| Эти слова вызвали громкий хохот на нарах. — Прекратить смех! — скомандовал Кошелев. — Все ясно, — сказал генерал. — Явный больной. Но болезнь небывалая. Я о таком даже никогда не слышал. И читать про такое не приходилось. — И я никогда, — поспешил подтвердить Кошелев. — Значит, так, — распорядился генерал. — Завтра же на этап его в Москву. Покажем науке. Пусть он свой прибор лучше ученым академикам показывает, а не сотрудниками НКВД. — Тем более генералам, — сказал порученец. — Вот именно! — согласился генерал. — Ладно. Веди дальше, Кошелев. В женскую зону. Надеюсь, голую задницу мне там не будут демонстрировать?! А? Генерал повернулся и направился к двери. Кошелев и порученец пошли за ним. А надзиратели, не сговариваясь, погрозили нам кулаками. Надо ли говорить, что разговоры и смех не смолкали в карантине еще долго. Несчастный Васька, сообразивший наконец, что с ним проделали, долго ругался, проклиная «сук позорных», которые его «подставили под этап». При этом он, вызывая все новые приступы смеха, долго возился, освобождаясь от нитяной петли. Наутро старший надзиратель лагпункта — старшина Корнейко пришел забирать Ваську на пересылку, где ему предстояло ожидать отправления на этап в Москву в «Столыпине» проходящего через Ерцево московского поезда. Блатные, чувствовавшие свою вину перед Васькой, напихали в его «Сидор» — заплечный мешок — всевозможную снедь, собрали ему, как было принято между ними, денег в дорогу. У меня не было ничего, чем бы я мог снабдить Ваську. Кроме нескольких добрых пожеланий. — Все к лучшему, Василий. Попадешь в руки ученых — они тебе помогут. Обследуют тебя, увидят, что ты нездоров, и актируют. Пойдешь на свободу. — Не актируют, — сказал Васька. — Сам по себе ведь он у меня крутиться не будет. — Что-нибудь другое найдут, — старался я его успокоить, имея про себя в виду Васькино слабоумие. — Найдут и еще поддадут, — сказал Васька и тяжело вздохнул. Его увели. С тех пор я ничего о нем слышал. Рекомендуем 5 комментариев Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей |
| Далее автор ставит вопрос: существует ли в действительности тот общинный гнет, от которого наша интеллигенция в настоящее время стремится освободить личность, и не более ли он воображаемый, чем действительный? И там, где он и имеется на деле, исходит ли он из существа общины или из злоупотреблений, в нее вкравшихся? «Разве в конституционных монархиях и республиках, – говорит г. Кошелев, – не бывает гнета, тирании одних над другими и разве можно, ради этих случайных обстоятельств, осуждать эти образы правления и приписывать им то, что вовсе из их существа не истекает?» «В существе нашей общины, – продолжает он, – вовсе не заключается гнета над личностями, а, напротив того, в ней имеется не только полная их независимость, но и полная их самостоятельность, без чего и сама община хиреет и ослабевает... Самовольщики возможны только потому, что наш народ пригнут нуждою, безграмотен и что сперва и долгое время крепостным правом, потом посредниками, а теперь исправниками и непременными членами он приучен ко всевозможным самоуправствам и нарушениям справедливости». На настоящих крестьянских сходках, говорит г. Кошелев, особенно в северных губерниях, дела решаются просто, разумно и согласно с личною волею лучших людей общества. Автору случалось присутствовать при суждении крестьян и по делам, подлежащим решению по совести, и по делам, где выгода и удобство имели главное значение. «По первым, – говорит он, – решения были скорые и почти единогласные; по последним дольше спорили, иногда откладывали постановление приговора до другого дня, но всё-таки решали умно и согласно желаниям большинства. Большинство же высказывается тем, что меньшинство – или умолкает, или уходит домой. Конечно, бывают решения и несправедливые, и нелепые, но, спрашивает автор, «разве парламенты, советы, собрания и комиссии в этом отношении безупречны и непогрешимы?»... «Не преобразовывать, не регламентировать нужно общинные учреждения или устройства, не превращать их во что иное, – говорит г. Кошелев, – необходимо нам их изучать и проникаться их духом. Они, конечно, должны развиваться и совершенствоваться, но сами собою и из своего собственного существа. Они вовсе не страдают косностью: по местным и временным требованиям они изменяются; в их обычае только нет погони за единообразием и за регулированием будущего. Мы, конечно, не должны оставаться безучастными в этом деле; как люди более развитые, более властные и более достаточные, мы обязаны помогать нашим «меньшим братьям» и советом и делом; но прежде всего нам необходимо оставить за порогом наше высокомерие и высокомудрие, приобщиться того духа, которым живет община, и тогда – но только тогда – мы получим возможность действовать не во вред, а в пользу общины, ее устройства и основанных на ней учреждений». |
| — Так точно — чудо! — подтвердил порученец. Кошелев накинулся на своих надзирателей: — Кто это у вас тут на столе разлегся? — Дневальный по карантину, — сказал надзиратель по кличке «Колхозник». — Васькой его зовут, — добавил другой. — А почему он на столе лежит, а не на первом от двери месте на нарах, как положено дневальному? — продолжал допытываться у надзирателей Кошелев, явно стараясь показать генералу, что он ничего тут не подстраивал и ничего не знает о том, что здесь довелось увидеть сегодня. — Места не хватило. Карантин переполнен, — отвечал второй надзиратель. — А это у вашего дневального всегда такая карусель с членом происходит? — спросил генерал. — Или только сегодня? — Раньше не замечали, — сказал «Колхозник». — Поскольку он раньше накрытый лежал, — добавил второй надзиратель. — Разрешите, товарищ генерал, прекратить безобразие? Надзиратели подбежали к спящему. Только теперь шутники, которые все это время продолжали раскачивать Васькин член, отпустили нитки. Надо сказать, что к данному моменту симуляция сна на обоих этажах нар прекратилась, все обитатели карантина приподнялись на нарах и, стараясь соблюдать тишину, наблюдали за происходящим. Надзиратели не без труда растолкали Ваську. Наконец он проснулся и, дико озираясь, встал возле стола. Он при этом явно не замечал, что его член торчит из прорехи наружу. — Фамилия? — грозно спросил его Кошелев. — Перепелкин. — За что сидишь? — Ни за что. Гуся на базаре украл. — А это давно у тебя? — спросил генерал. — Что? — не понял Васька. — А вот то — что из штанов торчит. — Генерал ткнул пальцем в указанном направлении. — Это? — Васька наконец увидел непорядок в своей одежде и быстро спрятал орган в штаны. — Погоди убирать, если генерал интересуется твоей штукой! Вынь ее обратно! — приказал Кошелев. Васька покорно исполнил приказание. — И давно он у тебя крутится? — спросил генерал. Ничего не понимающий Васька покрутил свой член рукой, сначала в одну сторону, потом в другую. — Сколько себя помню. От рождения, наверно. |
| — Не выпустили меня на работу, — объяснил я. — Ну, иди в контору. Тебя Кошелев вызывает. Иду в контору. В небольшой комнате — приемной, как всегда, сидит за своим столиком у окна секретарь Кошелева заключенный Суетов. По слухам из бывших милицейских начальников. Увидев меня, он молча мотнул головой в сторону двери. Я вошел в кабинет Кошелева. Там, как всегда по утрам, планерка, сидят начальники всех подразделений служб. Я остаюсь стоять возле двери, докладываю: — Гражданин начальник, заключенный (далее — фамилия, статья, начало срока, конец срока) прибыл по вашему приказанию. Предупрежденные, видимо, Кошелевым, все начальники смотрят на меня, как на какую-то диковину. — А ты, оказывается, большая птица, — говорит Кошелев, внимательно меня оглядывая. — Ну, какая же я птица, гражданин начальник? Никакая я не птица. — Брось. Не прикидывайся. Если бы ты был никакой птицей, мне бы из-за тебя сам Коробицын не стал звонить. Тем более посередь ночи. Из слов Кошелева я понял, что он еще не знает о моем вызове к Коробицину и о том, что я присутствовал при его телефонном звонке. — Так вот, — продолжал Кошелев. — Коробицын приказал поставить тебя на такую работу, чтобы ты мог продолжать свою научную деятельность. А ты мне тут еще пытаешься доказывать, что ты никакая не птица. Я всю ночь ломал голову, какую же тебе дать научную работу. Ничего не придумал. Вот и начальники служб ничего подсказать не сумели. Так что давай сам предлагай — как тебя тут к науке пристроить. Приказ надо выполнять! Я молчал. — Ну, вот что, — сказал Кошелев, — назначаю тебя пожарным в зоне. Подчинятся будешь начальнику пожарной команды, что находится в поселке, товарищу Нехлебаеву. Он и его сотрудники будут сюда приходить — тебя инструктировать и проверять. А свою научную работу будешь сам делать и сам проверять. Нам этим заниматься — прямо скажу — некогда. Да и ни к чему. Нам кубометры надо давать стране!.. Все понял? — Понял, гражданин начальник. — Ну, тогда иди. Дождись Нехлебаева и приступай. И чтобы с пожарами у нас полный порядок был! |
| Содержание Предисловие Православие – самодержавие – народность Записка об отношении русского народа к царской власти Индифферинтизм Из письма к N Письмо к А. И. Кошелеву Письмо к А. И. Кошелеву Письмо к А. И. Кошелеву Школа как преддверие церкви Записка о направлении и методах первоначального образования народа в России О нужде преподавания церковнославянского языка в уездных училищах Россия и Запад О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России О необходимости и возможности новых начал для философии Отрывки Реформы: за и против Каких перемен желал бы я в теперешнее время в России? Письмо к М. В. Киреевской Письмо к М. П. Погодину Письмо к В. А. Жуковскому Письмо к А. И. Кошелеву В кругу славянофилов В ответ а. С. Хомякову Московским друзьям Комментарии В книге великого русского мыслителя Ивана Киреевского раскрывается его вера в особое предназначение русского народа. Киреевский считал, что русским суждено заложить новые основы духовного просвещения, опирающегося на Православие. Именно в Православии, сохранившем в чистоте святоотеческое предание, возможно проявление высших потенций человека – любви, добротолюбия, соборности, свободной стихии духа, устремленности к творчеству. Высокие потенции духовного развития русского народа Киреевский противопоставлял духовному упадку Запада. Он справедливо считал, что преобладание на Западе материальных интересов жизни над духовными неизбежно ведет к потере веры, социальной разобщенности, индивидуализму, противостоянию человека человеку. Чтобы спасти мир от духовной катастрофы, Россия должна встать в центре мировой цивилизации и на основе Православия принести свет истины западным народам. Однако это сможет произойти только тогда, когда сам русский народ проявит свои духовные силы, очистится от наносного псевдопросвещения и построит в своей стране жизнь по учению Нового Завета. Предисловие Великий русский мыслитель Иван Васильевич Киреевский один из ярчайших выразителей идей Святой Руси. Киреевский в числе первых обоснованно и твердо объявил об особом пути России и о спасительной роли Православия как единственного истинно христианского вероучения. «Все, что препятствует правильному и полному развитию Православия, – писал И. В. Киреевский, – все то препятствует развитию и благоденствию народа русского, все, что дает ложное и не чисто православное направление народному духу и образованности, все то искажает душу России и убивает ее здоровье нравственное, гражданское и политическое. Поэтому, чем более будут проникаться духом Православия государственность России и ее правительство, тем здоровее будет развитие народное, тем благополучнее народ и тем крепче его правительство и, вместе, тем оно будет благоустроеннее, ибо благоустройство правительственное возможно только в духе народных убеждений». |
| Переходя затем к общине в России, г. Кошелев говорит, что, к великому счастию, общинное устройство, общинное землевладение, а пуще всего – общинный дух сохранились у нас в крестьянстве; что наша интеллигенция долго не хотела и знать их, а потому и не могла их ценить; даже всячески старалась – славу Богу, безуспешно – им противодействовать и их искоренять, считая их «остатками варварства, препятствиями к нашему развитию и преуспеянию»... «Теперь, – продолжает автор, – в деятельности нашей интеллигенции происходит поворот: она ищет узнать общину, чувствует к ней любовь и уважение и желает содействовать ее усовершенствованию». Почему же, однако, интеллигенции нашей так трудно проникнуться духом общины? Г. Кошелев говорит, что интеллигенция видит только «факты, отдельные достоинства и недостатки общины», потому что изучает ее «по внешним ее явлениям» и смотрит на нее «в свои еще иноземные или искусственно изготовленные очки»; а это, по мнению автора, происходит главным образом оттого, «что наше общинное устройство, хотя в существе своем совершенно просто, но в применениях к делу чрезвычайно разнообразно». К сожалению, этого разнообразия, а главное того, что «одно в нем существенное есть дух, его одушевляющий, дух братства, покорности власти и глубокой преданности Церкви Христовой», многие из говорящих и пишущих об общине, и даже из людей душевно и умственно к ней расположенных, не сознают. Так, говорит автор, «крестьянские миры, на сходах, делят землю, разлагают сборы и повинности и устанавливают разные внутренние порядки вполне своеобразно, а вовсе не по одному какому-либо шаблону», так что часто «смежные общества действуют в этом отношении так, как будто тысячи верст их разделяют. Для крестьян главное – установить свои дела так, как для них уравнительнее, удобнее и справедливее, и они вовсе не заботятся об однообразии и приглядности их порядков и о том, чтобы они были угодны посторонним». «Правда, – прибавляет г. Кошелев, – теперь, по милости волостных писарей и присутствий по крестьянским делам, вводится бюрократизм и в крестьянском самоуправлении; правда, теперь в угоду начальства, по требованиям старшин, составляются странные, часто нелепые приговоры, но тут община ни при чем: сила солому ломит, сила – уму могила»... |
| Выразив надежду, что недоумения, легшие в основу его замечаний, происходят от каких-либо недоразумений, а не от действительного разномыслия по одному из самых существенных вопросов нашего быта, г. Кошелев констатирует тот факт, что, несмотря на достаточное и даже чересчур сильное развитие личности на Западе, довольства в народе там мало, – чему очевидным доказательством служит всё более и более распространяющиеся и утверждающиеся социализм и коммунизм. Главную причину этого повсеместного на Западе явления автор письма усматривает в эгоизме, который в настоящее время достиг в цивилизованной Европе геркулесовых столбов. Этот эгоизм, этот страшный недостаток в социальном или общинном духе, или, просто говоря, в любви к ближнему, является, по выражению автора, злейшею язвою, разъедающею современную общественную жизнь на Западе. Учреждение больниц, богаделен, школ и т.п., установление налогов в пользу бедных, издание законов в видах уравнения всех граждан в пользовании всякими гражданскими правами – всё это, говорит г. Кошелев, делается вовсе не по внутреннему влечению законодательствующих и распоряжающихся, вовсе не из любви к ближнему, а просто «по необходимости, ради успокоения, умиротворения бедствующего люда и сохранения за властвующими и богачами ими владеемого». Приходя, на основании этих соображений, к заключению, что «настоящего общинного духа в цивилизованной Европе нет», г. Кошелев доказывает, что этот дух, к счастью, сохранился до настоящего времени на Руси. Существование это, по его словам, доказывается «не только сохранением общинного устройства в крестьянстве, но даже в нас, в интеллигенции, совершением, при нашем участии и с ущербом нашим интересам, освобождения крестьян, единогласным всех земств отзывом о распространении податных обязанностей на все сословия и живым участием, принятым нами в борьбе единоплеменников и единоверцев наших на Балканском полуострове, за освобождение их от турецкого ига». При этом автор спрашивает: где в цивилизованной Европе страдания славян возбуждали такое бескорыстное сочувствие, основанное лишь на внутренней потребности помочь ближнему? «На наших глазах, – говорит он, – почти все – английская, французская и немецкая – журналистики высказывали сочувствие туркам угнетающим, а не угнетенным славянам. И всё отчего? Оттого, что там личность, ее требования и стремления донельзя развиты, что эгоизм там преобладает и что до других людей там никому нет никакого дела». |
| (под датой 19 сентября он сообщал С. Р. Воронцову: «На сие отвечай мне в Napuж»)[lxxxiii]. Вероятно, именно в этот приезд в Лион и состоялось его знакомство с французским философом, «милым (charmant) Сен-Мартеном». По крайней мере, об этом знакомстве он говорит в своих воспоминаниях и добавляет: «И даже сделал с ним поездку в Париж». В 1787 г. они встречались в Лohдohe.[lxxxiv] Что касается места встречи Карамзина с В. Н. Зиновьевым, то Ю. М. Лотман его указывает по-разному - вначале «недалеко от Puru»[lxxxv], а в «Сотворении Карамзина» называет Нарву (что довольно-таки далеко от Риги, причем дорога из Риги в Петербург лежит через Дepnm).[lxxxvi] При этом исследователь ссылается на воспоминания самого В. Н. Зиновьева, рассказавшего, что именно в Нарве он остановился вместе с Варварой Ивановной Кошелевой «пользоваться у одного местного доктора». Но В. Н. Зиновьев не указывает точно времени своего прибытия в Нарву и сроков пребывания там (в этой части воспоминаний вообще нет никаких дат), только отмечает, что «пробыл с г-жой Кошелевой пять или шесть недель». После этого он продолжил путь в Санкт-Петербург вместе с В. И. Кошелевой (она приехала в Санкт-Петербург 8 сентября 1789 r.)[lxxxvii]. Таким образом, в Нарве путешественники, скорей всего, останавливались в июле-августе 1789 г. «31 мая Карамзин был уже в Риге, следовательно, встреча его с Зиновьевым произошла до этого числа», - справедливо пишет Ю. М. Лотман. Но почему Карамзин не мог случайно встретиться с Зиновьевым до 31 мая «на одной станции за Дерптом» (т. е. между Дерптом и Ригой), когда тот еще и не предполагал останавливаться в Нарве? Конечно, мемуарист ничего не сообщает о других задержках в пути во время возвращения в Россию (например, неизвестно, где путешественники провели май и июнь), но это ни о чем не говорит. Сам же В. Н. Зиновьев указывает: «Это путешествие не представляет ничего замечательного и почти совершенно изгладилось из моей naмяmu».[lxxxviii] Второй пример связан с действительно «масонским» путешествием друга Карамзина Алексея Михайловича Кутузова в Западную Европу (Берлин) по делам ордена розенкрейцеров в начале 1787 r.[lxxxix] Ю. |
| В последние годы жизни Кошелев создал наиболее значительное свое произведение - " Записки. (1812-83) " , являющиеся ценнейшим документом для истории общественной мысли России в 1820-70 гг. XIX в. И.С.Аксаков в некрологе Кошелеву отметил: " Кошелев - это последний из друзей-сверстников Киреевского и Хомякова, этот живой, рьяный, просвещенный и талантливый общественный деятель и публицист, сильный и цельный духом, необычайно выразительно-искренний в своей внешности, и в речах, и в поступках, - не знавший ни угомона, ни отдыха, ни усталости, бодрствовавший на работе до самого последнего часа своей жизни " . Скончался Кошелев 12 ноября 1883 года. Сегодня также день памяти выдающего русского мыслителя, теоретика русского консерватизма К.Н.Леонтьева. Константин Николаевич Леонтьев родился 13 января 1831 г. в с. Кудиново Калужской губернии в небогатой дворянской семье. В 1849 г. окончил Калужскую гимназию с отличными отметками по всем предметам, кроме физики и математики, и некоторое время проучившись в ярославском Демидовском лицее, поступил на медицинский факультет Московского университета. Начал сочинять, его комедия " Женитьба по любви " была высоко оценена И.С.Тургеневым, который стал литературным наставником Леонтьева и ввёл его в литературный салон графини Е.В.Салиас, где Леонтьев познакомился с Т.Н.Грановским, М.Н.Катковым, поэтами Е.П.Ростопчиной, Н.Ф.Щербиной. В 1854 г., вскоре после начала Крымской войны, изъявил желание поступить на военно-медицинскую службу и, не окончив пятого курса, был назначен младшим ординатором Керчь-Еникальского военного госпиталя. Уволившись из армии в 1857 г., служил домашним врачом, в 1863 г. поступил в Азиатский департамент Министерства иностранных дел и за 8 лет службы на Балканах и в Турции прошёл путь от секретаря и драгомана (переводчика) до консула в Салониках. В этот период жизни Леонтьев придерживался сугубо материалистических воззрений, которые сам позднее охарактеризовал как " естественно-эстетическое чувство, поддержанное и укрепленное рациональным идеалом науки " . |
| Смертельную опасность, как разъяснил начальнику доктор Брусенцев, несли в себе попытки старшего надзирателя Корнейко подцепить голого Ваську через очко крюком пожарного багра. В этом случае смертельное отравление через открытую рану стало бы неизбежным. — Немедленно убрать багры и доски. Ловить голыми руками! — закричал надзирателям Кошелев. Между тем Васька Калинин, ничего не подозревающий о грозящих его организму биологических осложнениях, продолжал с упоением издеваться над надзирателями. Когда один из них, придерживаемый своим товарищем за поясной ремень, опускал голову и руки в очко, чтобы изловить Ваську, тот, ловко перебирая руками по выступам брусьев, окаймлявших ассенизационную яму, оказывался у другого ее края. — Скорее вытаскивайте этого гада! Он у меня насидится в холодном «трюме»! — кричал Кошелев. Время шло, но Васька был неуловим. — Ломайте доски! — скомандовал Кошелев. — Тащите лопаты! Деревянные! На лопату его! И прямо на лопате несите в карцер! — Сначала надо его отмыть, а потом в лазарете обследовать, — сказал доктор Брусенцев. В это время раздался дружный стук топоров. Надзиратели разламывали покрышку рундука. Один из них — по кличке Колхозник — зачем-то, видимо, от показного старания, расколошматил топором стенку уборной, выходившую на нашу «главную улицу». Еще несколько мгновений, и Васька — голый, перемазанный по горло в дерьме — сам вылез из ямы и выскочил из двери уборной на улицу. Хватать его никто не решился. Надзиратели отшатывались от него, как от зачумленного. Горохом рассыпалась в разные стороны и собравшаяся толпа. Васька нарочно медленно пятился от надзирателей, держа в руках палку, которую, наверно, припас заранее для использования в финале своей хорошо продуманной акции. Вслед за Васькой, вытягивая руки вперед, демонстрируя тем самым начальству намерение схватить обмазанного навозной жижей Ваську, двинулся Колхозник. Васька, пятясь от него по кругу, то и дело приостанавливался, протягивая Колхознику свою палку. Тот пытался ее ухватить, но Васька вовремя ее отдергивал и отбегал. Так происходило несколько раз. Но вот, когда хватательный рефлекс Колхозника достиг автоматизма, Васька протянул ему свою палку уже другим ее концом, густо измазанным навозом. Схватив на этот раз палку, Колхозник от неожиданности, под общий хохот наблюдавших эту сцену, остался стоять, держа грязную палку обеими руками. Он явно не мог сообразить — что с ней дальше делать. А голый Васька с победным криком: «Я — неуловимый мститель!» — бросился наутек. Где и как он отмывался — я сказать не могу. |
|
|
