| Бродили и ждали. И дождались. На трамвае приехало несколько человек. Среди них выделялась довольно молодая крупная женщина с короткой стрижкой, в берете, в гимнастерке, которая была опоясана ремнем, и такой же ремень шел от пояса через плечо. Приехавшие сорвали с двери печать, позвали охранника, тот открыл двери и – вошли. Бродившие вокруг фигуры скучились и затаились. Открытая дверь долго зияла чернотой, и только иногда женщина в берете выходила и смотрела в сторону Басманной. Наконец она оживилась – к храму подъезжали несколько больших телег, запряженных в одну лошадь, а то и в пару. Это были грузчики. Их называли ломовиками. Уже темнело, но тут-то и началось то, что залихорадило толпу. Ломовики не снимая шапок входили в распахнутые двери и выносили оттуда в охапках, под мышками, иногда помогая себе коленями, все то, что для прихожан было свято и неприкасаемо. По-извозчичьи переругиваясь и кляня все на свете, ломовики подогнали телеги одну к другой. Среди ржанья лошадей, матерной брани, свиста и командных выкриков в наступающей темноте на телеги втаскивали, бросали иконы, подсвечники, хоругви, облицовку престола и жертвенника, лампады. Топтали облачение, кадила, кресты, священные книги. Вынесли большую икону в позолоченном окладе, но она уже не влезала на телегу и, как ее ни закидывали, съезжала на землю. Тогда один из приезжих с надутым портфелем и бумагами в руках велел грузчикам отодрать оклад, а доску оставить. Оторванный, искореженный оклад закидывали на телегу, но он то и дело скользил вниз. Его ловили с ругательствами и снова закидывали. Ругань, хруст стекла, скрежет металла, топот и ржание лошадей дополнили новые звуки – плача, воплей толпы, не выдерживавшей кощунства. Принесли фонари и веревки и начали увязывать эти огромные возы. Один из возчиков, уставший от погрузок, озабоченно пошарил вокруг глазами и, увидев лежавшую на возу в куче толстую книгу в тяжелом переплете, открыл обложку и начал щупать бумагу. Оценив ее пригодность, он деловито оторвал от страницы нужный для цигарки угол и, умело скрутив его, стал насыпать лежащую в глубине кармана махорку. Скрутив, с печальным сожалением осмотрел воз, говоря себе: ну, закрутка нашлась, и свечки лежат, а прикурить в этом хламе не найдешь. |
| После этих слов Жандара, Егор Иванович посмотрел на него другими глазами. Он только сейчас заметил, что Иван был красив. Темно русые кудри кольцами спадали на сильную загорелую шею. Точёный нос, темно-серые глаза, обрамленные темными дугообразными бровями, упрямый подбородок выдавали в нем не только широкую душевную щедрость, но и упрямство в достижении своей цели. И только одно вызывала у Егора Ивановича недоумение — то, что Иван был одет очень бедно. Застиранная белая рубашка навыпуск, такие же штаны и огромные, грязные, босые ноги. Егор Иванович не знал, что весь этот маскарад был придуман Иваном для отвода глаз от его персоны. Он выдавал себя за босяка, а не грозного повелителя городского преступного мира. Между тем они проехали конный ряд, минули Новодевичье кладбище и выехали на просторную накатанную дорогу, ведущую к реке. Лошадь бежала бойко и скоро они запутались в паутине Чижовской слободы. Возле небольшого приземистого домика Иван приказал остановиться и спрыгнул с телеги. Он пригласил Егора Ивановича и, открыв низкие двери, вошел в сени. В маленькой комнатке Егор Иванович увидел несколько пьяных мужиков, но при появлении Жандара все, хоть и с трудом, но встали. На грязном столе, с остатками еды, громоздилась целая батарея пустых бутылок из-под водки. Жандар махнул рукой, чтобы сели и, указав пальцем на менее всех пьяного громилу, приказал: Вскоре Егор Иванович, Жандар и Сергей тряслись в телеге обратно в город. На хлебном базаре Егор Иванович хотел было распрощаться с Жандаром, но тот велел поставить лошадь во дворе трактира и предложил им перекусить. Егор Иванович с опаской и страхом въехал в довольно широкий и тщательно подметённый двор. Жандар легко и проворно спрыгнул с телеги. Бородатый, благообразный дворник в белом фартуке с метлой в руке с удивлением взирал на нахалов, без спросу вторгнувшихся в его владения. Узнав Жандара, дворник поспешно снял с голову картуз и низко поклонился ему, словно перед ним был не босяк, а глава города. Тот не обратил на поклон дворника никакого внимания, а только спросил, у себя ли хозяин? Получив утвердительный ответ, Жандар велел дворнику распрячь лошадь, напоить и накормить её, а потом знаком пригласил Егора Ивановича и Сергея следовать за ним. |
| Следующего дня, несмотря на начавшийся с утром превеликий мокрый снег, который я не считал, что продлится долго, отправились мы поранее далее в дорогу. Дорогу уже занесло, снег умножался, отчего грязь и слякоть и гористая с каменьем дорога делали несказанные в пути препятствия. На буретских лошадях, и без того бессильных, и только что кожа да кости, не могли-мы переезжать по полуверсте без остановки, не дав им снова времени с силою собираться. С величайшею нуждою и чрез долгое время наконец кое-как переправились мы за Уду, коей вершина и некоторые в нее впадающие речки, из коих при одной брошенная находилась землянка, влеве остались. Однако мы еще не совсем отчаивались, чтоб наши лошади нас до станции не дотащили: и так ползли мы еще на другой хребет, лиственницами обросший, также удинские реки от витимских отделяющий, и за полдень притащились до небольшой речки Конды-Кирете, Кунду буретами прозываемой. Оная от растаявших снегов так увеличилась, что переезду едва надеяться было можно, притом лошади мои, кои тихою ступью еще довольно куражу имели, ныне за реку идти никоим образом не хотели; другие телеги были далеко, снег лежал глубоко, так что по шляху великие бугры оставались, он же не переставал, а шел от часу больше. К величайшему нашему счастью, по ту сторону Конды находилась оставленная без крыши землянка, и потому еще некоторая надежда в снегу не замерзнуть оставалась. Первое старание было под глубоким, более как на аршин, снегом сыскать дров, чтоб спасти себя от наступающего под вечер нарочитого морозу. Наконец принуждены мы были обобрать излишние у нашего убежища доски, так, как, видно, делывали некогда и другие, и так добыли мы огню, но в отверстой отовсюду избе такой сделался дым, что мы то и дело принуждены были выбегать на двор и там на снегу дожидаться, пока пламя утухнет. Две телеги из оставшихся назади не имели сего счастия доехать до дымного сего гнезда, но ночевали по разным местам в лесу, хотя мы и всех тех лошадей, кои еще шатались, к ним на помощь послали. |
| Образ «женщины–мыслителя» появляется в прозе Лосева не только в одноименном романе, но и в «Трио Чайковского». Томилина — настоящая женщина–мыслитель (недаром у нее «задумчивая поза мыслителя»), и Вершинин мечтает «узнать тайны Томилиной и ее внутреннюю биографию» точно так же, как и его тезка из романа хотел выведать у Радиной ее секреты. Он размышляет о том, что «если женщина есть действительно женщина, она гениальна во всем, в самом простом, в самом обыденном, в самом прозаическом, ибо все тут светится ясной глубиной и светлой всеобщей родиной…». Но Вершинин в «Трио Чайковского» еще не пытается соединить, да и не понимает, как можно соединить жизнь и музыку. Не Вершинин в Томилиной, а Томилина в Вершинине ищет тот «центр, какую–нибудь единую точку», где есть единство мысли и бытия. В «Женщине–мыслителе» тремя восхищенными поклонниками Радиной Вершининым, Воробьевым и Телегиным движет та же цель, которую Телегин формулирует исходным образом: «Ведь есть же в ней, в последних хотя бы глубинах ее души, есть же хоть одна–единственная точка, где объединяются и отождествляются гений и быт, музыка и чувство, красота и живая душа молодой еще женщины». Именно в женщине, в гениальной пианистке Радиной, «философ–монах» Вершинин мечтает осуществить свой «Великий Синтез» всеединства веры, знания и жизни: «Я объединил три великих стихии жизни в одну, в один великий синтез, и объединил их в тебе, Мария, в союзе с тобой, при помощи тебя и твоего же гения…» Рядом с Радиной Вершинин начинает чувствовать себя ответчиком за весь мир, за все человечество: «Вы вдруг сознаете, что вы за все отвечаете: за себя, за нее, за историю, за весь мир». Вершинину кажется, что Радина «вольна своей игрой удушить или воскресить каждого», потому что она — сама творец, ведь она создает «новый мир чудес и тайн», потому что она — сама судьба, вовлекающая человека в «небывалую трагедию». Недаром в этюде Вершинина Радина — и Пифия, ведьма, оборотень, колдунья, языческий жрец, маг, палач, и вместе с тем аскет, подвижник, монах, пророк, тайновидец, свидетель Апокалипсиса (то, что Радина — пророк Апокалипсиса, говорит потом и Телегин). Дело в том, что само «социальное бытие заново воплощает логику, символику и мифологаю и меняет их отвлеченные контуры до полной неузнаваемости» . Но, помня о том, «как жутко реальна иная фантастика и как фантастична и феерична самая обыкновенная и повседневная действительность» , нетрудно в реальной, земной Радиной увидеть «контуры» ее прамифа, как видит их в своих трех снах Вершинин. |
| Закрыть Видеть только хорошее… Аксаков, Ушаков и осень в Надеждино… Марина Ганичева 15:33 15.10.2021 1211 Время на чтение 19 минут Фото: из личного архива автора Вечер. Я читаю своим внучкам-ушаковцам на ночь. Мы уже во многом несхожи и читаем-то совсем разное (приходится радоваться, что читаем), да и неспешное совместное чтение никак не в духе времени. Но наш духовный пастырь отец Венедикт из Санаксарского монастыря в последний приезд дал очередной наказ (он это делает каждый раз, когда мы приезжаем). Наказ простой и сложный: «Радуйтесь, несмотря ни на что, и читайте вместе с детьми в семье, читайте на ночь, читайте по ролям, главное, вместе». И то и другое трудновыполнимо, но я ещё помню, как это было в моем детстве, в моей семье, вот и читаю на ночь своим… «…Мы поднялись на изволок и выехали в поле. Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор стали ещё круче и голее, сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и не скрывали от глаз их глинистых бугров; но сурков уже не было: они давно попрятались в свои норы, как сказывал мне отец. Навстречу стали попадаться нам телеги с хлебом, так называемые сноповые телеги. Это были короткие дроги с четырьмя столбиками по углам, между которыми очень ловко укладывались снопы в два ряда, укреплённые сверху гнётом и крепко привязанные верёвками спереди и сзади. Всё это растолковал мне отец, говоря, что такой воз не опрокинется и не рассыплется по нашим косогористым дорогам, что умная лошадь одна, без провожатого, безопасно привезёт его в гумно»… Вот уже полтора года мы читаем с ними Сергея Тимофеевича Аксакова «Детские годы Багрова-внука». Ещё мою бежево-коричневую книжечку, всю затрёпанную и измятую с темноволосым мальчиком на обложке в белой рубашечке с поднятыми руками навстречу солнцу. Впрочем, не сразу и поймёшь, что это мальчик, у него нежное радостное лицо и длинные кудри, а внутри нежно-серые рисунки Дмитрия Шмаринова. Это уже мои детские ощущения от этой книжки. |
| У некоторых домовладельцев стены внутри выбелены. Нары, всегда теплые в зимнее время, у многих бывают покрыты белыми чистыми кошмами; набивной глиняной пол всегда бывает вычищен. У крещеных на одной стене комнаты на видном месте, на полочке стоят св. иконы, а рядом с этою полочкой в тех домах, где есть ученики и школы, находится другая полочка с книжками, тетрадками и др. училищными принадлежностями учеников. Домашняя немногосложная утварь у поселенцев всегда содержится в опрятности. Есть в Саркане несколько эмигрантских домов с русскою печкой, столом и скамейками, с деревянною кроватью и со стеклянными рамами во всех окнах. Рядом с домом у каждого домовладельца устроены из глины амбары для хлеба, хлева для лошадей и рогатого скота и маленькие будочки для дворовых собак. Вообще в домашнем быту эмигранты начинают мало-помалу сближаться с русским населением выселка, с казаками. Большая часть из них придерживается еще пока старины, но как будто потому только, чтобы не бросать годных пока еще, хотя и старых вещей. – Так напр. те, у которых целы вывезенные с родины арбы (телеги на двух колесах), продолжают ездить и зимой, и летом на арбах, 49 но у некоторых начинают уже встречаться и русские телеги. Тоже самое нужно сказать и об одежде эмигрантов, которая должна быть разделена на будничную и праздничную. В будни эмигранты бывают постоянно заняты работой и потому будничная одежда их не сложна и пожалуй неприглядна, но в праздничные дни они одеваются чисто и опрятно; особенно любят щеголять своим праздничным нарядом эмигрантки. Покрой одежды эмигрантов – китайский; но они начинают мало-помалу свыкаться с казачьим плащом и фуражкой, а женщины их считают особым щегольством нарядиться в ситцевое платье и надеть на свои плечи шаль. Эти внешние заимствования эмигрантов служат началом внутреннего сближения их с казаками, с которыми они живут вообще весьма дружно, так что есть уже примеры родственных связей эмигрантов с русским населением выселка, чего конечно главным образом нужно ожидать от молодого поколения эмигрантов и этому уже положено начало. |
| Существуют ли телеги, для сбора умерших младенцев, в других городах Китая, мне неизвестно. Может быть, и в самом Пекине, учрежденные некогда от правительства коровьи телеги давно бы не существовали, если бы сбор ничтожной платы с каждого приносимого на телегу детского трупа и добровольные подаяния в кумирню, построенную близь общей детской могилы, не побуждали приставленных к тому людей, для собственной своей пользы, до сих пор продолжать ежедневные проезды на телеге по главным двум улицам города. Без этого, наверное можно предположить, что благодетельное обыкновение собирать детские трупы давно бы прекратилось. Условия практики китайских врачей С одной стороны отсутствие общественных больниц, а с другой чрезмерная населенность больших городов Китая, и свобода занятия лечением болезней, делают то, что Китайские врачи имеют у себя обширную практику, не смотря на людность своего сословия. Этому помогают еще: замечательная склонность Китайского народа от всего лечиться и дешевизна аптекарских материалов. Последнее обстоятельство составляет одно из первейших условий успеха чего бы то ни было в Китае. Многолюдное сословие Китайских врачей никогда бы в своей практике не нашло достаточных средств к существованию, если бы захотело чрезмерно вознаграждать труды свои. Тогда как теперь, при укорененном давностью народном обычае: платить врачам умеренно, всякий из них имеет достаточное число больных, доставляющих ему и занятие и вознаграждение. Практика у Китайских врачей бывает двух родов: когда сами больные приходят на дом к врачу, и когда врач по приглашению посещает больного в его доме. К последнему виду практики относится постоянное лечение в одном и том же доме одного врача, за условленную годовую плату. Для сношений с больными у себя на дому, каждый врач назначает известный час дня, в который принимает больных. Плата в этом случае берется собственно за прописывание рецепта (кай-фан-цзы), и так как в числе ищущих пособия на дому врача бывают, по большей части, люди бедные, рабочий класс народа; то плата за прописывание рецепта в этом случае бывает самая ничтожная: от 10 до 30 копеек меди и никогда не выше 50, что могут получать только одни знаменитые врачи. |
| Еще менее можно сказать в пользу остальной части Китайских врачей, которая едва ли не многолюднее первой и состоит большею частью из людей, по обстоятельствам переменивших первоначальное свое занятие на звание врача. Между такого рода врачами находятся люди всякого звания и ремесла; как я заметил выше: разжалованные чиновники, сидельцы аптекарских лавок, разорившиеся купцы, деревенские мужики, особенно в числе иглоукалывателей, гадатели (часто присоединяющие к своему искусству искусство врачевания болезней); дао-ши (особенной секты отшельники), Туркестанцы, некогда завоеванные Китайцами и поселившиеся в разных провинциях Китая, и т. д., и т. д. Большая часть этих людей назвалась врачами в летах зрелых и имеет самые ограниченные познания в медицине, а часто никаких, рассчитывая, в последнем случае, на Китайское суеверие, или излечивая болезни особенным, никому неизвестным составом. Из этого-то класса врачей происходят так называемые продаватели разных секретов, пластырей, пилюль, порошков и т. п., а равно иглоукалыватели, располагающиеся по ярмаркам, бывающим в известные дни в кумирнях или капищах разных частей города, либо на многолюдных улицах, со своим товаром, приглашая народ красноречивыми похвалами своему секрету. – Туркестанцы, продающие пластыри, излечивающие все возможные болезни, объясняют, между прочим, собравшейся толпе по раскрашенным рисункам анатомию человеческого тела, наружные и даже внутренние болезни. – Иглоукалыватели располагаются всегда на улицах близ старой изломанной телеги, брошенной без употребления, окружив себя несколькими скамейками. Прежде, нежели соберется порядочная толпа народа, иглоукалыватели в молчании перебирают свои инструменты; когда же расставленные кругом скамейки начнут замещаться зрителями, то хромающими, то с подвязанными руками, а большею частью совершенно здоровыми, пришедшими только от скуки, позевать, послушать: начинается тирада о том, что, он, по фамилии такой-то, родом из губернии Шань-дунь (откуда большею частью выходят иглоукалыватели), такого-то уезда, прямой потомок знаменитого иглоукалывателя Ли (от которого ведется обычай у всех иглоукалывателей – становиться на улицах близ изломанной телеги и придавать к своей фамилии, для привлечения народа, слово чэ – телега); столько уже лет занимается со славою иглоукалыванием, недавно открыл на теле новое место, укол в которое может излечивать такие-то и такие болезни. |
| Полковник посмотрел на далекие белые колонны. Четыре года, после того, она в Швейцарии провела. Он был уже офицером, она — невестой. Встретил ее в «Зараменье», в золотистый сентябрский вечер. Она скакала по большаку, в березах, с красивым офицером. Слышал счастливый смех. Потом — она вышла замуж. Больше он не видал ее, до театральной встречи. И вот, судьба: калека, на костылях… она — свободна, и оба — здесь!.. Насмешка. Повстречалась на перекрестке пустая княгинина коляска, тройкой серых. Почтенный старичек-кучер раскланялся: — Ва-ше превосходительство!.. здоровьице ваше как? Здравствуйте, Степан Александрыч… — узнал он молодого полковника. — Поправились, слава Богу. Да какие же вы красавцы Полковник остановил Алешку и справился, в церкви ли старая княгиня. — А как жес, праздник у нас. За княгинюшкой ворочаюсь, еще неготовы были с бабушкой ехать… Молодой полковник нервно оправил крестик. — А как война-то у нас, Степан Александрыч? Ну, дай Бог. Эх, Гурку бы нам теперь со Скобелевым… Го-оре, ей Богу… молодцы такие — и на костылях! Кучер был из солдат, — почетный, княжеский. Устроил его сюда полковник, как приехал сады садить. На выгоне стояла карусель, палатки с ярморочным товарцем, телеги косников и серпников, лари с картинками… Пахло оладьями и пирогами с луком. Сияли гармоники, яркие платки и ситцы, опояски и кушаки: под кумачевым подзором висели сапоги и полсапожки, с лаковыми подметками, словно повыше где-то сидели невидимые мужики и бабы, свесив ноги. Народу было жидко, — мальчишки больше, свиставшие в глиняные свистульки, в оловяные петушки. Подростки, — в синих рубахах с желтыми опоясками, пробовали гармоньи, в кучках. За оградой церкви сбились телеги с распряженными лошадками, с ворохами лесной травы. В ограде сидели молодухи, завернув юбки и раскинув ноги в ушастых полсапожках, в цветных шерстяных чулках, давали младенцам грудь, — поджидали, когда причащать кликнут. Девки щелкали семячки. Над кучкой степенных мужиков покачивался солдат, с залепленным черной заплаткой глазом. Когда полковники вылезали, он лихо крикнул: |
| Вот тут и писал. Про все на свете. И никогда про Мезень. На этот раз про Париж. Какие там дома, в Париже. Как окнами в окна смотрят. Какая весна там. Какие женщины. Какая любовь. А еще про Испанию. И про корриду. Про быков. Она не читала, не знала по-английски. Но быков представляла себе. Черных. Ярых. С широкими рогами. Еще он фотографии сыновей давал ей. Карточку жены показывал. Красивая. Пианистка. И сама смотрела. Улыбалась. Нравилось, что красивая. Что от красивой к ней ездит. Не ревновала. Нет. Жалела. Понимала, надо жалеть. Знала, что сама – лучше. Уезжал и возвращался. Каждый раз, как книгу писать хотел, возвращался в Мезень. В углу у окна сидел. Смотрел на реку. На коров вдоль берега. На лошадей мохнатых после зимы, мезенских. На колхозный трактор. На стога. На телеги. Как женки вилами на телеги сено наваливают. А писал про Африку. Охотился в Африке на львов. И на слонов, как будто. Слоновий зуб привез ей. Лежит в коробочке, в сундуке. А потом ходил опять в море. Камбалку ловил. В лес ездил. Зимой на лыжах добрался даже до «Кулойлага». Смотрел из леса на колючую проволоку и вышки с пулеметами. На ватники драные. На крикливую охрану. Как вели заключенных колоннами. Как доходяги кашляли, согнувшись. Кровью харкали на снег. Когда вернулся, молчал два дня. Снова сел писать. Но писал не про это. Про Африку. Про львов со слонами. Про океан. Про чернокожих масаев. Про Танганьику. Закончил. И снова уехал. Из газет узнала, что он в Испании. Помогает Коммуне. Воюет с фашизмом. Советские добровольцы сражались в Мадриде. И он сражался рядом с ними. Ей было теплее, что он там с нашими. Из Испании вернулся в Мезень. Привез два десятка испанских детишек. Раздали в мезенские семьи. Одного привел к ней. Сказал, что имя его Хорхе. Георгий значит. Взяла к себе. Понимала, что своих уже не будет. Назвала Егоркой. Восьмилетний. Черноволосый. Смуглый. По-нашему не разумел ничего. Чудился. А потом привык. Свой стал. В школу ходил. В колхозе работал. Лошадью править научился. На завод ездил на другой берег. Доски грузил. Она его не баловала. Да и не такая была жизнь, чтобы баловать. Но растила его честно. По-матерински. Как своего. После войны закончил школу. Поехал в Архангельск, в медицинский поступил. Закончил. Оттуда перебрался в Москву. Сейчас большой уже. У самого семья. Дети. Два мальчика. Письма пишет. Присылает карточки. В гости зовет. |
|
|
