| Особенного внимания требуют опущения в символе Константинопольском. С точки зрения гипотезы, что Константинопольский символ есть вновь проредактированный символ Никейский, распространенный и разширенный с целью сделать из него крещальный символ, легко понять, почему опущены анафематства Никейские, так как они неуместны в крещальном исповедании; но иное дело – другие опущение, как напр. опущения двух следующих выражений: то есть из сущности Отца и: Бога от Бога. Как объясним мы такое явление, что более ста епископов, преданных учению Никейскому, на соборе собранном в такое время, когда арианизм был еще силен, – епископов, долгое время ведших борьбу за символ Никейский, охраняя его слововыражение, – епископов, объявивших себя на этом соборе, весьма выразительно, в пользу Никейского символа, – вычеркивают самые важные Никейские формулы из своего исповедания? Может ли кто искать себе выход в предположении, что отцы удержали слово: μοοσιος и вычеркнули прочие выражение, как в сущности тождественные с этим словом? Ибо, во-первых, слово μοοσιος вовсе не тождественно с вычеркнутыми выражениями, далее: если бы они и были тождественными, то, однако, в эпоху между 325 и 381 годами никто не осмелился бы в таком роде сокращать символ. Нет! такой факт легко объясняется только тогда, когда допустим, что Константинопольский символ не есть новая редакция Никейского, а есть самостоятельный, конечно, православный, символ, в который внесены необходимейшие Никейские слововыражения, есть, более древний символ поместной церкви, – ибо в IV и V веках вообще не составляли совершенно новых крещальных символов, – который чрез привнесение главнейших изречений из Никейской regula переделан в православно-Никейский по своему характеру. К этой гипотезе приводит рассмотрение двух прибавок, какие имеет Константинопольский символ в сравнении с Никейским, – во первых – прибавки: прежде всех веков к словам: от Отца рожденного, эатем другой прибавки: по писаниям. Что касается первой прибавки, то известно, как Никейские отцы сильно боялись привносить представление о каком-либо времесчислении в учение о рождении Сына от Отца, так как это могло вести к недоразумением; поэтому-то они решительно выбросили эти самые слова (прежде всех веков) из вероизложения Кесарийского. |
| Интерполяция, конечно, выдает себя тем, что символ у Дионисия, который верно перевел свой подлинник, стоить после канонов, – положение слишком исключительное, ибо догматические формулирования в подлинных актах стоят всегда прежде канонов. B предыдущем отделении мы уже установили факт, что между 373 и 451 годами не может быть констатировано никакого следа употребления, даже существования Константинопольского символа, т. е. пересмотренного символа Иерусалимского; наоборот, за время от 500 года легко может быть указано теологическое употребление этого символа в качестве Константинопольского, и даже в качестве крещального исповедания. Следовательно, можно утверждать, что подлог последовал между 450 и 500 годами; но затем являются следующие вопросы: нельзя ли точнее указать время подлога? далее: при каких обстоятельствах, с какою целью и на основании каких соображений последовало это дело? наконец: почему решились ва Востоке со времени 530–550 годов заменить при крещении символ Никейский новым символом, когда уже более столетия при крещении употреблялся Никейский символ и когда этот последний более и более вытеснял из практики пересмотренные и не пересмотренные крещальные символы поместных церквей? – Что касается точнейшего определения времени подлога, то пересмотренный Иерусалимский символ в качестве символа собора 381 года впервые встречаем в актах IV вселенского собора и притом дважды (II и V деяния), и в оба раза рядом с Никейским символом, как второй основный символ церковный. Отсюда можно прямо заключать, что подлог совершен в 451 году или несколько раньше. Однако является подозрение: не имеем ли мы дела в данном случае с интерполяцией соборных актов Халкидонских; но Гарнак считает в высшей степени ве- роятным, – хотя, по нему, и остается еще место для сомнения, – что в Халкидоне действятельно читан был так называемый символ Констаптинопольский. „Подлог», т. е. объявление символа Иерусалимского в исправленном его виде символом II вселенского собора, произошел по суждению Гарнака, незадолго до 451 года, в Константинополе”. |
| Приравнивая Константинопольского патриарха к папе, Вальсамон ясно относил к первому все судебные прерогативы, признаваемые им за папой. Наиболее выдающейся среди этих прерогатив было право Рима выслушивать апелляции не удовлетворенных судом провинциальных синодов где-либо на христианском Западе. Сопоставимая прерогатива Константинополя должна была по аналогии распространяться на весь Восток, ибо в своем толковании пятнадцатого канона Антиохийского собора Вальсамон признает, что суды Синодов папы или Константинопольского патриарха одинаково не подлежат апелляции. Он пишет: “Настоящее правило отменено 4-м правилом Сардикийского собора. А если не хочешь этого сказать, истолкуй это правило, как выше сказано; и скажи, что осуждение здесь последовало со стороны собора неподлежащего апелляции, каковы соборы папы, или константинопольского патриарха”». Сознательно или нет невнимательно читая толкование Вальсамона на 12 правило Антиохийского собора, митрополит Сардский Максим не может найти решение видимого только на первый взгляд внутреннего противоречия рассматриваемого толкования. Митрополит Максим лишь запутывает дело, полностью переводя внимание своего читателя на сопоставление Вальсамоном прерогатив Римской и Константинопольской кафедр и попросту игнорируя основную для своей концепции проблему – высказанное у Вальсамона ясное и недвусмысленное отрицание возможности апелляции на суд любого патриарха. Чтобы понять логику этого византийского канониста необходимо всего лишь ознакомиться с текстом соответствующей части его толкования 12 канона Антиохийского собора без идеологических купюр: «Некоторые говорили, что и к приговорам патриархов, исключая вселенского, имеют приложение слова сего правила, так чтобы приговор иерусалимского был пересматриваем антиохийским, и приговор антиохийского александрийским, и так далее в восходящем порядке каждого из них. Но мне кажется, что это правило относится к приговорам других епископов и митрополитов, и не относится к приговорам патриархов; ибо решения последних не подлежат апелляции. |
| Наше намерение состоит не в том, чтобы ознакомить читателя со всеми попытками западной науки разрешить данный вопрос – это дело слишком сложное, – а в том, чтобы сообщить сведения об одной из них, самой новой и очень любопытной и оригинальной. Имеется в виду исследование немецкого учёного Адольфа Гарнака, помещённое в известной Real-Enzyklopädie Герцога (Real-Enzykl. 1881. Bd. VIII. S. 212–230) под заглавием «Константинопольский символ» (Constantinopolitanisches Symbol) 930 . Мы изложим с возможной полнотой исследование Гарнака о символе Константинопольском и сделаем несколько замечаний со своей стороны в силу правила audiatur et altera pars – тем более, что изыскания Гарнака, несмотря на всю их учёность, ещё не делают напрасной попытку поддерживать о происхождении Символа то мнение, какое господствует в нашей Церкви. Свою статью о Константинопольском символе Гарнак начинает такими словами: «Вторым из так называемых Вселенских Символов есть символ Константинопольский. Он есть именно такой, который единственно по праву может носить имя Вселенского Символа, поскольку он пользуется официальным значением в Греческой и Римской церкви, далее во всех восточных схизматических национальных Церквях и даже в большей части протестантских Церквей и сект. Заметим прежде всего самое важное: западные и греческие Церкви под именем Никео-Константинопольского, и даже просто Никейского, символа употребляют в практике не Символ, составленный на Никейском соборе 325 года (Символ 318 епископов), но, как обыкновенно полагают, распространённую редакцию этого Символа, принятую, по традиционному взгляду, в Константинополе на Вселенском соборе 381 года». Для того, чтобы дать надлежащее разъяснение вопроса о происхождении и первоначальной истории этого Символа, Гарнак хочет вести речь о следующих материалах: 1) о подлинном тексте Константинопольского символа; 2) о Никейском символе; 3) о происхождении Константинопольского символа и его отношении к Никейскому; 4) об истории Константинопольского символа в Церкви. |
| Свидетели клирики оправдали Иву, и Ива вернулся на свое место к Пасхе 449 г. Радость «восточных» по поводу акта Константинопольского собора выразил Феодорит в письме к Евсевию Анкирскому: «Господь приник с небес и Сам изобличил тех, которые сплели на нас клевету, и обнаружил их нечестивое мудрование». Но силу Евтиха там недооценивали. Диоскор и Хрисафий были его сторонниками. И когда и Флавиан, и протестующий Евтих написали, конечно отдельно, об акте осуждения Евтиха синодом 448 г.в Рим, письмо Евтиха было доставлено в Рим раньше, да еще с поддержкой какого-то письма от самого императора (!!). Но за 20 лет новых споров в Риме в них решили утлубиться. Уже просто одна информация Мария Меркатора была недостаточна. Ученик блаж. Августина Проспер Аквитанский изучил вопрос о воплощении Бога-Слова, и сам папа Лев подготовился к вопросу. Его уже не удовлетворяла примиренческая формула Константинопольского синода. Он спрашивал: «Что разумеют, исповедуя две природы до соединения и одну — после? Как раз наоборот: до соединения — одна природа Божества; после соединения — природа божественная и человеческая, соединенные без смешения». При дворе влияние Евтиха сохранялось, и он (как в свое время Несторий) желал вселенского собора, рассчитывая на победу. к Флавиану между тем создалось отношение подозрительное. Император в начале 449 г. даже унизил его требованием исповедания веры. Флавиан покорился и такое исповедание написал: «Исповедуя Христа в двух естествах после воплощения Его от св. Девы и вочеловечения, мы исповедуем в одной ипостаси и одном лице Одного Христа, Одного Сына, Одного Господа. И не отрицаем (!?!), что единая природа Бога-Слова воплощенная и вочеловечившаяся (μа φσις του θεο Λγου σεσαρκωμνη και νανθρωπσασα) ибо из двух естеств Один и тот же Господь Наш Иисус Христос... И прежде всех анафематствуем нечестивого Нестория». Вставка в это здравое «двуприродное» исповедание ослабляющей оговорки, инородной и воистину монофизитской формулы «мы не отрицаем миа фисис — единая природа» и т. |
| Ибо счисление времени, какое находится здесь (т. е. указание на 374 год) легко может быть понимаемо о времени появления новых ересей, а не о времени, когда выданы два символа, из коих один тождествен с константинопольским, а другой длиннее его». Затем, Винчензи приводит от себя ряд доказательств в ту пользу, что такая прибавка могла быть сделана позднее константинопольского собора (Винчензи считает позднейшей прибавкой оба символа, но, так как против подлинности второго символа нет оснований спорить – после доказательств, представленных ученым Каспари 111 , – то мы ограничимся приведением лишь тех аргументов Винчензи, которые имеют силу по вопросу о времени внесения в «Якорь» лишь первого символа, сходного с константинопольским). 1) На каком основании Епифаний мог назвать символом Никейским, происшедшим от 310 и более отцов, такой символ, который, как ему хорошо было известно, не был произведением этих отцов, так как ему доподлинно было известно, какой именно символ составлен в Никее. 2) Как понимать, что тот и другой символ, помещенный в «Якоре», предписывается употреблять при крещении, и, притом, очень настойчиво, тогда как при крещении возможно было (как и теперь) употреблять какой-нибудь один символ, а не два, один от другого различные? 3) В трактате против духоборцев (в сочинении «Панарий»), написанном после «Якоря», Епифаний, в борьбе с этими еретиками, пользуется только символом Никейским. Здесь говорится: «если бы некоторые из них захотели сказать: мы сами исповедуем веру, изложенную на Никейском соборе, покажи же мне на ее основании, что Дух Святый сопричисляется с Божеством, то они окажутся изобличенными этой верой. Тогда не было изыскания о Духе. Что подлежит исследованию в известное время, о том соборы составляют твердое определение. Так как Арий простирал хулы на Сына, поэтому с преимущественной старательностью и происходило о том разглагольствование. Впрочем, посмотри в самом исповедании: в нем не встретятся, говорящие что-нибудь, хулители против Духа, духоборцы. |
| Не обсуждавши вопроса о происхождение двух школ, проф. Лебедев допускает некоторые несообразности при раскрытии деятельности и влияния этих школ на события времени. Так, напр., по его мнению, символ Константинопольский был составлен под влиянием антиохийского направления (119–145 стр.); тогда как защитники неизменности Никейского символа, вооружавшиеся против самой мысли о возможности составлять новые символы, каковы были александрийцы, потерпели на втором Вселенском соборе поражение, и глава их, знаменитый Григорий Богослов , разошелся с собором по вопросу о составлении нового символа настолько, что вынужден был удалиться с собора. На указанных страницах проф. Лебедев приводит доказательства того, что символ Константинопольский был составлен под влиянием антиохийцев. Но, к сожалению, он не выясняет, каким образом могло это случиться. Описываемое им течение исторических событий и жизни, по-видимому, должно было привести или к победе александрийцев над антиохийцами, или к полному соглашению тех и других на соборе, с преобладанием притом александрийцев над антиохийцами, но отнюдь не наоборот. В самом деле, ко времени второго Вселенского собора арианство начало разлагаться, ослабевать, а вместе с тем православие конечно усиливалось и взяло решительный перевес над этой, некогда страшной по своей распространенности и могуществу, ересью. Никейский символ, как противоарианский, всюду был принят и утвердился. Таким образом, ко времени второго Вселенского собора александрийцы в делах веры были решительными победителями, а антиохийцы – побежденными, с точки зрения автора; так как, по его мнению, начиная с первого Вселенского собора держались православия и были защитниками Никейского символа именно александрийцы, антиохийцы же этого символа не принимали и были заражены духом арианства. Если же александрийцы взяли верх на Никейском соборе, когда они были теснимы многочисленными и сильными в то время антиохийствующими или арианами, то еще более обеспечено было первенство их на Константинопольском соборе, когда арианство доживало свои последние дни, а следовательно и державшиеся одних с ним принципов антиохийцы должны были присмиреть. Однако, по воззрению автора, на Константинопольском соборе оказывается совсем иное отношение между александрийцами и антиохийцами: первые борются против антиохийцев, но вынуждаются уступить им первенство. Каким образом могло произойти такое неожиданное для читателя взаимоотношение между александрийцами и антиохийцами, этого автор не объясняет. |
| По канонам церкви, все епископы имели право участвовать в соборных заседаниях 847 и обязаны были являться на них 848 и если соборы созывались ежегодно, то обязаны были делать это в течение каждого года 849 . То же явление, вероятно, имело место и в отношении синодальных заседаний в первый период существования Константинопольского синода. Каждый митрополит и архиепископ константинопольского патриархата имел право и обязан был ежегодно 850 являться на синодальные заседания. Так, в 80 годах XIII столетия митрополиты и архиепископы, прибывшие в столицу, низлагают патриарха Афанасия I, который хотел изгнать их из Константинополя. Основанием для низложения патриарха митрополитами и архиепископами было выставлено то, что они прибыли в столицу в силу требования канонов, повелевающих собираться им ежегодно у патриарха для решения текущих дел 851 . Равным образом в одном из документов, относящемся к 1354 году (при патриархе Филофее), заявляется, что митрополиты необходимо должны, как того требуют каноны, ежегодно присутствовать на синодальных заседаниях при кафедре патриарха и только митрополитам отдалённейших мест предоставляется право делать это в течении каждых двух лет 852 . Конечно, эта обязанность митрополитов и архиепископов, как показывают источники, на практике не соблюдалась. Да она и не могла соблюдаться. Не только отдалённым, но и ближайшим митрополитам и архиепископам часто невозможно было являться на синодальные заседания не только в течение одного или двух лет, но даже в течение более значительного периода времени. Но когда это представлялось возможными, и ещё более удобным, они являлись, хотя бы поводом для этого были дела подведомых им церквей. Являться на синодальные заседания удобнее всего, понятно, было митрополитам ближайших к Константинополю кафедр 853 . И в синодальных протоколах, чаще всего, хотя далеко не всегда, указываются в качестве членов патриаршего синода митрополиты именно таких кафедр, например, никомидийский, халкидонский, ираклийский, никейский, кизический, анкирский 854 . |
| В толковании на 12-е правило Антиохийского Поместного Собора, канонист излагал свою мысль еще раз, причем основывал окончательный вывод исключительно на римских подделках, принятых им в качестве истинных документов. «Поскольку грамота св. Константина, данная св. Сильвестру, определяет, что папа имеет все императорские права, а II и IV Вселенские Соборы дали патриарху Константинопольскому преимущества папы и определили, что он во всем почтен подобно папе, то приговор его по необходимости не должен подлежать апелляции, как и императорский приговор не обсуждается вновь. Поэтому, как кажется, синодские указы выпускаются с теми же преимуществами, как и императорские указы. И не должно быть дозволено, чтобы патриаршее судебное рассмотрение было переносимо к императору» 277 . Несложно заметить, что попутно с уравнением прав Константинопольского патриарха с Римским папой Вальсамон решил и более глобальную задачу. Он уравнял права столичного патриарха и Византийского императора, естественно, за счет полномочий императора, для чего и востребовался «Константинов дар» вместе с 28-м каноном 278 . Это далеко не единственный случай ностальгического воспоминания Вальсамона о всемогущем папе Древнего Рима с его многочисленными прерогативами. Нет, конечно, Вальсамон даже и не думал о том, чтобы восстановить его права на территории Восточной Церкви. Но, без всяких сомнений, вспоминал о папских преимуществах и высших экстерриториальных судебных полномочиях, когда возникала необходимость канонически подкрепить статус Константинопольского архипастыря. Комментируя 3-й канон Сардикийского Собора 343 г. о том, что смещенный с кафедры епископ вправе апеллировать к Римскому папе, Вальсамон писал: «То, что во власти папы состоит – быть ли новому рассмотрению отзыва или не быть – составляет особенность церковных дел. Определенное относительно папы должно относиться и к Константинопольскому патриарху, потому что в различных правилах и ему предоставлена во всем такая же честь, как и папе» 279 . Конечно, такой комментарий вызывает множество вопросов и сомнений. Если Вальсамон здесь имел в виду 28-й канон Халкидона, то к чему ссылка на «различные правила»? Тем более что сам по себе 28-й канон не затрагивает конкретно вопроса о судебной компетенции Рима и Константинополя. Если же наш комментатор основывался на иных актах, то, безусловно, они должны были быть приведены в тексте. Но вместо традиционного для своего стиля обоснования вывода ссылками на множество эдиктов, новелл, канонов и судебных решений, Вальсамон в данном случае ограничился только неконкретным обобщением, что свидетельствует о явной тенденциозности канониста в данном вопросе. |
| Возвышение чести и власти Константинопольского патриарха, естественно, повело к развитию сильной централизации церковного управления. Мало-помалу центральное положение в нем перешло к «вселенскому» епископу, отцу отцов. От него потребовалось достаточно реагировать на самые разнообразные явления церковной жизни на обширном пространстве. Участие в управлении патриарха стало во многом заменять прежние, предписываемые канонами, областные соборы. Но при ограниченности человеческой природы, ее чувств и способностей у Константинопольского патриарха естественно перестало хватать зрения, чтобы все видеть самому, слуха, чтобы выслушивать всех нуждающихся и являющихся в столицу по делам церковным, памяти, чтобы обо всем помнить как должно, и мыслей, чтобы обсудить самому все в связи со всем. Явилась необходимость как-нибудь расширить человеческую природу патриарха и пополнить ее недостатки для принятой им на себя роли. Таким средством было признано учреждение разного рода помощников патриарха. Мало-помалу, как свидетельствуют историки, около патриарха образовался целый двор духовных сановников, которые стали разделяться на хоры и пентады, как своего рода классы и степени 116 . Ближайшие помощники патриарха, эксокатакилы, в Синтагме прямо и сравниваются с пятью чувствами патриарха, посредством которых он все видел, слышал и всем распоряжался. Как пять чувств, замечает один из греческих историков, никогда не оставляют живого человека, так эксокатакилы никогда не удаляются от патриаршего ребра, а Вальсамон наприм., должность хартофилакса из разряда эксокатакилов называет «устами и рукою патриарха». Отношение его к патриарху Вальсман сравнивает с отношением Аарона к Моисею и говорит, что хартафилаксу даются патриархам ключи царства небесного 117 . Эксокатакилы, очевидно, вследствие представления ими из себя как бы дополнения личности патриарха занимали места непосредственно при нем, выше не только пресвитеров, но и епископов, и в Церкви и в других собраниях. Отсюда, между прочим, хорошо видно, как, излишнее и не соответствующее обыкновенным свойствам человеческой природы значение, придаваемое в церковном управлении одному лицу, может приводить к извращению нормальных церковных понятий и порядка, по которым, наприм., епископы уже в силу своего сана должны стоять выше пресвитеров, а пресвитеры диаконов. |
|
|
