| Нумериан разгневался и повелел бить благочестивую мать по щекам, говоря ей: — Не говори так дерзко с царем. Дети же, видя как бьют их мать, говорили: — Царь обезумел: бьет мать за то, что она говорит истину. После сего царь стал спрашивать детей, как их зовут и сколько им лет. Они сказали, что первый из них двенадцати лет от роду и называется Урваном, второму — Прилидиану — девять лет, а третьему, по имени Епполонию, семь лет. Мучитель прельщал их ласковыми речами и дарами, убеждая поклониться идолам. Но они единогласно отвечали: — Мы христиане и не подобает нам кланяться идолам. Нас научили ведать Единого Бога, Того, Кто сотворил небо и землю. Ему мы и поклоняемся, а не бесам. После многих ласкательств увидев, что дети непреклонны, мучитель повелел бить их, нанося им раны по числу лет каждого из них. Итак, первому отроку нанесли двенадцать жестоких ран, другому — девять, а третьему — семь. Дети мужественно терпели страдания и сожалели только о том, что не имеют больше лет, чтобы больше получить ран за Христа. — Если вы решили даже убить нас, — говорили они, — мы не поклонимся ложным богам: Единому Богу, Господу Иисусу Христу, мы служим. Отпустив их мать и удалив самих детей в другое место, царь опять вызвал к себе Вавилу. — Вот, — сказал он — дети твои уже поклонились нашим богам, подобает и тебе немедля самому поклониться. — От отца лжи, диавола, научились и вы лгать, — отвечал царю Вавила, — знаю я, что невозможно ни прельщением, ни муками отторгнуть детей от Христа: ибо я хорошо научил их почитать Единого Истинного Бога и веровать в Него. Тогда царь велел повесить и Вавилу и детей на дереве и жечь их огнем. Вавила, возведя очи к небу, помолился Богу, чтобы послал Он малым сим детям крепость Свою и даровал им непреодолимое терпение в предстоящих муках. А их самих увещевал мужественно переносить страдания, обещая им великую награду от Христа. Доблестно переносили страдания незлобивые дети вместе со своим учителем, и помощь Божия укрепляла их в терпении. Приказав снять страдальцев с дерева и заключить Вавилу в цепях в одном доме, неподалеку от места мучений, мучитель решил еще раз прельстить детей лаской. Он называл их своими детьми, благонравными и прекрасными отроками, дарил им золото и серебро. Но они в один голос говорили ему: |
| После нашего позднего обеда мать ушла к гостям, а мы с сестрицей принялись устраивать мое маленькое хозяйство, состоявшее в размещении книжек, бумаги, чернильницы, линейки и проч. Сверх того у меня был удивительный ларчик, или шкафик, оклеенный резной костью, в котором находилось восемь ящичков, наполненных моими сокровищами, то есть окаменелостями, чертовыми пальцами и другими редкими камешками, всегда называемыми мною штуфами. Крючки с лесами, грузилами и поплавками, снятые с удилищ, также занимали один из ящиков. Все восемь ящиков запирались вдруг, очень хитрым замком, тайну которого я хранил от всех, кроме сестрицы. Для такого диковинного ларца очищалось самое лучшее и видное место. Мы поставили его на бюро и при этом случае пересмотрели вновь, неизвестно в который раз, все мои драгоценности. Потом приходил к нам отец; мать сказала ему о нашем позднем обеде; он пожалел, что мы были долго голодны, и поспешно ушел, сказав, что он играет с тетушкой в пикет. Вскоре после чаю, который привелось нам пить немедленно после обеда, пришла к нам маменька и сказала, что более к гостям не пойдет и что Прасковья Ивановна сама ее отпустила, заметив по лицу, что она устала. Мать в самом деле казалась утомленною и сейчас после нашего детского ужина легла в постель. Я обрадовался случаю поговорить с нею наедине и порасспросить кое о чем, казавшемся мне непонятным, как вдруг неожиданно явилась Александра Ивановна . Видно было, что она полюбила мою мать, потому что всё обнимала ее и говорила с ней очень ласково и даже потихоньку. Я не мог расслушать всех разговоров, но хорошо понял, что Александра Ивановна жаловалась на свое житье, даже плакала, оговариваясь, впрочем, что она не тетушку обвиняет, а свою несчастную судьбу. Хотя мне было жаль ее, но через несколько времени я заснул под шепот ее рассказов. Проснувшись на следующее утро, услышал я живые разговоры между отцом и матерью. Им не для чего было рано вставать и было о чем переговорить, потому что в продолжение прошедшего дня не имели они свободной минуты побыть друг с другом наедине. |
| Тут порыв чувств победил наконец застенчивость, и Хетти заговорила. — Прощайте, Непоседа — крикнула она своим слабеньким голоском. — Прощайте, милый Непоседа! Будьте осторожны, когда пойдете через лес, и не останавливайтесь, пока не доберетесь до форта. Гуронов на берегу немногим меньше, чем листьев на деревьях, и они не встретят так ласково сильного мужчину, как встретили меня. Марч приобрел власть над этой слабоумной, но прямодушной девушкой только благодаря своей красоте. В его душевных качествах она не могла разобраться своим слабым умом. Правда, она находила Марча несколько грубоватым, иногда жестоким, но таким же был и ее отец. Стало быть, заключала Хетти, мужчины, вероятно, все на один лад. Нельзя, однако же, сказать, что она по-настоящему его любила. Этот человек впервые разбудил в Хетти чувство, которое, без сомнения, превратилось бы в сильную страсть, если бы Марч постарался раздуть тлеющую искру. Но он почти никогда не обращал на нее внимания и грубо отзывался о ее недостатках. Однако на этот раз все оставшиеся в “замке” так холодно распростились с Непоседой, что ласковые слова Хетти невольно растрогали его. Сильным движением весла он повернул пирогу и пригнал ее обратно к ковчегу. Хетти, мужество которой возросло после отъезда ее героя, не ожидала этого и застенчиво попятилась назад. — Вы добрая девочка, Хетти, и я не могу уехать, не пожав вам на прощание руку, — сказал Марч ласково. — Джудит, в конце концов, ничем не лучше вас, хоть и выглядит чуточку красивее. А что касается разума, то если честность и прямоту в обращении с молодым человеком надо считать признаком ума, то вы стоите дюжины таких, как Джудит, да и большинства молодых женщин, которых я знаю. — Не говорите плохо о Джудит, Гарри! — возразила Хетти умоляюще. — Отец умер, и мать умерла, и мы теперь остались совсем одни. Сестра не должна дурно говорить о сестре и не должна позволять это другому. Отец лежит в озере, мать — тоже, и мы не знаем, когда нас самих туда опустят. — Это звучит очень разумно, дитя, как почти все, что вы говорите. Ладно, если мы еще когда-нибудь встретимся, Хетти, вы найдете во мне друга, что бы там ни утверждала ваша сестра. Признаться, я недолюбливал вашу матушку, потому что мы совсем по-разному смотрели на многие вещи, зато ваш отец — старый Том — и я подходили друг к другу, как меховая куртка к хорошо сложенному мужчине. Я всегда полагал, что старый Плавучий Том Хаттер славный парень, и готов повторить это перед лицом всех врагов как ради него, так и ради вас. |
| Разорившиеся, но всё ещё высокомерные, неприступные аристократки Лидия и её мать Надежда Антоновна быстро меняют презрение на благосклонность в отношении неотёсанного купца, когда узнают о его несметных богатствах от своего знакомого дворянина Глумова. Впервые Егор Дмитрич Глумов появился в комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты» (1868). Это тип «злого гения», глумящегося над слабостями и пороками людей, выкидывающего над ними злые шутки. В пьесе «Бешеные деньги» Глумов распускает молву о мнимых золотых приисках Василькова. Надменная мать Лидии на глазах меняет своё отношение к Василькову, несмотря на нарочитую несуразность этих издевательских глумовских измышлений. Комический эффект достигается сочетанием нелепости непроверенных слухов и мгновенного результата их воздействия на горделивую светскую даму, которой мысль о неисчислимом состоянии потенциального жениха для дочери совсем затмевает разум: « Глумов (Надежде Антоновне). У него прииски, самые богатые по количеству золота, из каждого пуда песку фунт золота намывают. Надежда Антоновна (взглядывает на Василькова). Неужели? Глумов. Он сам говорит. Оттого он так и дик, что всё в тайге живёт, с бурятами. Надежда Антоновна (ласково смотрит на Василькова). Скажите! По наружности никак нельзя догадаться. Глумов. Как же вы золотопромышленника узнаете по наружности? Не надеть же ему золотое пальто! Довольно и того, что у него все карманы набиты чистым золотом; он прислуге на водку даёт горстями. Надежда Антоновна. Как жаль, что он так неразумно тратит деньги. Глумов. А для кого же ему беречь, он человек одинокий. Ему нужно хорошую жену, а главное, умную тёщу. Надежда Антоновна (очень ласково смотрит на Василькова). А он ведь и собой недурён... Глумов. Да, между тунгусами был бы даже красавцем. Надежда Антоновна (Лидии). Пройдём, Лидия, ещё раз. Господа, я гуляю, мне доктор велел каждый вечер гулять. Кто с нами? Васильков. Если позволите. Надежда Антоновна (приятно улыбаясь). Благодарю вас, очень рада. Уходят Надежда Антоновна, Лидия, Васильков. |
| Юноша снял с себя плащ из овечьих шкур, постелил его на ближайший камень, и женщина опустилась на него со вздохом облегчения. - Верно ты говоришь, я очень устала, — проговорила она, переводя дыхание. — Уж и не знаю, хватит ли у меня сил взойти на гору. - Вот немного посидишь, отдохнешь здесь, тебе легче будет идти, — ласково заметил юноша. — Слишком много нам приходится странствовать в последнее время, — заметил он снова. — Может быть, нам еще можно было остаться в деревне, пока ты вновь не наберешься сил. А не правда ли, как здесь красиво? Посмотри, какая чудная зелень на этих холмах, как все они усеяны цветами. Пока ты отдохнешь, мама, я пойду нарву тебе цветов, хочешь? Мать ласково улыбнулась. - А не лучше ли тебе отдохнуть, до города еще далеко. - О, я почти не устал! — весело ответив, мальчик принялся собирать цветы. Глаза матери с любовью и лаской следили за ним, когда он карабкался за каким-нибудь хорошеньким горным цветочком, соблазнительно видневшимся из какой-нибудь расщелины. - Дитятко мое, — шепнула она про себя, — как скоро, однако, ты вырос… А привязан ко мне по-прежнему, как мальчик. - Смотри, мама, сколько набрал! — еще издали крикнул Стефан, — показывая матери огромный букет цветов. — Вот, смотри: розы белые, желтые, красные!.. Не правда ли, как прелестно пахнут. В деревне, наверно, в каждом доме есть сад. Вот с той высокой скалы, где я нарвал роз, видны внизу гранатовые и померанцевые деревья, и все они сейчас в цвету. Согласилась бы ты, мама, жить в таком прелестном уголке? Ведь я мог бы теперь своим трудом зарабатывать столько денег, что нам, пожалуй, хватило бы на покупку земли в этой местности… Он раньше жил в Назарете, — продолжал мальчик, немного помолчав. — Нам непременно нужно будет посмотреть дом, где Он жил и вырос… - Я думаю, нам пора уже подниматься, Стефан, — проговорила мать, — солнце уже час как зашло. Скоро ведь ночь… - Правда, мама, пора уж! — ответил мальчик и, быстро встав, помог матери подняться. После утомительной получасовой ходьбы путники достигли наконец, черты города. При самом входе в город бил ручеек, который мелодично журчал по своему каменному желобу. Подойдя к нему, женщина остановилась и, тяжело вздохнув, упала на траву со слабым криком: «Не могу больше». |
| – Расскажи мне, пожалуйста, тетенька, какую-нибудь историйку! – так просила Маша свою тетку. – Что же рассказать тебе: что-нибудь действительное или вымышленное? – Да, расскажи какую-нибудь истинную историю, потому что я люблю их лучше всяких вымышленных рассказов. – Я расскажу тебе о маленькой девочке Оле, которая была со мной знакома. – Сколько было ей лет? – спросила Маша. – Около двенадцати; она была кроткая и веселая девочка; она училась вместе с другими детьми в одной школе и очень часто любила читать Святое Евангелие. Оля не смотрела рассеянно по сторонам, но внимательно следила за каждым словом, как будто действительно искала драгоценное сокровище, которое лежит скрытым в слове Божием; казалось, она уже его знала и страстно желала более и более найти его. Ты знаешь, Маша, что Христос есть драгоценное сокровище, и кто ищет Его, тот счастлив. – Тетенька, как ты думаешь, нашла Оля Иисуса Христа? – Да, нашла; потому что каждый мог видеть, что она старалась и домогалась во всем подражать Иисусу Христу; она была послушна, полна любви, кротка и любила Евангелие от чистого сердца. После того как Ольга в продолжение нескольких недель исправно ходила со своей дорогой книгой в школу, в одно утро она распрощалась со мной и со всеми ученицами, и более уже мы ее не видели. Родители ее жили довольно далеко от нашего города, и ее прислали сюда к тетке только погостить на время, так как мать ее была больна и не могла сама заниматься с ней. Теперь мать почти выздоровела, и маленькая Оля должна была возвращаться домой на пароходе. Она не боялась ехать одна с няней, потому что все ее любили и ласково с ней обходились. Итак, в июне, не помню в какой день, после обеда Ольга была отвезена на пароход. Тетка поручила дитя служанке женской каюты, которая обещала смотреть за Ольгой самым лучшим образом. Многие из пассажиров приняли ее ласково, а одна дама сказала: «Она будет моей милой и приятной маленькой собеседницей, потому что я только что распрощалась со своей такой же маленькой дочерью, и она будет со мной до тех пор, пока отец ее не придет взять ее». |
| 23 января. Не была совсем, были посетители деловые; батюшка даже извинился, сказал, что занят. 24 января. Опять была у батюшки с одиннадцати утра до одиннадцати вечера с перерывами на два часа. Как много слышала, как много почерпнула! Батюшка посадил ему переписывать, а в это время принимал. С чем только не приходили! Иногда чувствовала, что мешаю, что человеку неприятно присутствие постороннего, просила разрешения уйти – но батюшка не разрешал. В восемь часов батюшка принял двух девушек – Таню и Анюту, которые у него бывают почти ежедневно. Батюшка всех нас угощал... Девушки всё хохотали; когда батюшка уходил, говорили разные глупости и ели, ели без конца сладости. Мне было неприятно сидеть с ними, было обидно за батюшку, за самые стены хибарки, не знала что делать, чувствовала себя отвратительно. Еле-еле досидела; наконец стали уходить, было одиннадцать часов. Пришла мать Людмила, которая, кажется, должна была прочитать батюшке правило... 25 января. Встала с какой-то тяжестью в душе. Пошла в хибарку. Вхожу за другими и, смотря на портрет старца Амвросия, думаю: «Помоги ты мне разобраться в поведении батюшки”. Батюшка благословляет меня и просит остаться. Все начинают выходить из приемной. Анюта и Таня хотят остаться, но батюшка отсылает их ко всенощной, потом запирает дверь на крючок, подходит ко мне и говорит: «Ну что же, матушка, как ты провела сегодняшний день?” – «Плохо, батюшка”,– «Ну, ну, не сердись на меня”. Трепет объял меня! «Батюшка, я разве могу сердиться на вас, но мне было так обидно за вас, и я вас не понимала, ведь там все ждут, а тут у вас две хохочут”.– «Ну ничего, ничего, где уж тебе понять! Ты и своего батюшку иногда не понимаешь!” Стало сразу так хорошо, все сомнения отлетели, было стыдно, что осудила старца. Батюшка ласково погладил по голове и усадил на диван, дал читать вслух. Батюшка на вид дремал, но чувствовалось, что он не спит. Временами взглядывала на батюшку, и благоговение охватывало меня, чувствовалось, что батюшка творит молитву. Вдруг отец Севастиан докладывает: Таня и Анюта. Батюшка вздрогнул и велел их позвать. Но мне уже ничего, я сижу, переписываю, а они пересыпают какие-то батюшкины продукты. Батюшка несколько раз подходил, ласково на меня поглядывая. В одиннадцать часов приходит мать Людмила, а мы уходим. Потом я узнала, что батюшка всеми мерами старался отвлечь этих двух девушек от той жизни, что они вели. Он их удерживал в хибарке, кормил сладостями, только бы они поменьше проводили время в своей легкомысленной компании. |
| Моника скорбно отпустила голову. В первый раз ее сын высмеял свою мать. ……………………. Прежнего мальчика, порывистого, увлекающегося, но ласкового и нежного, она уже в нем не находила. На его месте оказался другой, в котором нельзя было отыскать следов детской набожности и ее наставлений. ……………………. Он хвастался своими действительными или воображаемыми победами перед товарищами и матерью. Это заставляло ее страдать еще более. Он насмехался над ней и над ее опасениями, дразнил своей испорченностью, часто преувеличивая ее, и следил, насколько это огорчало мать, но в глубине души презирал себя, уважал и любил ее, зная и чувствуя, что она молится за него, борется за его душу. Это было самое дикое и безалаберное время его жизни...». Августин уехал в Карфаген. «В это время Августин действительно закружился в жизненном водовороте... Началось его «иго греха»... Трясина засасывала, а ему еще не было девятнадцати лет!» Моника приехала к сыну в Карфаген в его отсутствие. И вот он пришел. «Ввалившиеся глаза на осунувшемся лице сына избегали ее взгляда. ...Напряженные нервы Августина не выдержали ее ласкового взора, слезы показались на его глазах: – Мама!... Только что родился мой сын, сын греха». Августин пал. Он теперь блудник. За падением – падение. Августин впал в ересь манихейства. Он теперь – еретик. «Монике казалось, что весь мир внезапно полетел в бездну... Мысли бежали, путаясь в ее пылающем мозгу. Ее сын, ее любимец... Она прощала ему насмешки; она приняла малютку Адеодата – его «сына греха»; она жила для него... но Бог для нее был выше всего, выше своего собственного сердца». Надломленная Моника, внезапно решительно выкрикивает Августину: «– Вон, вон, из моего дома! В нем нет места для еретиков! …………………………………. Моника плакала по нем, как по умершем». В невероятных и нестерпимых муках о сыне Моника идет к епископу. «Разговор со святым старцем ее утешил. Епископ убедил ее предоставить все времени... Провожая Монику, умудренный годами и святой жизнью, епископ добавил: – Бодрись, дочь моя. СЫН СТОЛЬКИХ МОЛИТВ НЕ ПРОПАДЕТ». |
| Так шло всегда, сколько он помнит себя. В ярких огнях елки и камина, сейчас же после ужина, опять вдруг вспомнится любимая кутья, и он весело бежит и возвращается с полной тарелкой, садится против камина и ест. Наташа, его поклонница, крикнет: «И я». За ней Сережа, Маня, Ася, и все опять тут с тарелками кутьи. Не выдержит и Зина. Всем весело и смешно, и мать, нарядная, довольная, ласково смотрит на них. Что ему в этом году подарят? – подумал Карташев, звоня у подъезда. На другой день вечером ему подарили фунт табаку и табачницу. И хотя он давно уже потихоньку курил, но теперь, получивши подарок, он долго еще не решался закурить при матери. И когда закурил, то с серьезным, озабоченным лицом сейчас же сел за подаренные Сереже сказки и начал внимательно читать их. Мать улыбалась, смотрела на него и, встав, молча подошла к нему и поцеловала его в голову. Он смущенно поцеловал ей руку и опять поспешно уткнулся в книгу. Кругом было обычное возбуждение и радость всех, а он думал: «Что-то теперь делает компания?» Как раз в это время раздался звонок, и скоро в передней послышались топанье ног и веселый, уверенный голос Корнева: – Эй, кто в Бога верует, можно колядовать. Раздался смех остальных: Рыльского и Долбы. Карташев обрадовался товарищам, точно вечность не видался с ними. Он бросился в переднюю. Гости вошли. Аглаида Васильевна ласково встретила их: – Вот это мило с вашей стороны. – Ну, и отлично, – сказал Корнев. – А мы так думали, думали, да и решили к вам. – Пожалуйста, – подсунул Карташев свой табак гостям. – Это что?! Разрешение? Поздравляю! – Ведь мы, надо вам знать, с третьего класса курим. Корнев добродушно подмигнул Аглаиде Васильевне, принимаясь за папироску. – Очень жаль. – Да, конечно, очень, очень жаль… Аа, наше вам… Вошли Зина и Наташа. Хотели было играть на рояле, но Аглаида Васильевна по случаю поста не позволила. – Что ж мы делать будем? – спросил Корнев. – Так сидите, вот чаю напьетесь… – Мы всегда в этот вечер Гоголя или Диккенса читаем, – сказала Наташа. |
| После звонка я уже совсем мягко говорю ему, чтобы он больше никогда не рвал работ, что это нехорошо, a ответы у него дельные и видно, что он неглупый мальчик, так пусть и ведет себя прилично, тогда и все будет хорошо. В следующие дни ученик Жалченко на моих уроках вернул снова свой прошлогодний престиж своими умными ответами. Я увидел, что мой наскок был неуместен, и приветливым обращением старался сгладить резкость первого объяснения. Вскоре в перемену ко мне подошла молодая женщина с добрым и открытым симпатичным лицом. «Ну как мой Валюська? – спросила она. – Как его успехи? He шалит ли?» – «А как его фамилия?» – «Жалченко.» – «А...» И я рассказал, что мальчик учится хорошо, но очень живой, иногда шалит, и передал тот случай с диктантом. Мать разволновалась, хотя я и сказал, что смотрю на все это, как на ребяческую шалость. Она просила меня тотчас же по возможности извещать ее, если сын что-нибудь напроказит, но в то же время говорила, что о проказах сына не надо только сообщать отцу, т.к. тот очень строгий и нервный человек и безжалостно выдерет сына за всякую проделку. А она сумеет ласково и уговором лучше повлиять на мальчика. Я потом при случае как-то мельком сказал Валентину, что если он будет шалить, то я все буду рассказывать его маме. Он пообещал серьезно, что никогда проказничать не будет, а будет совсем образцовым мальчиком, и при этом слегка лукаво улыбнулся. По этой улыбке я сразу догадался, что мать, очевидно, говорила с ним обо мне, и он знает, что жалоб строгому отцу не будет. Мне было приятно сознавать, что мальчик, который стал для меня славным, главным образом благодаря хорошей учебе, не считает меня злюкой, и я ласково улыбнулся ему в ответ. Как часто потом я видел у него эту легкую и слегка лукавую, но, в сущности, очень добрую улыбку! С годами она не исчезла, разве только прибавился некоторый оттенок иронии, которая, как и известная доза лукавства, очень свойственна украинцам. Это люди, кажущиеся с первого взгляда или слишком суровыми, или уж очень добродушными, прямо-таки до простодушия. А вот такая улыбка показывает ум, таящийся в глубине, не тот поверхностный и сам себя выставляющий на показ умишко, у которого на самом деле медного гроша нет за душой, а серьезный и по-своему глубокий истинный ум, который не хвалится собой и не стремится, чтоб его заметили, а знает, что он есть и есть для себя. Лукавство – не хитрость. Оно добродушно и незлобливо. Хитрость мелочна, корыстна и противна. Вот этой мелочности и корыстности за все 8 лет, как я знаю моего друга, я ни разу не замечал даже в самой малейшей степени. |
|
|
