| Звездный пес понял, что говорят о нем, и тихонько заскулил. Дело в том, что звездный пес может лаять только у себя дома, в замке Бакштира, а когда он в пути или на задании, то разучивается лаять. Он пополз ближе к голосу, и тут маленькая детская рука опустилась на его мохнатую спину. — Он здесь, — произнесла девочка, и звездный пес догадался, что это принцесса Аня. — Его прислал к нам Бакштир, чтобы поздравить меня с днем рождения, — сказал мужской голос. — Как это любезно с его стороны. Он никогда об этом не забывает. Звездный пес подставил принцессе Ане ухо, и она сразу нашла в нем трубочку с поздравительным письмом Бакштира. Она передала трубочку папе, и все услышали звуковое письмо: «Дорогой Константин, Если можешь, прости Непутевого старого друга. В окруженьи гостей Ждешь, волнуясь, вестей, А от друга не слышишь ни звука. Я тебя рассердил, И терпеть нету сил. Ты безжалостно просишься в драку. Я же так далеко, что побить нелегко, Так побей за меня собаку!» Услышав такое предложение, пес зарычал. Меньше всего ему хотелось, чтобы его били вместо хозяина. Но все засмеялись и стали объяснять звездному псу, что это шутка Бакштира, который знает, что король Константин в жизни никого не побил: в его дворце специальным декретом были запрещены мышеловки, крысиные яды, средства от тараканов, капканы на волков и носорогов, а в углах всех комнат были пробиты дырки и норки, чтобы живым существам было куда спрятаться. Правда, на этом острове в безбрежном океане не было мышей, тараканов, зайцев, волков и носорогов. Только мухи, которых тоже нельзя было убивать. — Твой хозяин — большой шутник, — сказал король Константин. — А не можешь ли ты, песик, рассказать нам, что делают пираты и что они собираются делать дальше? Пес старался рассказать королю, что пираты замыслили что-то ужасное, только он не знает что! Но рот его открывался и закрывался, а звуков не получалось. Лишь одно слово «поздравляю». Тогда король сказал: — Слушай, пес, если нам не удастся спастись, а ты вернешься к Бакштиру, скажи ему, что вчера на нас неожиданно напали пираты. Они опустились на своем космическом корабле, перекрашенном под судно доставки лимонада и шоколада, у самого нашего острова. Ферапонт, наш слуга, сам открыл им ворота. Мы совершенно не понимаем, кому понадобился наш остров: на нем ничего не растет, нет полезных ископаемых, и мы никого не обижали. |
| Что знали еще императрицы, это восхитительные резиденции, куда цари отправлялись в летнюю пору, чтобы найти там приятную прохладу. У самого подножия Влахернского дворца, вне городской стены, был раскинут прекрасный парк Филопатийский, обширное пространство, окруженное стенами, где проточные воды поддерживали постоянно приятную свежесть, где в больших рощах водились дикие звери, что позволяло устраивать охоты; императоры построили себе тут прелестное летнее жилище, и это помещение, взятое в его целом, представляло, по выражению Eudes de Deuil, «усладу греков». Далее, по берегам Пропонтиды, были разбросаны великолепные виллы, где императоры восстановили восточную роскошь «Суз и Экбатаны», и где Мануил любил отдыхать от трудов войны, предаваясь удовольствиям изысканного стола и музыки. С чем еще были знакомы императрицы в Константинополе это с ипподромом и его празднествами, еще в XII веке бывшими одним из любимых удовольствий византийского народа. Тут устраивались, как во времена Юстиниана, конские бега и гимнастические упражнения, чередовавшиеся со всякого рода интермедиями, как то: выпусканием зайцев, которых преследовали охотничьи собаки, проделками канатных плясунов и акробатов, боем диких животных, медведей, леопардов и львов. Тут же, по свидетельству Вениамина Тудельского, давались «ежегодно большие представления в день рождения Иисуса из Назарета. Тут показывали в присутствии императора и императрицы различные фигуры людей со всего мира в их различных одеяниях. Не думаю, прибавляет путешественник, чтобы были, где на земле такие великолепные игры». Их очень любили в Константинополе, и двор находил в них не менее удовольствия, чем простой народ, «жадный до новых зрелищ». С чем еще, наконец, были знакомы императрицы, это – столичные церкви, великолепие богослужения, происходившего в св. Софии, «здании удивительном и божественном, по выражению историка Никиты Акомината, воздвигнутом чудесно руками Самого Бога, как Его первое и последнее произведение, церкви бесподобной, земном образе собора небесного». И, несомненно, подобно большинству посетителей, немецкая принцесса была очарована красотой пения за литургией в греческой церкви, гармоничным смешением голосов, где высокое сопрано сливалось с более густым звуком, а также соразмерностью движений и коленопреклонений. И, несомненно, также, что, подобно большинству иностранцев, её пленило великолепие роскошных обедов, дававшихся в императорском дворце, этого превосходного и так хорошо сервированного стола, причем еда чередовалась со всякого рода зрелищами, «так что, по выражению одного современника, тут одинаково были очарованы уши, уста и глаза». И, несомненно, ей также понравились, наконец, и роскошные одеяния, пышность и блеск церемоний, все это утонченное великолепие, делавшее из византийского двора единственное чудо роскоши и изящества. |
| Сегодня леонтьевское наследие активно изучается представителями самых разных служений. Однако при этом налицо не только разобщенность, но и явное недопонимание как между различными стратами нашего общества (духовенством и государственниками, духовенством и представителями культуры), так и внутри конкретных страт (высокомерная «местечковость» мышления ярко выражена у историков, философов и филологов, нередко вовсе не желающих сотрудничать с учеными иной специализации и игнорирующих их исследования). Константин Леонтьев, напротив, совмещал в себе все эти три служения. Достоинство его наследия как раз и заключается в том, что, с одной стороны, в личности мыслителя существовала гармония духовного, культурного и государственного служения, а с другой стороны, присутствовала иерархия ценностей, и верхнее место в ней занимала вера. На религиозность Леонтьева пристальное внимание обратил такой известный представитель русской эмиграции, как архимандрит Константин (Зайцев). Он писал: «Перед нами единственный… в истории литературы пример длительного светского писательства, духовно окормляемого высоким, непререкаемым церковным авторитетом… Несомненно и то, что направленность воли, находящая свое выражение в писательстве Леонтьева, признавалась старцами правильной и встречала их полное и одобрение, и даже ободрение – в отличие, например, от отношения их к писательству Владимира Соловьева и даже Достоевского» . Историософ Е.Л. Шифферс (1934–1997) определял леонтьевскую гениальность в тесной связи с его послушанием преподобному Амвросию Оптинскому: «Пушкин описал красоту русского мировидения в художественной целостности, улавливая во вдохновении светлое безмолвие старца Серафима [Саровского], монах Климент попытался осуществить эту красоту русского мировидения в “эстетике жизни”: он нашел старца во плоти и радостно положил пред стопы его свои сочинения… Вот как бы Пушкин встретился со старцем Серафимом, и, радостно обретя красоту своего Пимена во плоти, склонился перед ним – это Леонтьев перед старцем Амвросием. |
| Патриарх Иоким II видел, что не вернуть всего случившегося, и потому искренно желал примириться с экзархом, но только «на условиях, не задевающих определения великого собора 1872 г.». Экзарх Анфим со своей стороны искал примирения и готов был ежегодно уплачивать патриарху сумму за те епархии, которые войдут в состав экзархата. К сожалению, ежедневные мелкие распри отдельных лиц портили общее примирительное настроение и мешали ему развиться и прийти к осязательному результату 84 . Успехи экзархии во время опроса жителей в смешанных епархиях также препятствовали течению мирных переговоров, хотя экзарх соглашался даже удалиться из Константинополя, восстановить поминовение патриаршего имени, а в вопросе – о разграничении епархий подчиняться решениям Порты и смешанной комиссии, лишь бы остались без изменения его права над епархиями, указанными в фирмане. Дело без всякого успеха тянулось до 1876 г., когда наставшие для болгар тяжёлые времена отвлекли внимание в другую сторону. Начавшиеся после герцеговинского восстания волнения болгар в Северной Болгарии и во Фракии послужили поводом для неслыханных ещё турецких жестокостей. Болгария озарилась заревом пожаров. Всюду потекли потоки крови. Черкесы и башибузуки преследовали болгар и убивали, как зайцев. Поголовно избивались жители не только сёл, но и целых городов. Во время этих ужасов особенно тяжело приходилось болгарскому духовенству, стоявшему всегда во главе народных дел. Многие из болгарских священников поплатились жизнью. Их вешали, распинали на крестах. Многие томились и умирали в мрачных турецких тюрьмах. Болгарские архиереи были удаляемы из епархий или же подкупом могли только задобрить своё местное турецкое начальство, смотревшее на них, как на опасных соглядатаев. Всех труднее оказалось положение болгарского экзарха, вследствие внутренних нестроений в экзархии и ввиду неприязненности и подозрительности правительства. Экзарх безбоязненно ходатайствовал за болгар, оказавшихся жертвами турецкого фанатизма. Ни благие обещания, ни угрозы не могли отклонить доблестного пастыря от патриотического служения народу, стремившемуся к политической свободе 85 . Армяно-католический патриарх Хассун предупреждал экзарха быть осторожней, чтобы не подвергнуться участи патриарха Григория V. «Дай Бог , чтобы слова ваши были истиной, – отвечал экзарх, – потому что, когда повесили п. Григория, создалось свободное греческое королевство, и, если бы и меня повесили, могло бы создаться свободное болгарское царство». Когда в 1886 г. собралась в Константинополе конференция европейских представителей, экзарх представил ей мемуар о мерах к улучшению положения болгар. В то же время он отказался подписать приготовленный некоторыми болгарами благодарственный адрес султану и не присутствовал на собрании у великого визиря, которое должно было отвергнуть проектированные для Турецкой империи реформы. |
| В пятидесятых годах возглавлял он новый перевод Евангелия. Тут и пришлось ближе с ним встречаться. Каждую пятницу мы собирались, несколько человек «Комиссии по переводу», в скромной комнате дома близ храма, где над нами жили – архимандрит Киприан, А. В. Карташев , а еще выше, чуть не в чуланчике под крышей, как в афонской келийке, и сам ректор Института Богословского епископ Кассиан. Он спускался к нам с высот своих с грудою словарей и ученых немцев под мышкой, мы рассаживались вокруг стола и начиналось действо: чтение строка за строкой перевода (с греческого; его делал сам владыка), а мы, подсобные, вносили изменения, поправки, варианты. В окно глядела зелень православной горки, сверху спускались и еще фолианты, а за столом шли мирные, но иногда и упорные споры – было из-за чего спорить: Евангелие! Каждому хотелось, чтобы вышло получше. В пять часов смиренный служащий вносил на подносе чай – маленький отдых, а потом опять тексты, сличения, противоборства. Главным трудником и энтузиастом предприятия был владыка – трогательный в чистоте и наивности своей, с детски-голубыми глазами, отрешенный от жизни и здравого смысла ее, но во многом упорный. (Странным образом, тяготел и к деятельности административной, но в этом, насколько знаю, не преуспевал.) Основное для него, конечно, наука. Среди книг, словарей, греческих глаголов он у себя дома. В храме тоже хорошо служил, и говорил хорошо с амвона – кратко, сжато, всегда своеобразно. Преодолевал даже небольшой недостаток (физический) речи: говоря в церкви на одну ноту, не заикался вовсе. «Труды» же наши над переводом протекали вполне мирно, о них остались благодарные воспоминания – хотя спорили немало. Об одном таком споре вспоминаю теперь с улыбкой. Касался он запятых в стихе восьмом десятой главы от Матфея. Владыка отстаивал свои запятые, я свои. Через полчаса боя владыка сказал, слегка устало: – Борис Константинович, отложим решение до следующего заседания. Так и сделали. Решение о запятых вышло компромиссное, каждый немного уступил. |
| Замечательно, что даже в условиях уже и формально завершившегося отхода от мира не счел возможным Старец окончательно закрыть Леонтьеву путь писательский. «Я же теперь по предсмертному завету моего великого учителя буду писать впредь или по нужде (денежной), или по большой уж охоте, которой быть не может у 60-летнего человека, давно уже утомленного молчаливым презрением одних и недостойным предательством других». Так писал Леонтьев на пороге смерти физической, духовно умерший для мира и все же от этого мира окончательно еще не отделенный, ибо продолжавший, согласно указанию окормлявших его старцев, подвиг своего спасения в прежних формах писательского «послушания». Таковым «послушанием» являлась неустанная работа словом и пером, которая с неподражаемым пафосом совершалась Леонтьевым с момента испытанного им душевного переворота. Став сам на путь спасения, он ощущал неодолимую потребность приобщить ближних и дальних к благодатному сему подвигу: он горел в этом смысле настоящим миссионерским пылом, стремясь поддержать советом и примером тех, кто уже обратился на стезю спасения, но вместе с тем воспламеняясь негодованием, иногда истинно пророческим, против людей, находящихся во власти соблазнов и других соблазняющих словом и примером. И надо до конца понять натуру гениального жизнелюба, чтобы уяснить, в какой мере была поучительна, именно как всежизненный подвиг, радостная готовность послушания, явленная со стороны многогрешного Леонтьева, подлинно сложившего к ногам святых старцев свою изъязвленную душу. Испытав духовный переворот, который, как мы говорили, выразился в сознании своего окаянства и своего бессилия выйти из него без могущественной помощи Церкви, Леонтьев не стал медлить: он сразу же почувствовал потребность отдаться в чьи-то святые руки, отказавшись от своей грешной и мятущейся воли. «Знаешь ли ты, что за наслаждение отдать все свои познания, свою образованность, свое самолюбие, свою гордую раздражительность в распоряжение какому-нибудь простому, но опытному и честному старцу? Знаешь ли, сколько христианской воли нужно, чтобы убить в себе другую волю, светскую волю?» – спрашивал он еще на Афоне. |
| Но не в том только опасность для человека, чтобы болеть избытком страха, и притом неправильно устремленного, – тоесть так бояться людей, чтобы забывать даже и страх Божий. Человек может болеть вообще недостатком страха, независимо даже от его устремленности, – ни людей не бояться, ни Бога не страшиться. Очень опасным видом недостатка страха является тот, который определяется недооценкой могущества темных сил бесплотных. В должной мере страх пред дьяволом и его воинством не может не присутствовать в нашем сознании, утопая лишь в устремленности нашей к Богу... «Дьявола не бойся; кто боится Бога, тот одолеет дьявола: для того дьявол бессилен», – учил преп. Серафим. Иными словами, страх пред дьяволом угасает в страхе Божием, но это не значит, что внимание наше, настороженность наша, постоянная оглядка на Врага, изощреннейшими маневрами нападающего на нас, должна ослабевать. Ведь вся сложнейшая система «умного» делания души, составляющая сердцевину монашеского подвижничества, есть, со своей стороны, изощреннейшая стратегия и тактика обороны, никогда не утихающей, против Врага, не только открыто нападающего, но и непрестанно прикрыто уловляющего нас в свои сети. Господь, по своему милосердию, не дает нам зреть темные силы бесплотные. «Как на свет Ангела взглянуть грешному нельзя, так и бесов видеть ужасно: потому что они гнусны», – говорил преп. Серафим... Известен случай, как в присутствии одной молельщицы в келье преп. Серафима в ясный день наступила внезапно устрашающая тьма, заставившая молельщицу пасть ниц на землю. «Знаешь ли, радость моя, – сказал ей о. Серафим, – отчего в такой ясный день сделалась вдруг такая ужасная тьма?! Это оттого, что я молился за одну грешную умершую душу и вырвал ее из рук самого сатаны; он за то и обозлился на меня, сам сюда влетел; оттого-то такая здесь тьма!» Потрясающее событие произошло со «служкой Серафимовым», Н. А. Мотовиловым, близким к святому старцу человеком, получившим по его молитве исцеление и заслужившим доверие и любовь Преподобного. |
| Тут мы, естественно, переходим к оценке того упрека, который прозвучал как в вышеприведенных словах архим. Антония, так и в словах о. Г. Флоровского – упрека в «трансцендентном эгоизме», по яркому выражению, вызывающе употребленному самим Леонтьевым, – то есть в распространении чувства себялюбия на устремление в мир потусторонний, на дело «личного спасения». «Личное спасение» – или «общее благо»? Проблема эта гораздо сложнее, чем это представлялось молодому архимандриту Антонию, как гораздо сложнее была и проблема личности Леонтьева, чем это ему тогда казалось. Показательно, что сам архимандрит Антоний гораздо позже, в бытность его уже архиепископом Волынским, принял участие в сборнике, посвященном памяти Леонтьева, и там отнесся к нему существенно иначе. Мне не довелось читать этой статьи знаменитого церковно-православного писателя, но из рецензий в сборнике я знаю, что к этому времени почтенный и прославленный архипастырь, имея перед собою данные, раскрывающие весь жизненный путь Леонтьева, а не случайные о нем личные впечатления, как то было раньше, готов был признать в нем «возвышенного, просвещенного христианина», причем вполне справедливо при этом полагал, что такого христианина «надо отыскивать во множестве его произведений», «а не учитывать ему всего там написанного». Если личность Леонтьева (по причинам, вполне психологически понятным) могла в глазах православного деятеля получить первоначально столь невыгодное для себя освещение, то по столь же понятным побуждениям могла вызывать недоверие и вся установка его аргументации, все его писательское дело. Внимание архим. Антония, в соответствии с этим двойным недоверием, было все поглощено критикой тех, кто, неправильно сужая идеал личного спасения, отстраняется от задачи спасения других. Забота автора была одна: изобличить претенциозную узость Леонтьева и тех, иже с ним, в понимании «личного спасения». Но достаточно стать на позицию иную, то есть задуматься над существом антитезы «личного спасения», то есть того «общественного блага», которое, в свою очередь, изоблачил Леонтьев, – как сейчас же иной свет начинает падать на всю проблему в целом. |
| Шергины , крестьяне, XVI–XVII вв., Двина Шереда : кн. Дмитрий Федорович Шереда Палецкий, боярин, 1547 г.; Иван Владимирович Шереда Милославский [см. Милославские], первая половина XVI в. Шеремет : Шеремет Шеметов сын Мотякин [см. Шемет, Мотякин], 1551 г.; Шеремет Григорьевич Хлуденев [см. Хлудень], середина XVI в.; Андрей Константи нович Беззубцев-Кошкин [см. Беззубец, Кошка], боярин, 1587 г.; от него – Шереметевы [см. Огонь] Шеремет – человек львиной храбрости (турецк.) Шерефединов ( Серефядинов ): Шеремединов Петр Иванович, дьяк, 1555 г., Москва; Константин Яковль Серефядинов, послух, около 1485 г., Коломна; Иван Васильевич Шерефединов, вотчинник, 1556 г., Коломна; его сын Петр, дьяк; Андрей Васильевич, дворцовый дьяк, 1575 г.; Шерефединовы, конец XV в. и позже, Коломенский уезд Шериха кн. Федор Иванович Волконский, 1572 (1574? – С. В.) г. Шернин Дмитрий, подьячий, 1542 г. Шерстень , крестьянин, 1627 г., Курмыш Шерстинский Семен, помещик, 1595 г., Арзамас Шерстов Нечай [см. Нечай], помещик, 1542 г., Москва Шершава, Шершавин см. Шаршава Шершень, Шершнев : Василий Григорьевич Шершень Билибин [см. Билибины], дьяк, 1547 г.; Еська [см. Есеня] Шершнев, крестьянин, конец XV в., Новгород Шерыкин Будило [см. Будило] Дмитриевич, земский дьячок, 1612 г., Белоозеро Шест Михаил Иванович Филимонов-Морозов [см. Мороз], первая половина XV в.; от него – Шестовы; Иван Васильевич Шестов, 1557 г. [см. Бирюй, Сыч] Шестак, Шестаковы – очень распространено; Петр Шестаков, митрополичий старец, казнен в 1569 г. [см. Боровской, Бурнаш, Буян, Голышкин, Кукарин, Миляев, Спирин] Шестак – шестой в семье Шестник и Шестничко , крестьяне, конец XV в. (1495 г.), Новгород Шестник – рабочий с шестом на речных судах Шестопер Михаил Иванович Вельяминов-Зернов [см. Зерно], вторая половина XVI в. Шестопер – булава, палица Шестун Григорий Данилович Зайцев [см. Заяц], середина XV в. Шетень Михаил Федорович, тысяцкий тверских князей, XV в.; от него – Шетневы [см. Гнездо, Зюзя, Садык]; Андрей Алексеевич Шетнев, дворовый, середина XVI в., Ярославль; Михаил Тимофеевич, тиун, 1556 г., Москва |
| Всякое пренебрежение и поругание святыни имеет следствием - нестроение жизни, несчастия, беды и разрушение человеческого жития и общества в целом. «У нас поэзия расы вылилась в святость, - писал М.О.Меньшиков, - в какое-то сложное состояние, где есть красота, но красота чувства, где есть сила, но сила подвига, где есть знание, но знание, похожее на провидение, на мудрость пророков и боговидцев, что звучит в словах «Святая Русь» (выделено мной - В.Т .) Сказанное заставляет опамятоваться, озариться мыслью о том, что такое Святая Русь? Между тем это образ нашей исторической родины... В образе исторической России мы имеем дело с особым духовным пространством, с Православным Царством, приобретшем название Святой Руси. «Для Руси - святость - идеал, но идеал обязательный и общий, предполагающий сознательную мобилизацию всех сил духовных для осуществления его. Это абсолютная ценность, которая не только возглавляет пирамиду ценностей, но и поглощает их все», - пишет архимандрит Константин (Зайцев) . «...Русские люди ощущали себя принадлежащими непосредственно к одному Mipy, всё ему отдавая и всё от него получая, никак себя ему не противопоставляя - ни общественно, ни единолично. Это и было Русское Православное Царство...» . Важно, чтобы в новой школе, активно работающей на опустошение душ, на их вентиляцию от национального духа, божественной красоты и порывов к святости, прозвучали слова, смысл которых был утрачен в период духовной катастрофы. Поэтому справедливо, что культурное сознание может устоять в неразрывности с тем церковным сознанием, всё воспринимающим «под углом зрения верности Св. Прошлому...» . Не считая прошлое неким идеальным временем, мы не должны забывать, что в период русского средневековья, после принятия Православия на Руси жил народ, который «древние путешественники хвалили за правдолюбие, который так дорожил присягою, что даже в правом деле скорее готов был отказаться от своего иска, чем произнести клятву!» Наша задача воспрепятствовать тому, чтобы русский человек становился в своей стране «предметом насильственной переработки в направлении, принципиально противоположном тому, которое составляет сущность его истории» ... |
|
|
