| Здесь И. записаны не отдельно, а внутри каждого гласа, среди других воскресных песнопений. Поскольку славянские нотированные Октоихи данного периода не сохранились, неизвестно, существовала ли аналогичная славянская будничная версия, однако в ее пользу говорит тот факт, что в ненотированных Октоихах И. записываются по гласам наряду с др. воскресными песнопениями. Помимо указанных рукописей И. встречаются в Минеях и Триодях в соответствующих службах. С распространением афонской версии Иерусалимского устава значение И. в богослужении приближается тому, к-рое оно имеет в совр. практике. Утрачиваются стихи псалма, к которым И. служили припевами, уменьшается количество текстов, стабилизируется их состав, утрачивается традиция праздничного мелизматического распевания большинства И. В итоге в наст. время И. чаще читается, нежели поется. В русской традиции И. был распет столповым знаменным распевом; как правило, это фиксировалось в наиболее полных Октоихах. Встречается также распев с ремаркой «большое знамя», содержащий мелизматические формулы (напр., в записи дробным знаменем: РГБ. Троиц. 429. Л. 212 об.- 213, 1613-1645 гг.). Известен авторский распев воскресных И. 8 гласов архим. Исаии (Лукошкова) († ок. 1621), выполненный им на основе большого распева усольской традиции (см.: Парфентьев, Парфентьева. 1993). Согласно старообрядческому Выговскому Уставу (Саратов, 1913), И. воскресный «поют на правом крылосе всегда по знамени без канарханья стоя». В поморском «Октае», как правило, И. фиксируется столповым знаменным распевом (но может и отсутствовать). В современном греческом богослужении воскресные И. могут исполняться согласно Анастасиматарию Петра Пелопоннесского (Βουκουρστι, 1820; в нотации Нового метода), где они изложены на все гласы кратким ирмологическим мелосом. На практике И. обычно читаются, за исключением И. Пасхи. В совр. изданиях богослужебных книг И. помещается в воскресных службах Октоиха на утрене (для исполнения после тропарей по непорочнах), а также в праздничных последованиях годового круга: в Недели св. |
| Патриархом скептиков считается Пиррон из пелопоннесского города Элиды (365—275). Подобно Эпикуру, он искал секрет счастья, которое понимал как свободу от всех оков мира. Пиррон изучал философию у атомиста Анаксарха, много странствовал, пробовал свои силы в живописи [ 21 ]. Но решающим для его мировоззрения оказалось участие в походах Александра на Восток, где он увидел много поучительного. Особенно поразили его индийские подвижники. С изумлением наблюдал грек за их жизнью, восхищался их презрением к плоти. Он, конечно, не мог предложить своим соотечественникам, чтобы они во всем подражали этим аскетам, но бесстрастие навсегда осталось для Пиррона идеалом. Сын рационалистического века, представитель народа философов, он попытался найти путь к свободе через логику. Вернувшись в родную Элиду, Пиррон стал проповедовать учение, которое, как он думал, способно избавить мыслящего человека от заблуждений и тревог. Книг Пиррон не писал, и о его взглядах мы знаем в основном по трудам его последователей — Тимона и Секста Эмпирика. Как и эпикурейцы, они смотрели на познание вполне утилитарно, ставя три основных вопроса: что представляют собой вещи? как мы должны к ним относиться и что можем извлечь из них для себя? Ответы, даваемые скептиками на эти вопросы, были негативными. В отличие от «догматиков», т. е. тех, кто предлагал какие-либо теории о мире, скептики объявляли себя просто скромными «искателями». Но это были искатели, которые ничего не находили и не надеялись найти. Их кропотливый анализ возможностей познания начинался с деления всего на вещи, доступные чувствам, и на реальность, которая может быть постигнута одним разумом. Еще старые натурфилософы утверждали, что чувства не дают подлинной картины бытия, скептики же возводят сомнение в принцип и согласны только на вероятностные гипотезы. Мы можем, говорили они, лишь сказать, что нам кажется, будто вещь такова, а какова она на деле — никогда не узнаем. Исследуя человеческие суждения, скептики пришли к выводу, что «всякому положению можно противопоставить другое, равное ему» [ 22 ]. Все должно быть подвергнуто испытанию логикой, но поскольку разум не способен давать неоспоримых доказательств, а ищет аксиом, то всякое теоретическое утверждение лишено объективной ценности. |
| В художественном отношении основным лит. ориентиром для К. стала «История Пелопоннесской войны» Фукидида. К. не ограничивался подражанием его стилю: он также использовал близкий к фукидидовскому хронологический принцип организации исторического материала и, цитируя речи Мехмеда, наполнял их реминисценциями, отсылающими к речам Перикла и спартанского военачальника Брасида в изложении Фукидида. Об особом внимании К. к этому историку свидетельствует рукопись «Истории...» Фукидида Paris. gr. 1636, содержащая эпиграмму из Палатинской антологии в его честь, написанную рукой К. Среди др. источников К.- Арриан, Геродот, Ксенофонт и Элий Аристид. В то же время единственный историк, которого К. упоминает как своего предшественника,- это Иосиф Флавий (Ibid. P. 15), отличавшийся «любовью к истине» и сумевший объективно изложить историю поражения иудеев в войне с Римом, не обвиняя весь свой народ. По словам К., он также не будет обвинять свой народ в том, что он утратил государственность, поскольку, согласно непреложному закону истории, государственность вечно переходит от одного народа к другому: от ассирийцев - к мидянам и персам, затем - к грекам и римлянам, а «ныне» ее лишились ромеи, но обрел кто-то другой. «История», созданная, чтобы познакомить европ. читателя с подвигами Мехмеда, не оказала влияния на его образ на Западе и не была известна вплоть до 1859 г., когда ее обнаружил Тишендорф. Большей популярностью пользовалось сочинение др. историка падения К-поля, Лаоника Халкокондила , к-рое в течение XVI в. было переведено на латынь и французский, а в 1615 г. было опубликовано в греч. оригинале. Переводы сочинения К. на венгерский (1875) и турецкий (1912) языки появились существенно раньше переводов на английский (1954) и немецкий (1986), перевод на французский, выполненный вскоре после обнаружения рукописи, так и не увидел свет ( Reinsch. 2003. C. 298). Особое внимание сочинению К. уделяли румынские (В. Греку) и венгерские (Д. Моравчик) исследователи. В советской историографии К. удостоился однозначно негативной оценки (З. В. Удальцова). Совр. исследователи по-разному относятся к сочинению К. Так, издатель «Истории» Райнш рассуждает о своеобразном патриотизме К. (Ibid. С. 306-308). Несмотря на скудную рукописную традицию, идеологическая линия К. (в терминологии М. Тодоровой «парадигма Критовула»), предполагавшая легитимацию османской власти и признание ее прав на визант. наследие, отражала настроения существенной части греч. интеллектуалов и неизменно присутствовала в балканской поствизант. традиции ( Todorova M. Imagining the Balkans. Oxf.; N. Y., 2009. P. 166). |
| Один физиогномист как-то сказал Сократу, что в его лице видны задатки пороков. Когда же друзья запротестовали, философ подтвердил, что он действительно был склонен к дурному, но победил в себе эти склонности. Самовоспитание Сократ не отделял от истинной мудрости: подчинить страсти, подчинить низшую природу разуму означало в его глазах открыть в себе высшее Начало. Мы ничего не знаем о той внутренней работе, которая сделала Сократа тем, чем он стал. Наиболее раннее свидетельство о его характере относится ко времени Пелопоннесской войны, когда Сократ был уже законченной цельной натурой, человеком, достигшим поразительной власти над собой. Если для многих афинян бедствия тех лет стали поводом к распущенности, то для Сократа они явились как бы проверкой самого себя. В 432 году афинское войско вело тяжелую осаду города Потидеи. Непривычный холодный климат, частая нехватка продовольствия изматывали войско. Даже закаленные в сражениях воины жаловались и роптали. Один Сократ оставался невозмутимым: он был одет, как и дома, в отличие от других никогда не кутался, ходил босым. Ему, казалось, нипочем были ни голод, ни суровая погода. Солдаты подозревали даже, что он издевается над ними. Стараясь найти в Сократе хоть одно уязвимое место, они принуждали его пить с ними, но и здесь он не уступил им, и никто никогда не видел его пьяным. Сократ был храбрым солдатом и верным товарищем. Когда началось решающее сражение, он не покинул своего раненого друга Алкивиада и вынес его с поля боя под стрелами врага, позаботившись даже о спасении его оружия. В другой раз, при отступлении афинского войска, Сократ один не поддался панике и шел спокойным шагом. «Каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя» [ 6 ]. Некоторые из друзей философа, думая, что походы будут для него непосильны, изумлялись тому, что Сократ возвращался из сражений невредимым. В дни постигшей Афины трагедии, когда спартанцы были уже под стенами города, Сократ, в отличие от большинства, не потерял присутствия духа. «Во время осады, — вспоминал он впоследствии, — все горевали о своей участи, а я жил, так же ни в чем не нуждаясь, как в дни наивысшего благоденствия нашего отечества» [ 7 ]. Такое поведение позднее назвали бы «стоическим». |
| Херефонт всюду прославлял мудрость Сократа, признанную самим Аполлоном, Гермоген изнывал от любви к высокой нравственности и неотступно следовал за Сократом, презирая отцовское богатство и впав в бедность. Аполлодор и Антисфен не отходили от Сократа, взяв за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает. Аристодем, маленький, босоногий, один из самых пылких почитателей Сократа, часто сопровождал его на философские беседы за пиршественным столом, надолго сохраняя в памяти все, что там говорилось, чтобы потом пересказать это всем, кто интересовался жизнью учителя. Ксенофонт, писатель, философ, историк, познакомился с Сократом при необычных обстоятельствах. Сократ однажды якобы встретил Ксенофонта и загородил ему дорогу палкой, спросив его, где продаются съестные припасы. На ответ Ксенофонта он вновь задал вопрос, а где люди делаются добродетельными. На молчание Ксенофонта Сократ властно приказал: «Иди со мною и учись». Вот почему, когда Ксенофонту надо было ехать в Малую Азию военачальником к персидскому царевичу Киру Младшему, он советовался не с кем иным, как с Сократом, который и направил его в Дельфы к оракулу Аполлона. С Сократом искали дружбы заносчивые аристократы вроде Алкивиада, Крития или Калликла, а македонский царь Архелай пригласил Сократа к своему двору, на что получил отказ. Сократ отклонил приглашение Скопаса и Еврилоха, владетелей Фессалии и Лариссы. Сократ был общительным человеком. Он проводил дни то в гимнасии, то в палестре, то на агоре или за пиршественным столом. И всюду он беседовал, поучал, давал советы, выслушивал. Иной раз в городе появлялась какая-нибудь приезжая знаменитость, и Сократ спешил встретиться и поспорить. Так, в 432 году в Афины вторично приехал Протагор, самый непреклонный и острый из софистов, книги которого потом сожгут в Афинах, а сам он, обвиненный в вольнодумстве, будет вынужден бежать в Сицилию и погибнет во время бури. В доме богача Каллия, где остановился Протагор, собираются известнейшие афиняне и знаменитые софисты. Протагор важно прогуливается в сопровождении почтительных поклонников, софист Продик, бывший учитель Сократа, возлежит на ложе, слушатели — на скамьях и кроватях. Дом набит гостями, так что даже кладовку пристроили для приезжих, а привратник, которому надоела толпа софистов, с трудом впускает в дом Сократа, принимая и его за надоедливого софиста. Сократ храбро и иронически спорит с Протагором, используя все приемы настоящего спора, окруженный враждебными софистами и любопытной молодежью, Алкивиадом, Критием, сыновьями Перикла, Агафоном. Еще год остался до Пелопоннесской войны, в самом начале которой умрут от чумы Перикл и оба его сына. |
| Проповедуя воздержание, Эпикур полагает, что нравственное поведение естественно для человека, что сама природа его направлена к добродетели. Он проходит мимо трагических конфликтов личности, которые с такой силой изображали Софокл и Еврипид. Эпикур не признает ничего, что стояло бы над людьми, требуя от них борьбы с миром и с собой. Библейский Иов восставал против зла, требовал справедливости, ибо знал, что мир и человек имеют высшее предназначение. Эпикур же не верит ни в осмысленность мира, ни в конечную Правду и кротко приемлет жизнь такой, какова она есть. Так же, как эпикурейство, кратчайший путь к нерушимому внутреннему миру предлагал и скептицизм. Патриархом скептиков считается Пиррон (365—275 гг. до Р.Х.) из пелопоннесского города Элиды. Подобно Эпикуру, он искал секрет счастья, понимая его как свободу от оков мира. Признав, что чувства не дают подлинной картины бытия, а разум не способен давать неоспоримые доказательства, скептики возвели сомнение в принципы, полностью отрицая объективную ценность любого теоретического утверждения. Они считали, что мы обречены жить одними «мнениями», что нет рационального критерия, который был бы достаточно прочным фундаментом мировоззрения. В этом бесспорная заслуга пирронистов в истории мысли. Практический же смысл философского скепсиса виделся в воздержании от суждений, в невозмутимости, бесстрастии. В этом пункте Пиррон сомкнулся в Эпикуром, и греческая мысль еще раз пересеклась с буддийской. Путь Пиррона вел к тупику, между тем как человек искал выхода, искал решения коренных жизненных проблем. «Жить согласно природе!». Афины и Коринф, V—III вв. до Р.Х. Принято думать, что толпы оборванных молодых людей, которые слоняются по дорогам и улицам больших городов, появились только в нашу эпоху, пресыщенную цивилизацией. Между тем античный мир тоже знал своих «хиппи»; они во многом были похожи на нынешних, хотя, в отличие от них, исповедовали ясную и законченную философию опрощения. Подобные взрывы отвращения к цивилизации сопровождали ее многие века, от Лао–цзы до Руссо и Толстого. Это явление неслучайное; оно тесно связано с противоречиями, изначально присущими цивилизации. |
| При всем том историк не любит так много распространяться о Божестве, этом духовном, высшем Существе, как Геродот. Из свойств ума Божия слабый намек на всеведение можно находить лишь в его сообщениях об оракулах и их вещаниях, причем он самые оракулы именует прямо Божеством ( ϑεоς, I, 126 и др.), ближе всего, конечно, разумея то Божество (главным образом Аполлона), от которого исходит оракул (срав. I, 25, 28, 103, 118, 123, 126, 134, 135; II, 17, 54; III, 92; V, 16, 32; VIII, 1). Другие указания Фукидида относятся главным образом к свойствам воли Божией. Так, ближе всего, свободу воли Божией Фукидид указывает в наименовании Зевса «Освободителем» (λευϑριος), которому греки совершали жертвопривошение на Платейской площади по освобождении Еллады от мидян, т. е. персов (II, 71). Затем всемогущество воли Божией указывается у Фукидида в тех местах, где говорится или о вседержительстве Божием или о невидимой помощи Божией людям при таких обстоятельствах, в которых сил человеческих одних недостаточно было бы для совершения какого-либо дела. Так напр., царь Спартанский Арандат в молитве своей взывает: «все боги, властвующие (ϑεο σοι... χετε) в Платейской земле, и герои будьте свидетелями» и пр. (II, 74). В другом случае спартанский полководец Бразид, при осаде города Лекифа, где было святилище Афины, по взятии города приступом, «полагая, что укрепление это взято не человеческими средствами (λλ τιν τρπ νϑρωπε), пожертвовал тридцать мин богине (τ ϑε) в её святилище, стены Лекифа срыл, место очистил от построек и все посвятил Божеству» (IV, 116). Иначе сказать, Бразид сознавал, что лишь с помощью Божества он взял город с его укреплением. Еще яснее о такой помощи свыше высказывается у Фукидида в самом начале его истории Пелопоннесской войны. Перед началом этой войны Лакедемоняне, хотя уже и решили воевать с Афинянами, однако «послали еще в Дельфы вопросить Божество (τν ϑεν, т. е. Аполлона), выгодна ли будет для них война. Как рассказывают, – добавляет Фукидид, – Божество отвечало, что они одержат победу, если воевать будут по мере сил; само же Оно, будет ли признано, или нет, станет поборать за них» (ξυλλψεσϑαι, I, 118). |
| Спарта умышленно задерживается на той стадии развития, которая обеспечила ей в свое время место во главе прогресса. Она прекращает завоевательные войны после присоединения Фиреатиды (около 550 года); эфоры властвуют над царями, аристократия — над народом. Удушливая атмосфера тайны и полицейского произвола давит на граждан и, конечно, на чужеземцев, которые из желанных гостей превращаются в Спарте в подозрительных лиц, постоянно угрожаемых изгнанием, ξενελασα. Все это сопровождается последовательным обеднением культуры. Спарта отказывается от искусств и даже от спорта — занятия слишком непрактичного, слишком благоприятствующего развитию сильных личностей. Спартанцы перестают побеждать на Олимпийских играх . Спарта становится чисто военным государством: город находится в руках замкнутой касты военных, живущих в постоянной боевой готовности и крепко держащих тройную оборону — национальную, политическую и социальную. Именно эта новая ситуация породила традиционное спартанское образование, обычно приписываемое Ликургу. На самом деле мы впервые встречаемся с его характерными методами и обстановкой лишь в IV веке, у Ксенофонта . Уже тогда в той среде, где вращался Ксенофонт, среде «старых спартанцев», группировавшихся вокруг Агесилая, царит консерватизм, преувеличенный в силу реакции против свободы нравов, которая последовала, как за всякой победой, за торжеством Спарты над Афинами в 404 году после чудовищного напряжения Пелопоннесской войны. «Старые спартанцы» противопоставляют себя веяниям нового духа, воплощаемого, к примеру, Лисандром, во имя древней традиционной дисциплины, которая именно с этих пор связывается с именем Ликурга. Эта тенденция еще усилится в упадочной Спарте IV века, в полностью ослабленной Спарте эллинистической эпохи, в жалкой муниципальной Спарте времен Римской Империи. Именно тогда, когда от лаконского величия остались лишь воспоминания, спартанское образование окостеневает, цепляясь за присущие ему черты с усилием тем более отчаянным, что они отныне беспредметны. Государственное образование |
| Рассказывают, что и сам Демосфен мечтал записаться в число учеников Исократа, но ему помешала бедность . Да, Исократу было чем гордиться; к концу своей деятельности он в некотором смысле осуществил свою мечту: быть воспитателем новой политической элиты, создать в своих родных Афинах кадры, необходимые, чтобы успешно завершить то непростое национальное возрождение, к которому государство стремилось с момента катастрофы 404 года, необходимые, чтобы Афины могли играть в международной политике роль великой державы, от которой они не желали отказываться. Само собой разумеется, что жизнь Исократа, как всякая человеческая жизнь, закончилась все же поражением: даже и самые блестящие его ученики не осуществили в полной мере его идеала. Известно, каковы были его политические воззрения . Во внутренней политике он представлял крыло, которое можно охарактеризовать как «конституционный консерватизм нового толка», то есть просвещенную аристократию. Она, получившая горькие уроки поражения и наученная опытом первого послевоенного поколения, отказывается от своей мятежной оппозиционности и соглашается сотрудничать с восторжествовавшей демократией, втайне надеясь смягчить ее недостатки, пусть даже ценой определенных демагогических обещаний. Это направление побеждает ненадолго при Евбуле; но в целом приходится признать его неудачу. Во внешней политике колеблющаяся, как может показаться на первый взгляд, позиция Исократа объясняется его основным устремлением: идеалом общегреческого единства. Он мечтает положить конец тому братоубийственному раздору, который со времен Пелопоннесской войны терзает греческие государства, втянутые в неизбывную череду междоусобных войн. Ему хочется добиться столь необходимого, и в то же время столь недостижимого мира — проблема, которая делает Грецию IV века столь близкой и понятной нам, нашей собственной напряженной озабоченности. Исократ неизменно видел ее решение в объединении всех эллинов для общего дела — борьбы против варваров. Но это объединение представлялось ему возможным лишь направляемое неким «руководящим» элементом. Именно в поисках такого «гегемона» он метался то туда, то сюда, видя подходящую кандидатуру сначала, как добрый патриот, в своих родных Афинах , потом в Ясоне Ферейском, Дионисии Сиракузском, Архидаме Спартанском , может быть даже в Никокле Саламинском , снова в Афинах , и, наконец, в том человеке, которому и в самом деле предстояло стать победителем — македонском царе Филиппе ; последнее решение кажется неожиданным и было воспринято как измена национальному делу. Конечно, здесь было много недальновидности и иллюзий, но предателем Исократ не был: традиция утверждает (и если это правда, она глубоко символична), что он добровольно ушел из жизни после Херонейского разгрома … Гуманизм Исократа |
| Но признаю не излишним изложить несколько деловых слов о том, чтò было на месте этой обители и соседней с ней Магулы до христианства, и вскоре после появления его на Афоне, и как тут водворились монахи и давно ли. Один Бог знает, кто жил, и что было на Филофеевском месте до 1124 года дохристианского. А в этом году тут водворились выходцы из селения Магулы, что близ Спарты, и из Пелопоннесо-Арголидского города Клеонэ (Κλεναι). Название Клеон во множественном числе, подобное названиям Κλαζομναι, εροσλυμα, доказывает, что этот город расположен был на нескольких местах смежных. Указываю эти места, одно под обителью Филофея у вечно текущего потока, а другое на ближнем взморье, где издревле красуется лаврский метох Милопотам, так называемый по имени сего потока, третье же место занимала Клеонская пристань подле нынешнего монастыря Иверского, в который ещё не очень давно втягивались лодки прямо из моря, омывавшего восточную стену его. Афонский город Клеонэ, во времена междоусобий Пелопоннесской войны Греков в 424 году до Р.Х., состоял в союзе со Спартанцами. (Thucid. L. . c. 109). У граждан его был закон: «не начальствовать и не избирать посланников моложе 50 лет. (κ τν ‘Ηρακλεδου περ πολιτειν·) Они почитали в Милопотамском предместьи девственную богиню Артемиду Потамию, занимавшуюся звероловством, чему доказательством служит беломраморная плита с извваянным на ней зверем, бегущим от ловчего, вставленная в стены башни вышеупомянутого метоха снаружи. А в самых Клеонах обожаема была также Артемида Потамиа, но с придаточным прозванием Алфейя по имени соседнего милого потока Алфейя (μειλοπταμος Αλφεος), который поныне нарицается Милопотам 66 . По капищу этой богини, носившей прозвания φιλθηρος, φιλλφειος, и самая местность просторечиво именовалась Филофийской, что слышится в нынешнем названии обители Филофеевской. А местность этой обители – лесиста. Идолопоклонникам Филофеитам было где заниматься звериной охотой, и было за что Артемиду прозвать Филофирною (зверолюбивой), Филалфейною. |
|
|
