| Кругом стояли вооруженные гвардейцы и солдаты Астраханского полка, образуя каре и удерживая теснившуюся толпу. Множество народа обоего пола и разных возрастов спешило отовсюду глазеть на зрелище казни особ, так недавно бывших знатными и сильными. Был ясный морозный день. Осужденных доставили в 10 часов. На простых крестьянских дровнях везли Остермана, одетого в халат, - по болезни ног он не мог идти. Прочие осужденные шли пешком. Все показывали унылый вид, были неряшливо одеты и, сидя в тюрьме долгое время, обросли бородами. Один Миних имел бодрый вид, был выбрит, одет в серое платье, поверх которого накинут был красный плащ. Идучи из крепости, он разговаривал с офицерами, провожавшими его, вспоминал, как часто во время войны находился близко к смерти, и говорил, что, по давней привычке, и теперь без всякой боязни встретит ее. Прежде сняли с дровен Остермана, посадили на носилки и взнесли на эшафот. Там уже ожидали его страшные орудия мучительной казни. Прочитан был длинный приговор на пяти листах; осужденный прослушал его с открытой головой и с усилием держась на ногах. Его приговаривали к колесованию, но тот же секретарь, произнесший в чтении эту жестокую участь преступнику, вслед за тем произнес, что государыня, по своей милости и состраданию, смягчает казнь эту, заменяя ее отрублением головы. Уже Остермана подвели к плахе, уже палач отстегнул ворот его шлафрока и рубахи, уже взял в руки топор, вдруг секретарь, читавший приговор, возвещает слова императрицы, что, по природному матернему милосердию и по дарованному ей от Бога великодушию, вместо смертной казни - всех осужденных сослать в заточение. Палач, по прочтении о пощаде его жертвы, с пренебрежением толкнул Остермана ногою; хворый старик повалился и был посажен на носилки солдатами. " Пожалуйте мне мой парик и колпак! " - сказал он, застегивая вороты своей рубашки и своего халата. Это были единственные слова, слышанные из его уст на эшафоте. Тут подошел к нему офицер, который должен был везти Миниха. До той казармы, где сидел разжалованный фельдмаршал, было не близкое расстояние, и кн. |
| 4Мак.4:25. так что и женщины за обрезание детей были повешены вместе с младенцами, предвидевшия, что оне потерпят это. 4Мак.4:26. Когда таким образом повеления его были презираемы народом; тогда он мучениями принуждал каждаго из народа по одиночке отрекаться от иудейства по вкушении оскверненных снедей [В подлиннике, с котораго я перевожу, читается: μικρν πογευμνους τροφν. Но вместо μικρν лучше читать: μιαρν. Иначе, нет смысла]. Глава 5 4Мак.5:1. Седши мучитель Антиох вместе с членами сената на некоем высоком месте, где вокруг его стояли вооруженные полки, 4Мак.5:2. приказал копьеносцам подводить по одиночке каждаго из евреев, и приневоливать есть свинину и идоложертвенныя снеди, 4Мак.5:3. и, когда бы некоторые не захотели есть этих скверностей, таковых умерщвлять колесованием. 4Мак.5:4. Когда же схвачены были многие; тогда подведен был нему первый из сего сонма еврей, по имени Елеазар, по роду жрец, а по науке законник, по возрасту престарелый, и многим окружавшим мучителя знакомый по давности Лет его. 4Мак.5:5. Увидев его, Антиох сказал: 4Мак.5:6. «Я, прежде нежели начну мучить тебя старче, советую тебе избавиться от сего вкушением свинины; ибо уважаю твою старость и седину, которую имеешь так давно, а, как мне кажется, еще не философствуешь, содержа веру иудеев; 4Мак.5:7. Почему ты гнушаешься вкуснейшим мясом сего животнаго, тогда как подарила его нам природа? 4Мак.5:8. Кажется, безразсудно не наслаждаться удовольствиями, кои не срамят, и отворачиваться от даров природы по суеверию. 4Мак.5:9. А ты, мне кажется, поступишь гораздо безразсуднее, ежели, тщеславясь обладанием истины презришь и меня в виду своей казни. 4Мак.5:10. Ужели ты не воспрянешь от нелепой философии вашей? 4Мак.5:11. И не отринешь глупых разсуждений твоих, и не будешь философствовать, что истинно только то, что полезно, взявшись за ум, достойный твоего возраста? 4Мак.5:12. И ужели не пощадишь старости твоей, покорившись моему человеколюбивому увещанию? 4Мак.5:13. Пойми, что ежели и есть какая либо воспретительная сила в вашей вере, то она простить тебе все в случае беззакония, сделаннаго по необходимости». |
| Что же касается последнего, он был признан виновным в убийстве и приговорён к казни (колесованию). Вначале он стоял на том, что никогда даже не был в Лионе, но уличить его было нетрудно: во всех гостиницах, где, по словам Эмара, он останавливался, между Бокэром и Лионом, его узнавали, и, наконец, он должен был признаться, что с ним было двое товарищей. Подтвердив все подробности, касавшиеся их бегства, он старался убедить судей, что оставался простым свидетелем, когда один из товарищей убивал мужа, а другой – жену. Но по заявлению одного современника, против него было так много улик и кроме добытых Эмаром, что не могло быть никакого сомнения в его виновности. Нельзя умолчать о том, что, когда впоследствии Эмара привезли в Париж для производства научных опытов над ним, он уже в значительной степени утратил свою чудесную способность. Многие объяснили это переменой среды и образа жизни, благодаря которой, говорят, и Орлеанская дева утратила способность к ясновидению. («Ребус» 1890 г., 188 ). 10. Смерть герцога Орлеанского в Париже, виденная в Шотландии Г-жа Броутон, знакомая одного из корреспондентов лондонского общества психических исследований, рассказала следующий случай. Однажды, – это было в 1844 году в Эдинбурге, – она проснулась ночью и принялась будить своего мужа, говоря, что во Франции случилось что-то ужасное. Муж подумал, что она видела страшный сон, уговаривал её снова заснуть и просил не мешать ему спать. Она уверяла его, что видела это не во сне. Вот что она видела: во-первых, сломанный экипаж, сбегается толпа народа, бережно поднимают какое-то тело и несут его в соседний дом. Затем видит она тело, лежащее на кровати, и в нём узнаёт герцога Орлеанского. Мало-помалу у кровати собираются друзья; между ними несколько членов французского королевского дома – король, королева. Все молча, со слезами, стоят у изголовья умирающего герцога. Какой-то человек (она видела его спину, но не могла узнать его), – это был доктор, – нагнулся над герцогом и щупает его пульс, в другой руке он держит часы. Затем всё исчезло. Как только наступило утро, г-жа Броутон записала своё видение в памятную книжку. |
| Фамилия этого лекаря утратилась. Он по какому-то случаю познакомился с бывшим тогда при дворе знатным тогдашним помещиком, бывал у него и много толковал о Библии, иметь которую в то время в России никому не позволялось. У помещика этого был любимым прислугой смышленый и ученый человек, некто, Матвей Семенов, который понял библейские истины скорее, чем помещик, и вскоре потом, пренебрег обрядами греко-российской церкви и поклонением иконам, достал славянскую библию и начал внушать своим близким чистейшие истины о поклонении Богу в духе и истине. Но в то время было очень опасно, и даже почти совсем невозможно, говорить что-либо противное обрядам. Поэтому, как только было узнано отступление Матвеево от обрядов, то тотчас же доведено было до сведения верховной власти, и несчастный, по приговору уголовного суда, принял мученическую кончину через колесование. Некоторые из учеников его, крестьяне помянутого помещика, прибывшие в Тамбовскую губернию, на родину, также начали, с помощью привезенной ими Библии, потихоньку проповедовать истинное поклонение Богу в духе и истине. Учению их последовало порядочное число в разных селах, сами же учители, по тогдашней строгости и необузданной власти духовенства, скоро были открыты, преданы суду и жестокому наказанию кнутом через палачей, с ссылкой вечной и каторжные работы. Последователи этого учения, однако, не переставали распространять его. Это предание имеет для себя некоторое основание. Проф. Новицкий 182 так же усматривает семена молоканства в еретических учениях Башкина и Косого, и полагает, что Уклеин, до усвоения духоборческих воззрений, был уже молоканином, хотя и выдавал себя за православного, боясь преследований. Молоканские верования, родственные духоборческим и, по всей вероятности, вышедшие первоначально из одного и того же источника, в разрозненном виде бродили в русском обществе задолго до времени Уклеина. Уклеин только обобщил их в некоторую систему, и через то, объединил всех исповедников их или только предрасположенных к ним в одну сектантскую общину. |
| В описании казни гетмана Остряницы с его «штатом» (стр. 55–56) можно видеть сырой материал для сцены казни Остапа в «Тарасе Бульбе». Автор «Истории Русов» замечает, что «казнь оная была еще первая в мире и в своем роде, и неслыханная в человечестве по лютости своей и варварству, и потомство едва ли поверит сему событию, ибо никакому дикому и самому свирепому японцу не придет в голову ее изобретение; а произведение в действо устрашило бы самых зверей и чудовищ»; и дальше он подробно исчисляет все роды казней, придуманных для запорожского гетмана и его полковников (среди казней было и колесование, при котором казнимым, «переломивши поминутно руки и ноги, тянули из них по колесу жилы, пока они скончались»). Эпизод о попытке Тараса освободить пленного Остапа с помощью Янкеля также восходит к «Истории Русов», где рассказывается о том, как гетман Перевязка, взятый под стражу казаками за приверженность к Польше, с помощью крамаря Лейбовича, «очаровавшего якобы стражу проданным от него для караульных табаком», бежал из-под стражи (52). Этими фактическими заимствованиями не исчерпывается, однако, использование «Истории Русов» в «Тарасе Бульбе». Автор «Истории Русов» покорил Гоголя художественной убедительностью нарисованных им исторических картин; по выражению Пушкина, автор «сочетал поэтическую свежесть летописи с критикой, необходимой в истории». Ряд историко-бытовых сведений для своей повести Гоголь мог почерпнуть и из известного сочинения Боплана «Описание Украйны», русский перевод которого незадолго перед тем вышел в свет (СПб., 1832, в переводе Ф. У., то есть Ф. Г. Устрялова). Не без основания связывают некоторые исследователи (Каманин и др.) упоминание о «французском артиллеристе и инженере, служившем в польских войсках, большом знатоке военного дела» (230) в «Тарасе Бульбе» с личностью самого Боплана, который, по словам предисловия к русскому изданию «Описания Украйны», служил королям польским Сигизмунду III и Владиславу IV в звании старшего капитана артиллерии и королевского инженера (стр. |
| А вот знакомые — те просто решили, что я «пропала для общества». Поначалу некоторые из них еще пытались «вернуть меня к жизни», для чего рекомендовали срочно уйти с работы. Мне даже предложили непыльное место, хорошую должность с высоким окладом и условием: писать о том, о чем скажут. Каких-то два года назад я бы, наверное, согласилась. А теперь — нет. Почему? Не стала объяснять. Слова «радость жизни во Христе» их вряд ли убедили бы. Зачем упоминать имя Господа в суете? Так меня оставили в покое. Не могу сказать, что круг моих знакомых резко сократился — он изменился. Прошлые отношения себя исчерпали. Мы изредка созваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками, желаем здоровья и всяческого благополучия. Настоящие же друзья остались со мной, приняв меня такой, какая я есть. Появились и новые — хорошие, добрые, готовые прийти на помощь в любую минуту. И все же что-то не дает мне покоя, не дает почувствовать себя полностью «своей», войти в храм и остаться в нем навсегда. «Смерти нет. Наша жизнь не заканчивается крышкой гроба. Есть вечная жизнь, они верят…». Стоп. Кто это — они? Ты же говоришь о своей вере, значит, ты тоже должна быть в «их» числе! Я даже не успела понять, как это произошло — только что я сама отреклась от своей веры. И сделала это не под страхом колесования или расстрела, а просто, в разговоре, пытаясь утешить близкого человека в минуту горя и рассказать ему то, что сама успела узнать о Православии — вере, в которую крещена, но о которой знаю не больше, чем житель затерянного в пустыне африканского племени! Господи, прости меня! «Только не проповедуй!» — все мои неофитские порывы поделиться новообретенными познаниями с мужем, как обычно, заканчиваются неудачей. «Нет, ты послушай!».— «Не хочу!».— «Почему?».— «Ты изменилась. Стала страшной занудой. И в платке — как бабулька! Мне не нужна жена-монашка! Я женился на другой»… Господи, почему так тяжело? Как рассказать о той радости, которая живет в моем сердце с тех пор, как в него постучался Ты? Как поделиться ею, не поучая и не превращаясь в фарисея? Как донести ее? Рассказать о самом главном, без чего вся жизнь обессмысливается, замыкаясь в круговорот: поспал-поел-пошел на работу-вернулся-выпил пива-посмотрел телевизор-лег спать? Ведь как это страшно — никогда не проснуться! |
| К этим столь серьезным уликам против Мартеля и иезуитов прибавилась новая, очень важная. У родственника Мартеля были захвачены письма, помеченные маем месяцем того же года, в которых Мартель передавал Амбруазу Гюйо поклон и приказывал сказать ему: пусть он молится Богу и Божьей Матери о скорейшем и успешном окончании затеянного ими обоими дела... Он прибавлял, что короля в Париже нет, но, что он возвратится; лично же он, Мартель, не двигается из Парижа уже две недели, и что ему необходимо оставаться там до времени. В письмах этих содержатся еще и другие указания, из которых видно, что Мартель и иезуит Гюйо задумали страшное дело и часто о нем беседовали. В этой же переписке приведено несколько разговоров между Мартелем и другим иезуитом, который говорил, что треугольную шапку принесла сама Богородица парижским иезуитам. Комиссары поспешили арестовать обоих иезуитов, Гюйо и Шаппюи, живших в Дьепе. Их допросили 30 и 31 января 1625 года и следствие по их делу продолжалось, но оно не было соединено с делом Мартеля и двух иезуитов. Мартель и его слуга Галлеран были приговорены к смертной казни до очной ставки с Гюйо и Шаппюи. Иезуиты употребили все средства, чтобы замять это дело и вырвать своих собратий из рук правосудия. Руанский парламент не замедлил бы обнаружить этот заговор и произнести приговор над настоящими преступниками, если бы они были не иезуиты; но внезапно, им был получен приказ королевского совета от 18 февраля 1625 года о прекращении дела и о высылке, по причине его важности, всех документов, касающихся обвинения, возведенного на отцов Амбруаза Гюйо и Шаппюи; а, между тем, 8 февраля король прислал старшему председателю грамоту, приказывая быстро судить тех же иезуитов. Таким образом, согласно рукописей Дюпюи, представляющего неопровержимые доказательства истины своих слов, были нарушены законы государства, чтобы вырвать, главнейшим образом, Амбруаза Гюйо, очевидно, виновного, из рук правосудия и избавить его от столь заслуженного наказания. Отец Котон, которому по определению государственного совета был отдан на поруки этот иезуит, казался сам столь убежденным в участии своего собрата в заговоре и в том, что он заслуживал виселицы или колесования, подобно отцу Гиньяру, что отдал приказ 12 февраля, чтобы в некоторых обителях ордена молились о некоем, как было сказано, весьма великом, опасном и не терпящем отлагательства деле! |
| В ожидании операции читаю часовник, а потом статьи и газеты с подборкой материалов под заголовком: «Засекреченные трагедии в СССР». Отрываюсь от чтения, нервно хожу по палате и по коридору. Впечатление от информации о катастрофах в советское время под стать настроению. Заголовки статей в газете: «Чернобыль: сбесившийся атом», «Апокалипсис в Ташкенте», «В огненном аду» (это о взрыве на подстанции близ Сызрани в 1980 году, в результате чего погиб 41 человек и около 200 было ранено). «На многих кожа висела клочьями, как чулки. Волосы были обгоревшими». Кровавая баня в Сокольниках из-за давки, которую спровоцировали канадцы, кидая жвачку в гущу нашей молодежи; о пожаре в гостинице «Россия» в 1977 году – по-видимому, это был поджог, так как огонь одновременно возгорелся в нескольких десятках мест, и т.д, и т.п. Ужасает предстоящее испытание, которое включает в себя, в частности, 14 уколов. «Не остави меня, Господи, Боже мой, не отступи от мене, воньми в помощь мою, Господи Боже спасения моего». Я в большом напряжении, штормит давление, вздрагиваю от каждого шороха и скрипа дверей. Состояние, наверное, напоминающее то, что ощущают приговоренные к расстрелу, слыша шаги в коридоре – опять пронесло, и они сваливаются от изнеможения. Вкатывает каталку в прихожую медсестра средних лет и с порога: «Все снимайте и ложитесь». Когда я лежал с операциями в 83-й больнице, то там каталку вкатывали в палату. Медсестра давала распашонку и на несколько минут выходила – тут же она стоит и ждет. Каталка с грохотом движется по коридору, на воздусех лифта взлетает на 10 этаж. Мой бездыханный труп, прикрытый простыней, приземлился в дальний угол предбанника операционной палаты – ассоциация с моргом. Ты в потоке – здесь ты обнаженный, испуганный и обреченный ждешь решения своей судьбы. Медсестры воркуют между собой, шутят, смеются – они в привычной обстановке. «Вы с утра ничего не ели?» - весело спрашивает у меня медсестра. Естественно, я натощак (по древним правилам монахи вкушали пищу один раз в 9-й час по восточному времени – по-нашему, это около 15.00). На мой утвердительный ответ радостно восклицает, похлопав меня по плечу: «Молодец!» Делают укол в вену – слышу то, чего я опасался: «Мимо» (последний раз кровь в Медцентре взяли с пятой попытки). Подходит хирург – крепко сбитый мужчина средних лет. На операционном столе меня растягивают во все стороны, как при колесовании первых христиан. Надевают маску, я в нее дышу и отключаюсь. |
| Далее Евсевий переходит к описанию гонений в самом Египте. «Таков был подвиг египтян, явивших себя поборниками благочестия в Тире. Но надобно удивляться и тем из них, которые пострадали дома, на родине. Здесь тысячи мужей, вместе с женами и детьми, презрев кратковременную жизнь, подвергались за учение Спасителя нашего различным родам смерти. Одни, после скоблений, колесований, самых тяжких бичей и тысячи прочих различных пыток, о которых и слышать страшно, предаваемы были огню... Но выше всякого описания – пытки и страдания, перенесенные мучениками в Фиванде... Все тело их терзали черепками, пока они не испускали последнего дыхания; женщин же привязывали за одну ногу и посредством каких-то орудий поднимали вверх... Других умерщвляли, привязывая к деревьям н древесным сучьям, а именно, стянув вместе посредством каких-то орудий два наиболее крепких древесных сука, мучители прикрепляли к тому и другому из них голени мучеников, а потом давали сучьям прийти в естественное положение... Все это производилось не несколько дней и не в течение какого-нибудь краткого времени, но в продолжение целых годов... В иной раз за один день приходилось до ста убитых мужей с самыми ранними младенцами и женами... Мы сами были в тех местах и видели многих, которые вдруг, в один день претерпели либо отсечение головы, либо казнь огнем, так что и смертоносное железо притуплялось, ослабевало и ломалось, и сами убийцы, утомившись, поочередно сменяли друг друга». В 305 г. Диоклетиан и его соправитель Максимиан отреклись от престола. Императорами и августами стали Констанций, муж приемной дочери Максимиана (впоследствии получивший прозвание «Хлор»), и Галерий, который назначил августом Севера, а цезарем – своего племянника Максимина, поручив ему управление диоцезом Востока. В следующем году Констанций скончался, и его сын Константин (Великий) был возведен войском в императоры. Галерий не хотел его признавать, но в это время Максимиан вновь заявил притязания на императорский престол, а его сына Максенция войско провозгласило императором. И Галерий, ища союзника, признал Константина цезарем, впоследствии же и августом. В 307 г. Севера сменил Лициний, а Максимина войско тоже провозгласило августом. |
| — Ах, зачем только я нашел тогда эту юную девушку! — сказал он. — Ни о чем другом я не сожалею, но мне следовало отпустить ее, когда она стала молить меня об этом. Двое других шотландцев перестали пить и с ужасом посмотрели на сэра Арчи, который, сказав такие слова и, стало быть, поддавшись чувству раскаяния, уронил тем свое мужское достоинство. Мгновение сидели они в нерешительности, но потом один из них подошел к стойке, выбрал там кружку побольше и наполнил ее красным вином. Потом он подошел к сэру Арчи, хлопнул его по плечу и сказал: — Выпей, брат мой! Не перевелись еще у нас деньги господина Арне. И пока мы можем позволить себе пить такое вино, печалиться нам не пристало. В тот самый момент, когда слова «Выпей, брат мой! Не перевелись еще у нас деньги господина Арне» были сказаны, Эльсалилль увидела, что мертвая поднялась со скамьи и исчезла. И тотчас же перед Эльсалилль возникла картина: трое бородатых мужчин, одетых в мохнатые шкуры, убивают людей господина Арне. И теперь этих мужчин узнала она, это были те трое, что сидели сейчас здесь в погребке: сэр Арчи, сэр Филип и сэр Реджинальд. Эльсалилль вышла из каморки, где она только что мыла хозяйкины кружки, и тихо прикрыла за собой дверь. В узком коридоре она остановилась. Там, прислонившись к стене, она простояла около часа, и все это время мысли ее были об одном: «Я не могу его предать, — думала она. — Что бы плохого он ни совершил, сердцу моему он дорог все равно. Я не могу послать его на колесование, я не смогу видеть, как его станут пытать, подпаляя ему руки и ноги». Шторм, бушевавший всю ночь, с наступлением вечера усилился, и Эльсалилль слышала, стоя в темноте, как гудит ветер. «Вот и пришел первый весенний шторм, — думала она. — Он пришел, чтобы, обрушившись всей своей силой на лед, взломать его и освободить море. Пройдет всего несколько дней, и сэр Арчи сможет отплыть отсюда, чтобы никогда больше не возвратиться. Он больше никогда не совершит в этой стране преступлений. И какая же польза будет от того, что его схватят и накажут? Не будет от этого радости ни мертвым, ни живым». |
|
|
