальное же время ей приходилось проводить или у письменного стола, так как она вела все письмоводство по монастырю, или же со своей новой материю игуменьей Марией в деловых разговорах, чтении аскетических творений или молитве. Кроме письменного стола было еще одно место в ее келейке, которым она по необходимости пользовалась, – это диван, на котором она спала. Но и диваном ей приходилось пользоваться очень мало. Игуменья Мария, так много переиспытавшая в своей жизни, потерявшая близких горячо ею любимых – сначала мужа, а потом сына, проводила особо подвижническую жизнь. Кроме положенных по уставу молитвословий она всегда проводила в продолжительной молитве двенадцатый час ночи. «В этот час умер ее сын и она помнила до последнего дня своей жизни, как в роковую ночь, когда руки ребенка хладели в ее руках, пронзительный звон часов отозвался в ее сердце словно двенадцать ударов ножа» 7 . Постоянной сомолитвенницей ее в этот час сделалась и Антония. Таким образом диван принимал на себя ее утомленное продолжительным бдением тело только уже после полуночи, а в четыре часа утра она вместе со своей матушкой уже являлась к утреннему богослужению. Игуменью Марию весьма часто с наступлением ночи беспокоили грустные воспоминания о безвременно потерянных ею – муже и сыне и не давали ей заснуть. Припадки находившей на нее тоски особенно усилились по смерти ее преданного друга – мадам Бувье, няни ее покойного сына, дожившей свой век в Бородине при могилке горячо любимого ею воспитанника. Тогда «монахини придумали приходить к ней на ночь и вести между собою беседу, которая развлекала бы ее немного. Игуменья Мария согласилась на их предложение и лишь только ложилась она в постель по окончании своей вечерней молитвы, сестры в числе трех или четырех являлись со своими работами, садились на пол у полуотворенной двери спальни, болтали все, что им приходило на ум, и игуменья засыпала наконец под звуки их говора» 8 . |
| Прошло двадцать лет пребывания владыки Филарета в архиерейском сане. Мода на юбилеи не завелась еще, однако верные духовные чада, старые друзья, многие собратья по духовному служению отметили рубеж в его жизни приветственными словами, поздравлениями, подарками. Следовало как-то ответить на это. Приемы духовному лицу не подобало устраивать, но все же созвал владыка на свое подворье в середине лета 1837 года тех, кого рад был видеть. Утром после литургии в Чудовом монастыре отслужен был благодарственный молебен, и съехавшимся к митрополиту гостям был предложен парадный обед. Владыка при всей своей личной нетребовательности любил и умел принимать гостей. Митрополит был в шелковой лиловой рясе, поверх которой были надеты голубая и темно-красная ленты и звезды орденов, обрамленная бриллиантами панагия, а сверкающий белизною клобук он оставил в спальне. Появился он в Москве еще с рыжинкой в волосах, а нынче голова стала седой. Лицо похудело еще более, казалось даже болезненным. Однако по-прежнему остроту его коричневых глаз трудно было вынести и глубокий взгляд забыть невозможно. Главным предметом беседы стала недавняя милость императора. Во время юбилейных торжеств на Бородинском поле он снизошел к просьбе Маргариты Тучковой (только что постриженной с именем матери Марии) и даровал прощение ее брату Михаилу Нарышкину, активному участнику декабрьского мятежа. Собравшиеся на Троицком подворье аристократы, оставаясь верноподданными государя, думали и рассуждали достаточно независимо. Заговорили об истории с Петром Чаадаевым, известным всем собравшимся. Пережив несколько лет назад тяжелый духовный кризис, философ с Басманной обрел новые взгляды и убеждения, кои излагал в письмах к знакомым. Письма ходили по рукам и вызывали интерес у многих, ибо в то время чтение Шеллинга и Канта, Фихте и Баадера считалось модным. Когда же одно из чаадаевских писем Надеждин в октябре 1836 года опубликовал в московском журнале «Телескоп», грянула гроза. Филипп Филиппович Вигель, управляющий департаментом духовных дел и иностранных исповеданий, написал донос митрополиту Серафиму, в котором назвал сочинение Чаадаева «богомерзкой» и «ужаснейшей клеветою» на Россию. Серафим направил в свою очередь письмо начальнику III Отделения графу Бенкендорфу — и машина закрутилась. Не то чтобы власти взволновались содержанием письма, хотя оно и было наполнено хулами на отечество и веру, главная опасность виделась в громко заявленном самостоятельном слове. Надеждина выслали из Москвы, журнал запретили, цензора уволили. Чаадаева государь приказал считать сумасшедшим. Московское общество, настроенное несколько оппозиционно к Петербургу, приняло царскую волю без ропота, но своего отношения к уважаемому (хотя и со странностями) москвичу не переменило. |
| Трогательное поверье образовалось между монахинями по поводу этих приливов и отливов: — Если которая-нибудь из нас уходила, — говорят они, — мы знали наперед, что не надолго, что нигде не придется ей свить себе гнездышка, а все будет ее тянуть в родимое Бородино, потому что молитвы матушки о каждой из ее духовных дочерей крепко нас связывали с обителью. Для слабостей и прегрешений других мать Мелания искала извинений, которых не находила для своих собственных, и была строга лишь только к себе. Приведем здесь остроумное замечание митрополита Филарета по поводу ее скромного отношения к себе. Раз, бывши уже игуменьей, она приехала к митрополиту. Он осведомился о монастыре и спросил, довольна ли она сестрами. — Слава Богу, Владыка, — отвечала она, — такие они у меня славные, такие добрые! Жаловаться мне не на кого, да в том беда, что я-то такая грешная! Он взглянул на нее с улыбкой, потом обратился к образу, висевшему в углу его комнаты, и перекрестился. — Благодарю Господа, — сказал он, — наконец-то в моей епархии нашлась грешная игуменья, а то с кем ни поговори — все святые. Выше других христианских доблестей она ставила любовь и милосердие, не карала падшего, но протягивала ему руку помощи. Раз вошла в ее келью и встала молча у дверей женщина не первой уже молодости, но замечательной еще красоты. Настоятельница спросила у нее, чего она желает. — Я пришла к вам, — отвечала незнакомка,— может, вы одни меня не отвергнете... Может быть, вы примете меня в вашу обитель. — Очень охотно приму: сядьте, и мы переговорим. — Но вы не знаете, — начала опять бедная женщина, не двигаясь с места, и голос ее задрожал, — вы не знаете, что я грешница... даже мое семейство отказалось от меня. Она зарыдала. Мать Мелания бросилась к ней и обняла ее. — Спаситель пришел призвать к покаянию грешников, а не праведников, — сказала она,— и помилует вас. Останьтесь с нами. Она посадила ее возле себя, ободрила ласковыми словами, выслушала ее грустную исповедь и потребовала, чтобы тайна этой исповеди осталась между ними. Всеми отвергнутая женщина поселилась в монастыре и приняла пострижение, а впоследствии — схиму. Настоятельница сделалась ее другом, руководительницей, матерью, и кающаяся грешница воскресла к новой жизни, под благотворным влиянием любви и веры. Свою спасительницу она пережила несколькими годами и пред кончиной поверила другим печальную повесть прошлого. |
| II Ей было тогда двадцать пять лет, и она зажила полной, счастливой жизнью. Александр Алексеевич был благочестивым и добрым человеком.,, знающие люди говорили о его беспримерной храбрости, рыцарской доблести. Он был очень красив. Когда была объявлена война со Швецией, и Александр Алексеевич собрался в поход, жена решилась ехать с ним. Напрасно он сам и ее семейство пытались напугать молодую женщину лишениями и опасностями, которые ей предстояло перенести. «Расстаться с мужем мне еще страшнее», — отвечала она, и поехала с ним. К сожалению, до нас дошли лишь самые неудовлетворительные подробности об этом Шведском походе. Несмотря на привычки роскоши, привитые с раннего детства, она легко переносила жестокие лишения, проводила ночи в смрадных избах или в походных палатках, где не было возможности отогреться. Ей приходилось не раз переодеваться денщиком, скрывать под фуражку свою белокурую косу и провожать мужа верхом на лошади. Тучков был очень любим своими подчиненными; скоро все полюбили и его жену. Ее живость, веселость и, в особенности, ее вечно деятельная доброта привлекали к ней всех. Солдаты старались доставить ей возможные удобства и, в свою очередь, обращались к ней за помощью всякого рода. Помогать нищете и горю было потребностью ее природы. В Швеции многие страдали от голода, и лишь только наши войска располагались на более или менее продолжительную стоянку, Маргарита Михайловна обходила ближайшие села, отыскивала самых бедных поселян и оделяла их деньгами и хлебом. За больными и ранеными, как нашими, так и шведами, она ходила с заботливостью сестры милосердия. Но сколько она выстрадала, когда ей приходилось отпускать мужа на битву и оставаться одной в селении, близком от места сражения! Об этих часах томительного ожидания и страха она не могла потом вспоминать хладнокровно. То она молилась, то прислушивалась с ужасом к пушечным выстрелам. Но все забывалось, когда прекращалась пальба, и барабанный бой возвещал о возвращении наших войск: она выбегала на дорогу и узнавала издали всадника, скачущего впереди полка. |
| И за семейною ссорой следовала семейная мировая. Матушка дожидалась всегда с нетерпением весны. В одно апрельское утро она увидела с радостным чувством, что снег, растаявший почти совершенно от ночного дождя, сошел окончательно под лучами теплого солнца, и послала свою келейницу сказать монахиням, чтоб они расчистили немедленно монастырский двор. Через несколько минут она заглянула в окно: никого не было на дворе. — Что ж они не идут, Серафима? — спросила она. — Я им сказывала, матушка: говорят, что сейчас придут. — Поди опять. Прошло еще полчаса: игуменья начинала терять всякое терпенье. Келейница побежала опять собирать монахинь, и возвратилась с ответом, что они придут, когда уберутся, но теперь им недосуг. — А! Им недосуг! — воскликнула матушка Мария. — Видно, я одна сижу руки сложа! Так я же сама вымету двор. Она быстро вышла из своей келейки, схватила метлу и принялась за работу со всей неловкостью новичка. Между тем келейница бросилась к монахиням и объявила им, что «матушка двор метет». Сестры пришли в ужас и сбежались со всех сторон. — Помилуйте, матушка, — говорили они, — что ж это вы сами?.. Мы виноваты, матушка, простите нас, ради Бога. Она не отвечала, и метла двигалась быстро, но довольно бесплодно в ее руках. — Матушка, — продолжали монахини плачевными голосами, — ведь это вы нас срамите... уж вы лучше чем-то другим извольте нас наказать за нашу глупость. — Так -то вы меня любите, — заговорила вдруг она, — так-то вы меня бережете на старости лет?.. Подите, Бог с вами... вы мне не нужны. И продолжала махать вправо и влево метлой, зацепляя ею то за куст, то за дерево, но через несколько минут рассмеялась и бросила ее на дорожку. Случалось, хотя весьма редко, что она наказывала монахинь: иных ставила на поклоны, другим придумывала наказания, сообразные с виной и обстоятельствами. Раз одна из сестер ушла в лес, за орехами, не спросивши ее позволения, и отвечала дерзко, когда игуменья побранила ее. — А! Ты выдумала еще грубить! — воскликнула игуменья: — Так знай же, что в продолжение всего лета ты в лес не пойдешь. |
|
|
