| А Тайша у них спросил паспорт за орловою печатью. Они объявили, что такого паспорта за орловою печатью нет. Тайша спросил паспорта за печатью агента Ланга. Они отвечали, что нет же. Тайша отправил в Ургу нарочного к высшим судьям, и по возвращении оного объявил, что в Мунгальской земле в Урге, вышних их судей Тушету-хана с товарищи нет, обретается де он в Армии, 31 а до прибытия в Ургу вышних судей Тушету-хана с товарищи принять их невозможно, а вышние де судьи в Ургу месяца полтора не будут. 10 октября выборные снова приехали на Буринский караул и встретили тоже препятствие. Монгольский тайша Цыбудун-Даши их не принял под тем предлогом, что не было у них паспорта от Иркутской земской конторы за печатью с узлами. Выборные послали за паспортом. 20 октября получили они от Лоренц-Ланга паспорт за черною сургучной печатью и были пропущены (7 ноября). 9 ноября прибыли в Ургу, а Мунгальских начальников Тушету-хана и Вана в Урге-де не обретается, а Шанзаба их с листом к себе чрез переходчика не принял. Вскоре однако ж они вступили в свою обязанность смотрения за торгующим в Урге русским купечеством. Но Тушету-хан твердил одно, что они не предъявили на Буринском карауле паспорта с узлами и хотя они несколько раз являлись к нему, не были приняты. От Лоренц-Ланга владетель Монголии потребовал, чтобы все купечество русское было возвращено в Селенгинск, наконец и сам Ланг был изгнан из Пекина. 32 По донесению означенных выборных, 30 ноября выехали из Урги в Селенгинск с торгов: Ивана Алемасова работник Иван, у него 1 телега, Андрей Глазунов – 3 телеги и 2 зверя, Михайло Шутов – 2 телеги, да 4 зверя, Андрей Дементьев – 1 телега, Иван Расторгуй – 1 телега, Иркутского посадского Василия Малова брат Григорий – 1 телега, Григорий Минеев – 5 телег, Афанасий Хомутинников – 1 телега, Афанасий Гомзяков – 1 телега, Козма Ларионов – 3 телеги, Михайло Поникировский – 2 телеги, Иван Стархов – 1 телега, Дементий Пятков –3 телеги, Андрей Шадрин – 2 телеги, Григорий Истоцков – 2 телеги, Иван Тиунцов – 5 телег, Емельян Горбунов – 1 телега; итого весь обоз в 35 телег. |
| Наконец, несколько опомнившись, он прокричал не своим голосом: — Меня разбойник ограбил: отнял сумку, восемь рублей денег и паспорт! Простирая ко мне свои окровавленные руки, он с плачем сказал мне: — Спаси меня, раб Божий, ради Христа! — Далеко ли тебя ограбили? — спросил я. — Вон на той закруглине! — сказал он и тут же прибавил: — Не ходите туда, а возвращайтесь назад, а то и вас там убьют разбойники! Было около четырех часов пополудни. Слышно было, как в Москве звонили к вечерне. Это было на пятый день Святой Пасхи… Долго я стоял и думал, не зная, что делать и на что решиться: возвращаться назад, надо было идти до деревни верст двадцать, а в Москву — не миновать опять идти тем же путем. На мое счастье, ехал по этому пути подвыпивший мужичок и с ним мальчик. Мужичок растянулся в телеге и спал, а мальчик правил лошадью. Я у мальчика попросился подсесть на телегу, но как только я на нее взобрался, как из-за куста выскочил разбойник, подбежал к телеге и, не заметив лежавшего в ней мужика, бросился на меня, намереваясь стащить меня с телеги и ограбить. Я перекинулся от него на другую сторону телеги. Разбойник забежал с другой стороны. Я опять назад. Так три раза, желая меня схватить, разбойник обошел вокруг телеги. В это время мальчик разбудил спящего в телеге мужика; тот вскочил, схватил с телеги кол и кинулся на разбойника. Разбойник, перепуганный неожиданностью, бросился бежать, и я был спасен. Куда девался тот ограбленный старик, я с перепугу не заметил. Проехав с мужичком разбойничью заставу и поблагодарив его за спасение, я слез с телеги и пешком пошел в Москву, а оттуда в Лавру, в Гефсиманский Скит и к другим подмосковным святыням. Наконец зашел я в Скит Параклит. Здесь я сшил мантию старца великому отцу Иакову. Из СвЯто-Духова Скита Параклита я отправился в соседнюю Владимирскую губернию к родному своему дяде, Даниилу Васильевичу Ковшенку, управлявшему в то время в Юрьево-Польском уезде имением графа Шереметева при селе Самынском. Там я прожил около трех месяцев, подучивался грамоте. |
| Потом смуглый цыган подхватил меня на руки — и я снова очутилась под парусиновым навесом телеги, как и пять минуть тому назад, только с тою разницей, что теперь плотно скрученные мои ноги ясно доказывали мне, что свобода моя утеряна… Костер погас. Цыгане, окончивши ужин, улеглись в развалку у колес телеги. Женщины и дети давно уже спали под навесом, — я видела курчавые, черные как смоль, головенки вокруг себя. Даже поросенок угомонился, перестал визжать и спал. Я одна не могла заснуть. Невеселые, безотрадные мысли тревожили мой мозг. И, одновременно с ними, жгучее раскаяние охватывало меня. “Не надо было выскакивать из телеги и высказывать мое негодование этим бородатым бродягам,— размышляла я. — Бог знает, что меня ждет теперь. Они связали меня, значит опасаются, чтобы я не убежала, значит… Хорошо, если только все дело ограничится пленом. А если… если”… Невольная дрожь пробежала по моим членам… Мысль, пришедшая мне на ум, была слишком ужасна!.. Действительно, разве судьба моя не была в их руках?.. И если бы им пришла в голову мысль убить меня, кто узнает об этом: черная ночь, золотые звезды и — никто, никто, ни один человек в мире, в этом огромном подлунном мире!.. Черная ночь и золотые звезды!.. Я вижу их в темный просвет входа. Как они ласково кивают мне из своего чудеснаго замка… “Звезды! Вы, дети небес…” Кто сказал эти слова? Ах, да! Это я сама выдумала, там, в милом далеком Царском, в ночь перед заутреней, в великую светлую ночь… Какая разница теперь между той счастливой маленькой принцессой, которую все любили и баловали наперегонки, и этой несчастной падчерицей Лидой!.. В то время как такие мысли, одна за другой, чередовались в моем уме, темная фигура неожиданно выросла под навесом телеги. — Мариула, это ты? — разом узнав девушку, спросила я шепотом. — Слушай, барышня!— прошептала она, осторожно проползая ко мне между грудою спящих ребятишек и наклоняясь к самому моему уху. — Наши “большие” дурную штуку задумали. Они решили оставить тебя у нас, чтобы ты, пока они на заработок ходят, на них работала, как я и Катеринка… Они тебя на Свирь возьмут, а потом в Вологду и еще дальше… Куда мы поедем, туда и ты должна… “Большие” говорят, что отпустить тебя нельзя домой, потому что ты видела “их работу” и все дома порасскажешь… И тогда на наш табор полиция нагрянет, и “больших”, и нас в тюрьму поведут… Так вот они и решили тебя не пускать… |
| Пауза. Да… Астров . Выспался? Войницкий . Да… Очень. (Зевает.) С тех пор, как здесь живет профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи… Сплю не вовремя, за завтраком и обедом ем разные кабули, пью вина… не здорово все это! Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали – мое почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью… Нехорошо! Марина (покачав головой). Порядки! Профессор встает в 12 часов, а самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом. Ночью профессор читает и пишет, и вдруг часу во втором звонок… Что такое, батюшки? Чаю! Буди для него народ, ставь самовар… Порядки! Астров . И долго они еще здесь проживут? Войницкий (свистит). Сто лет. Профессор решил поселиться здесь. Марина . Вот и теперь. Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли. Войницкий . Идут, идут… Не волнуйся. Слышны голоса; из глубины сада, возвращаясь с прогулки, идут Серебряков, Елена Андреевна, Соня и Телегин. Серебряков . Прекрасно, прекрасно… Чудесные виды. Телегин . Замечательные, ваше превосходительство. Соня . Мы завтра поедем в лесничество, папа. Хочешь? Войницкий . Господа, чай пить! Серебряков . Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте добры! Мне сегодня нужно еще кое-что сделать. Соня . А в лесничестве тебе непременно понравится… Елена Андреевна, Серебряков и Соня уходят в дом; Телегин идет к столу и садится возле Марины. Войницкий . Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, в калошах, с зонтиком и в перчатках. Астров . Стало быть, бережет себя. Войницкий . А как она хороша! Как хороша! Во всю свою жизнь не видел женщины красивее. Телегин . Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, – чего еще нам? (Принимая стакан.) Чувствительно вам благодарен! Войницкий (мечтательно). Глаза… Чудная женщина! Астров . Расскажи-ка что-нибудь, Иван Петрович. |
| — Битте! Полицай с изумлением ответил: — Мы же русские, обалдели вы все? И тут случилось новое ужасное несчастье: пересмешник и весельчак Ванька Телегин, побелев, выстрелил в лицо этому полицаю. Странно сипя, словно прохудившийся резиновый баллон, полицай постоял немного, потом стал валиться на своего соседа — молоденького, с хохолком на затылке, рыжего, в очках. — Это что же такое? — взбешенно осведомился Устименко. — Ты что делаешь, Телегин? — А за русского! — ответил Телегин. — Не смеет он, товарищ военврач… — Послушайте, товарищи! — крикнул тот, кто был в очках. — Вы должны меня немедленно выслушать, товарищи! — Тоже пуля занадобилась? — оскалясь, спросил Телегин. — Товарищи мы тебе, изменник родины? Выходи! Их повели мимо Володи. И Мальчикова в его праздничной толстовке тоже повели, а за ним бежала женщина в ярко-зеленом шуршащем платье, бежала и отталкивала от него пепельно-серого Цедуньку, который, как и все другие, как и они сами, понимал, куда ведут изменников и что с ними сделают в ближайшие минуты. И Володя тоже понимал неотвратимость того, что должно свершиться, и в то же время чувствовал всем своим сердцем, что это не может, не должно свершиться, во всяком случае не совершится, пока жив он Устименко. Наконец их вывели всех из комнаты, где лежали двое мертвых, и замешкались, не зная , как выполнить дальнейшее . Валил мокрый, косой снег, и, жалко трясясь всем телом, стоял дядька Папир. К нему кинулась женщина, держа ребенка на руках, и ей Володя сказал, не зная сам, что говорит: — Вам тут нельзя! Слышите? Вы ребенка простудите! Тут же холодно… Свет из окна освещал ее исступленные глаза, и Володя, словно во сне, услышал, как кричит она Папиру: — Да скажи же им, объясни, они не знают! Скажи про Степана Савельича, скажи, дядя Роман! — Так они ж не слушают! — ломким голосом произнес дядя Роман. — Разве ж они слушают? Они же вовсе и не красные, разве красные могут так сделать? — Минуту! — негромко сказал Володя Цветкову и, сведя его с крыльца, быстро спросил: — Вы слышали? |
| В Казани платили на пристанище с соляной клади по рублю, с рыбной по полтине. Правительство не заботилось об улучшении летних дорог, и потому то же, что писали о наших летних дорогах путешественники XVI века, повторялось и в конце XVII века. Мосты были редки, а те, которые существовали, по выражению иностранцев в XVI веке, не держались, а плавали. Обыкновенно употреблялись вместо мостов перевозы на судах и плотах, которые содержались от правительства с платою в казну. По торговому уставу 1653 года постановлено на больших реках брать, за перевозы весною и осенью: с товарной телеги десять денег, но с торговых людей того же уезда, где находился перевоз, только шесть денег, с проезжей телеги четыре деньги, с верхового три деньги, с пешего две деньги, а в межень летом с товарной телеги шесть денег, с торговцев того же уезда три деньги, с верхового две деньги, с пешего одну деньгу; на малых реках во всякое время с торговой телеги две деньги, с проезжей и верхового одну деньгу, а с пешего полденьги. В больших городах для перевозов воеводы назначали команды. Так, в Астрахани перевоз был под заведыванием назначенного сына боярского с двумя целовальниками и десятью стрельцами, которые обязаны были перевозить всякого, кто имеет проезжие грамоты. Там, где были мосты, собиралась мостовщина. В частных имениях владельцы устанавливали перевозы и собирали за них деньги, а равно и мостовщину, но это не всегда позволялось. Вообще правительство хотело оградить путешественников от притеснений частных владельцев. По Уложению запрещено замышлять владельцам всякого рода сборы в имениях, кроме тех, которые с давних лет утверждены жалованными грамотами, и притом владельцы обязаны были починивать мосты и дороги в своих владениях. Запрещалось, между прочим, строить мельницы и класть гати на реках, где был струговой ход. Глава IV Гостиные дворы были назначены для приезжих купцов и уездных (сельских) людей с товарами. Торг в них производился оптом. Во всяком посаде, где был торг, должен был находиться и гостиный двор. |
| Из Коринфа Александр вернулся в Македонию и, оставив править в самой Македонии Антипатра, а командовать гарнизонами в Азии Пармениона, которому персы не смогли помешать укрепиться на азиатском берегу Геллеспонта, отправился в поход против отложившихся после смерти Филиппа и угрожавших македонской границе трибаллов и иллирийцев. В его распоряжении было три полка тяжелой пехоты – гипаспистов по тысяче воинов в каждом, один из них, самый лучший, отборный, назывался агемой, несколько полков фаланги по полторы тысячи человек, два полка легкой пехоты по тысяче воинов и два эскадрона гетайров по 200 всадников, а также около 2 тысяч всадников из легкой кавалерии, набранной в Македонии и в покоренных странах. Путь в землю трибаллов проходил через земли еще одного фракийского племени, которых называли независимыми фракийцами. С ними он встретился после перехода через реку Несс, у горы Гем. Фракийцы, вооруженные лишь кинжалами и легкими дротиками, а на голове имевшие, вместо шлемов, шапки из лисьих шкур, заняли вершину горы, собрав там большое число телег. Они замышляли, когда македонцы станут взбираться на гору, обрушить на них эти телеги. Проницательный полководец разгадал их замысел и немедленно принял меры, призванные обезопасить его армию. «Он отдал гоплитам следующий приказ: когда телеги начнут валиться на них, пусть солдаты в тех местах, где дорога широка и можно разбить строй, разбегаются так, чтобы телеги падали в промежуток между людьми, если же раздвинуться нельзя, то пусть они падают на землю, прижавшись друг к другу и тесно сомкнув свои щиты: тогда телеги, несущиеся на них, вследствие быстрого движения скорее всего перепрыгнут через них и не причинят им вреда. Как Александр указывал и предполагал, так и случилось» (Арриан. Поход Александра. СП б., 1993, с. 15). Пытавшиеся сопротивляться варвары были перебиты и пленены, оставшиеся в живых рассеялись. В этом своем победоносном походе Александр дошел до Истра, где обитали геты, покорил их и затем пошел воевать в земли автариотов и других иллирийцев. Во всех столкновениях с противником македонцы одерживали победы. |
| Наш заповедник находился среди лесов и болот, в которых водились самые различные звери и птицы. На берегу небольшой лесной речки стоял домик, где жили мы, сотрудники заповедника. Каждое утро с восходом солнца мы брали с собой полевые сумки, записные книжки, еду и уходили на целый день в лес наблюдать и изучать жизнь его крылатых и четвероногих обитателей. На десятки километров в окружности мы знали каждую норку, каждое гнездо, сколько где детенышей, когда они появились на свет, чем их кормят родители, знали все их радости и невзгоды и всячески старались помочь нашим лесным друзьям. Так мы и жили в, лесу вместе со зверями и птицами, учились понимать их голоса и читать записи лап и хвостов на свежей грязи и песке возле болот и речек. Один раз утром, когда мы уже собирались в обычный поход, слышим — под окнами застучали колеса телеги. Это было редкое событие: не часто кто-нибудь заглядывал в нашу глушь. Мы все выскочили на крыльцо. Из телеги не торопясь вылез широкий приземистый человек с огромной курчавой бородой от самых глаз почти до пояса — настоящий дед-лесник. Бородач подошел к нам, поздоровался и подал письмо. Оказалось, что он привез к нам из другого заповедника двух бобров. Мы сняли с телеги большой ящик, в котором среди свежего сена что-то возилось, пыхтело и фыркало. — Затомились, бедняги, — сказал бородач. — Ведь больше тысячи километров по железной дороге проехали да на телеге километров двести. Закачало их совсем. Наш новый знакомый, дядя Никита, взял клещи, отодрал гвозди и открыл крышку. — Бобки, Бобки, вылезайте сюда, разомнитесь немножко, а то вы уж там, наверное, совсем запарились. Сейчас же из сена показалась одна и следом за ней другая темная мордочка. — Лезьте, лезьте сюда, — звал дядя Никита, наклоняя ящик. Бобры не заставили себя долго просить и тут же неуклюже вылезли из своего дорожного помещения. Я с любопытством осматривал этих крупных — водяных грызунов. Каждый из них весил, пожалуй, не меньше двадцати килограммов. Толстые, как упитанные щенки, одетые в свои роскошные бобровые шубы, они казались очень степенными, важными. Бобры были совсем ручные и позволяли себя гладить. Особенно замечательны были у них хвосты: широкие, плоские, как лопатки, и покрыты не шерстью, а рыбьей чешуей. Переваливаясь на своих коротеньких лапах, бобры солидно расхаживали по лужайке возле дома, по временам присаживались и забавно расчесывали задними лапами свалявшуюся за дорогу шерсть. |
| Она настолько чиста (мало разного движения, а значит, и пыли в селе), что в праздничный день, трезвые ли, подвыпившие ли, мужики и парни вольготно лежат на лужайках перед своими домами прямо в белых рубашках. Разве кто-нибудь неосторожно проползет или проволочется волоком, ну, тогда останется след на одежде, и то не от грязи след, а зеленый, оттого что при волочении содрали кожицу с нежной травки, она-то и обзеленила выходной наряд. В будние дни в обед то и дело можно видеть на лужайках спящих людей: чего томиться в духоте да в мухоте! А здесь и ветерок обдувает, и холодок в тени от телеги – благодать! Эта травка цветет и обновляется все лето, но цветет она такими мелкими белыми цветочками, что их не разглядишь, и поэтому, когда посмотришь вдоль села, ровная яркая зелень ласкает глаз. Наступал день, когда перед каждым домом на яркую зелень мелкой плотной травки сваливали с телеги большие вороха золотой, душистой соломы, привозимой от молотильного сарая. То ли радостное волнение взрослых передавалось нам (ведь первая свежая солома – это значит первый обмолоченный сноп, первый хлеб нового урожая), то ли само по себе это было для нас интересно, но до сих пор сохранилось в душе ощущение праздника, ознаменованного тем, что на яркую зеленую траву валят золотую солому. Ее не сразу убирали на двор, но до вечера она лежала перед домом и, значит, до вечера была в полном нашем распоряжении. Только что сброшенная с телеги, не слежавшаяся, она была рыхлая и податливая. Она была полна полевого хлебного духа. Но кто знает, может быть, именно так и должно пахнуть солнце? Игра была всегда одна и та же. Мы проделывали в соломе длинные, замысловатые норы, которые вели к середине копны. В середине устраивалось просторное расширение, где можно было, потеснившись, лежать и вчетвером и впятером; что ж, мы ведь были очень маленькие! После полдневного июльского зноя так приятно зарыться в прохладную темную середину соломы! Потом, к вечеру, свежей соломой устилали двор и постилали ее в хлев; таким образом, и у скотины, а именно у коровенки и у нескольких овец, тоже был праздник. А перед домом оставались только редкие золотые соломинки, запутавшиеся в зеленой травке. Тут ходили куры, ища, не завалился ли где-нибудь необмолотившийся, со спелым зерном колосок. |
| Астров . Она верна профессору? Войницкий . К сожалению, да. Астров . Почему же к сожалению? Войницкий . Потому что эта верность фальшива от начала до конца. В ней много риторики, но нет логики. Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь, – это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство – это не безнравственно. Телегин (плачущим голосом). Ваня, я не люблю, когда ты это говоришь. Ну, вот, право… Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству! Войницкий (с досадой). Заткни фонтан, Вафля! Телегин . Позволь, Ваня. Жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю, чем могу, и отдал свое имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался… Что же у нее осталось? Входят Соня и Елена Андреевна; немного погодя входит Мария Васильевна с книгой; она садится и читает; ей дают чаю, и она пьет не глядя. Соня (торопливо, няне). Там, нянечка, мужики пришли. Поди, поговори с ними, а чай я сама… (Наливает чай.) Няня уходит. Елена Андреевна берет свою чашку и пьет, сидя на качелях. Астров (Елене Андреевне). Я ведь к вашему мужу. Вы писали, что он очень болен, ревматизм и еще что-то, а оказывается, он здоровехонек. Елена Андреевна . Вчера вечером он хандрил, жаловался на боли в ногах, а сегодня ничего… Астров . А я-то сломя голову скакал тридцать верст. Ну, да ничего, не впервой. Зато уж останусь у вас до завтра и, по крайней мере, высплюсь quantum satis . Соня . И прекрасно. Это такая редкость, что вы у нас ночуете. Вы, небось, не обедали? Астров . Нет-с, не обедал. Соня . Так вот кстати и пообедаете. Мы теперь обедаем в седьмом часу. (Пьет.) Холодный чай! Телегин . В самоваре уже значительно понизилась температура. |
|
|
