| В этом отношении она является полною противоположностью Египетской религии. Бедная религиозная доктрина могла создать и бедный культ. Там где ничего не говорится об отношениях божества к человеку и даже остается неопределенною самая идея божества, разумеется, не может быть организованного культа, как выражения живых отношений между божеством и человечеством. Поэтому в Китае нет иерархии, сложных обрядов, богослужебных церемоний. Собственно все китайское богослужение сводится к жертвоприношениям. При этом скупой Китаец не отличается особой щедростью богам и ограничивает свои жертвы курительными веществами. Богослужебные действия очень несложны. Их исполняет китайский чиновник, мандарин, причем роль последнего в некоторых случаях исполняет сам император. Еще менее Китаец способен на внутренние жертвы божеству. Он не знает никаких лишений, подвигов воздержания для внутреннего самоочищения и для угождения божеству. В Китайской религии нет и следов аскетизма. Нравственные понятия Китайца отличаются замечательною узостью и низостью. Обычно они не идут дальше требований житейской мудрости, практического расчета. Общее правило поведения – умеренность, отсутствие порывов, золотая середина. Сдержанность, самообладание, равновесие всегда и во всем, и как результат этого спокойствие, невозмутимость, – вот Китайское нравственное совершенство. По отношению к ближним надо избегать всего, что так или иначе способно нарушить тишину, гармонию мира. Поэтому Китайцы охотно подчиняются правилу “… не делай другим того, чего не желаешь себе”. Терпение, послушание, вежливость, уважение старших, почтение к родителям – главные Китайские добродетели. Вообще отличительною чертою Китайской морали является отсутствие положительных идеалов. Они не рассуждают даже о цели тех пассивных добродетелей, которым их учил Конфуций. “Так нужно”, “… таков закон природы”, “… так говорит учитель” – вот и все побуждения к добродетели. Идея нравственного прогресса совершенно чужда Китайцам. Благодаря этому среди них незаметно никаких духовных интересов, идеальных стремлений к добру, правде, красоте, никаких высоких понятий о долге, самоотвержении, идейном служении ближнему. Китайская мораль, правда, не содержит в себе ничего дикого, странного, что можно заметить в других религиях, но зато в ней нет и ничего глубокого. Это сухой житейский практицизм, с которым нельзя не соглашаться, но от которого становится тяжело живому чувству. |
| Веласко, словно заставляя ребенка повторять урок из катехизиса, спросил: – Все жители деревни христиане? – Вы рады, что отказались от ошибочной веры предков и следуете учению Божьему? – Си, падре. Веласко разговаривал со старостой, переводя на японский свои вопросы и его ответы. – Чему вы научились у падре, которые приезжают сюда? – Си, падре. Читать и писать. Разговаривать по-испански. – Староста отвечал, опустив голову, бубня под нос заученный текст. – Сеять зерно, обрабатывать поля, дубить кожу. – Вы рады этому? – Си, падре. В деревне прокукарекал петух, голые ребятишки, столпившись в дальнем конце площади, опасливо следили за происходящим, напоминающим судилище. – Мы… – Веласко повернулся к японцам. – Мы создали в Новой Испании множество таких Божьих деревень. Все индейцы, принявшие христианство, счастливы. Он положил старику руку на плечо, словно демонстрируя их взаимную любовь и сочувствие. – Впервые, наверное, видишь японцев? – Но, падре. Среди японцев раздались возгласы удивления. Даже без перевода они поняли, что означает «но, падре». Но они не могли поверить, что кто-то из японцев еще до них побывал в этой далекой стране. И те, кто отирал пот, и те, кто пил воду, – все стали прислушиваться к разговору Веласко со стариком, который все больше походил на спор. – Старосте неведомы, я думаю, различия между китайцами и японцами. Возможно, это был китаец, – пожал плечами Веласко. – Но он утверждает, что два года назад в их деревню приезжали падре-испанец с монахом-японцем. И этот монах якобы научил их выращивать рис… – Может, спросить, как его звали? – предложил кто-то. – По имени легко определить, японец это или китаец. Как ребенок, которого только что отругали, староста отрицательно качал головой. И сколько его ни спрашивали, ничего добиться не смогли. Он даже не помнил, к какому ордену принадлежал этот монах, откуда он приехал – из Мехико или из другого места. Выезжать нужно было засветло. Староста угостил японцев едой, именуемой тортилья, – это были маисовые лепешки, напоминающие такие же японские, но сделанные из риса, в которые был завернут сыр, похожий на японский соевый творог тофу. Еда издавала резкий непривычный запах, и японцы с трудом глотали ее. |
| Но так как с этим согласиться нельзя (истинная цель человеческой жизни – определение смысла бытия и осуществление этого смысла в идеальной деятельности, – всестороннее совершенствование), то приходится признать, что буддизм не рас крыл и не осуществил идеала человечности, иными словами ничего не сделал положительного для достижения при рожденных человеку идеальных стремлений. Если религия буддизма, наиболее глубокая из всех религий востока, пришла к нелепому решению вопроса о смысле жизни, то другие религии сделали еще меньше для уяснения этого пункта. Китайская религия, напр., возвела в идеал наличную действительность. Она отвергнула зло и недостатки в мире и, рассматривая этот последний как совершенный, не думает говорить о каком-либо возвышении над действительностью. Китаец не имеет никакого идеала нравственного развития. Он знает только действительный ход жизни, и вся его нравственность ограничивается стремлением следовать за действительностью, приспособляться к ней. Как в религии буддизма, при ощущении мирового зла, освобождение от него полагалось в уничтожении, или смерти личного бытия, потому что индеец, подавленный величием природы, не мог выработать понятия о нравственной силе личности, и в Китае подчинение человека наличному ходу жизни объяснялось тем, что Китаец не выработал понятия о личности, как существе высшем, чем стихийный процесс. В Парсизме, по-видимому, личность поднялась над стихийным процессом, и человеку дана возможность бороться со злом. Здесь даже развивается надежда на победу добра над злом. Но и в этом нельзя видеть, что человек сознавал себя сильным бороться с действительностью и собственными силами достигнуть идеальных целей бытия. Борьба человека со злом, по учению религии Зароастра, возможна только потому, что духи света помогают в этом человеку. Во-вторых, за победою над злом следует уничтожение личного начала. Этот последний факт указывает на двойственность и колебание Зороастра в его взгляде на личность. Он как бы усумнился в том, возможно ли ей приписать самостоятельную жизнь (в царстве света и добра) и решил за лучшее, показав временное проявление ее силы, уничтожить ее. |
| Китайская религиозная философия по-видимому понимала это естественное требование мысли, но удовлетворить ему не имела никакой возможности; поэтому и самая деятельность первосилы оказывалась действительною не реально, но лишь в мысли китайского философа. На вопрос, как могла первосила содержать в себе покой и движение, китайское миросозерцание могло дать только такой ответ: «первосила содержит покой и движение, потому что первоматерия содержит движение и покой. Если бы первосила не заключала никакого движения, никакого покоя, могла ли бы первоматерия заключать в себе движение и покой». 9 Другими словами, в материи, как бы так говорил китаец, я замечаю движение и покой, изменяющиеся состояния, но эти состояния я не могу приписать самой материи, поэтому их я приписываю первосиле. Значит, нет другого, более глубокого и твердого основания мыслить первосилу так, а не иначе, кроме непосредственного наблюдения, что сама материя не заключает в себе достаточно сил для обнаружения явлений, замечаемых в ней. Но почему именно движение и покой нужно приписать первосиле, почему первосила должна попеременно двигаться и покоиться – это остается непонятным. Вечный покой и вечное движение в отдельности также были бы приличны первосиле, как и усвояемые ей китайским мировоззрением попеременные движение и покой. Для неё не было ни малейшего побуждения вызывать бытие из небытия, наполнять чем-либо домировую пустоту. Пустота даже более гармонирует с её недвижимым состоянием, в каком она находилась до мирообразования. Таким образом, китайское миросозерцание в движении и покое первосилы тщетно думало найти объяснение происхождения вещей; да и что такое самые вещи, по китайскому мировоззрению, как образуются они? Китаец, чуждый понятия о чистом духе, воздействие первосилы на материю не мог мыслить иначе, как под видом действительного отделения элементов от первосилы и соединения их с элементами материи. Такое соединение понимается самым грубым образом, так, например, в строении дома камни служат выражением материи, а вид и расположение дома – это будет выражением разума и первосилы. 10 |
| Я стал трясти его и хохотать. — Пей! — сказал он. — Вчера гулял на празднике, тебе захватил. Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из сумки последний номер «Охотника» с моим рассказом и дал ему. — Прочитай, Ваня, это я написал. Он принялся читать. А я закурил папиросу и занялся своей записной книжкой на пятнадцать минут, — так уже замечено, что курится у меня ровно пятнадцать минут. Когда кончилась папироса, а пастух все читал, я перебил его вопросом: — Покажи, много прочел? Он указал за четверть часа он прочел две с половиной строчки, а всего было триста. — Дай сюда журнал, — сказал я, — мне надо идти. Не стоит читать. Он охотно отдал журнал со словами: — Правда, не стоит читать. Я удивился. Таких откровенных и добродушных читателей как-то не приходилось встречать даже среди крестьян. Чуть ущемило, но больше понравилось. Он же зевнул и сказал: — Если бы ты по правде писал, а то ведь, наверное, все выдумал? — Не все, — ответил я, — но есть немного. — Вот я бы — так написал! — Все бы по правде? — Все. Вот взял бы и про ночь написал, как ночь на болоте проходит. — Ну, как же? — А вот как. Ночь. Куст большой-большой у бочага. Я сижу под кустом, а утята — свись, свись, свись… Остановился. Я подумал — он ищет слов или дожидается образов. Вот очнулся, вынул жалейку и стал просверливать на ней седьмую дырочку. — Ну, а дальше-то что? — спросил я. — Ты же по правде хотел ночь представить. — А я же и представил, — ответил он, — все по правде. Куст большой-большой! Я сижу под ним, а утята всю ночь — свись, свись, свись… — Очень уж коротко. — Что ты, “коротко”! — удивился подпасок. — Всю-то ночь напролет: свись, свись, свись… Соображая этот рассказ, я сказал: — Как хорошо! — Неуж плохо, — ответил он. И заиграл на дудочке, сделанной из волчьего дерева, тростника и коровьего рога. Лимон В одном совхозе было. Пришел к директору знакомый китаец и принес подарок. Директор, Трофим Михайлович, услыхав о подарке, замахал рукой. Огорченный китаец поклонился и хотел уходить. А Трофиму Михайловичу стало жалко китайца, и он остановил его вопросом: |
| Мобилизованы были и запасные самых ранних призывов; перед глазами бесконечною вереницею проходили ревматики, эмфизематики, беззубые, с растяжением ножных вен. И уже вскоре, после прибытия на фронт, эта «инвалидная команда» дружно пополняла госпиталя, так как началась к тому же (из-за плохой воды) эпидемия дизентерии и тифа — вследствие ужасной антисанитарии. А военным врачам строжайше было запрещено командованием ставить эти позорные диагнозы. Кто же командовал военной медициной, каков был профессионализм этих самых людей? — Главное руководство всем санитарным делом в нашей огромной армии принадлежало бывшему губернатору, – человеку, совершенно невежественному в медицине и на редкость нераспорядительному; инспектором госпиталей был бывший полицмейстер, – и что удивительного, если врачебные учреждения он инспектировал так же, как, вероятно, раньше «инспектировал» улицы и трактиры города Иркутска? Отсюда и описанная очень живо Вересаевым абсолютно бестолковая система, когда раненых постоянно эвакуировали из госпиталей, причем без всякой необходимости, при открытых ранах. Люди были вынуждены трястись в повозках по скверным дорогам, что часто приводило к летальному исходу. Врачи были вынуждены на свой страх и риск хоть на несколько дней оставлять их в госпиталях. Совершенно особая тема — казнокрадство. Оно приобрело повальный характер. Рядовой почти случай — начальник госпиталя просит китайца, у которого он квартирует, поставить свою подпись в документе о том, что тот будто бы продал столько-то пудов зерна: — Китаец побоялся и стал отказываться. – Ну, ты не свою фамилию напиши, а какую-нибудь другую, это все равно, – сказал главный врач. На это китаец согласился и получил в награду рубль, а канцелярия наша обогатилась «оправдательным документом» на 617 р. 35 коп. (круглых цифр фальшивые документы не любят)… Или такой пример «обмена опытом» по виртуозному воровству. — С позиций в нашу деревню пришел на стоянку пехотный полк, давно уже бывший на войне. Главный врач пригласил к себе на ужин делопроизводителя полка… Подвыпивший гость рассказывал, как у них в полку ведется хозяйство, – рассказывал откровенно, с снисходительною гордостью опытного мастера. |
| – Братцы! – воскликнул Мурзилка: – глядите, к нам приближаются какие-то существа. Крошки посмотрели по направлению, куда указал Мурзилка, и молча стали ждать. Какова была их радость, когда они в приближающихся разглядели таких же, как они сами эльфов. Малютки бросились друг другу навстречу. Мурзилка первый заметил странный наряд пришельцев. Их было пятеро: эскимос, матрос в синей блузе и синей шляпе с якорем, турок, китаец с длинною косою и доктор в высокой шляпе, во фраке. – Как вы сюда попали? – спросили в один голос эльфы прибывших. – Ах, уж не спрашивайте! – завопил китаец, которого Мурзилка дёргал за тоненькую косичку. – Жили мы в вечно зелёном саду, в благодатной стране, не ведая горя, как вдруг этому бездельнику (и он указал на эскимоса) вздумалось путешествовать, он и нас уговорил… Долго рассказывать, как мы странствовали, пока не попали сюда. Сами видите, как здесь хорошо: холодные ветры, не переставая, дуют всю зиму, снег чуть не погребает нас под собою, ни одного существа за исключением белых медведей. Хороша страна! – А люди? – перебил его матросик. – Что люди! – завопил эскимос: – они сами, несчастные, хуже нас: не рассчитали они время, когда уплыть на своём корабле; выходят в одно утро на палубу, а океан кругом как зеркало гладкое. Погоревали бедняки, да и перебрались на берег. Устроили себе изо льда клетушки, крепко утоптали их снегом, кое-что перетащили из корабля и вот маются так третий уже месяц. Пища у них на исходе, от холода и голода они еле держатся на ногах. Живут они под постоянным страхом перед белым медведем, который часто наведывается к ним. Кто знает, дотянут ли они до весны! Эльфы кулачками вытирали слёзы, слушая эскимоса. – Мы им поможем, непременно поможем! – запищали они. – Ведите нас к этим несчастным… – И вся толпа пошла за рассказчиком. Вскоре они дошли до четырёх убогих землянок; эльфы воткнули себе в петличку по цветку папоротника и сделались невидимками, несмотря на то, что их было много, они заняли так мало места, что даже без цветка-невидимки их бы не приметили. |
| Это много мудрее, ибо актер, живущий в его стране и работающий в театре, поймет, что думает автор об арабе, тогда как араб может не понять ни этого, ни чего–либо другого. Тут важен принцип, и я надеюсь, что китайцы и арабы не обидятся на меня за пример из жизни свиней. Особенно важен этот принцип, когда речь идет о китайцах. Боюсь, что многим из нас Китай интересен лишь как край света. Он тем и хорош, что далек, а потому причудлив, словно царство утренних облаков. Большей частью люди хотят увидеть на сцене не истинные добродетели китайцев — стоицизм, чувство чести, древний крестьянский культ. Они романтически жаждут чего–то отдаленного и странного, вроде марсиан или жителя Луны. Как и все развлечения, это чувство разумно, пока не превысит меры. Но никак не разумно ожидать, что таинственная чужеземная личность ощутит себя чужеземной и таинственной, а обитатель другого края света назовет этот край «другим». Китаец ничуть не дивится тому, что он китаец, восточный человек — тому, что он восточный. Если мы хотим выразить ту таинственность и чужеземность, которые окрашивают для нас Китай, это сделает английский актер, а не китайский. Конечно, речь идет не о данном спектакле, я его не видел. Я не знаю всех обстоятельств, и, быть может, в том случае эксперимент оказался и нужным, и успешным. Спорю я лишь с теорией, привлеченной для его защиты; на мой взгляд, она искажает театральное искусство. Основана она на той же самой ошибке, которую допустил мальчик у Стивенсона, жалевший японцев, которые всегда в Японии за границей . Тут мы подходим к старому, давно надоевшему спору о том, простой или сложной должна быть постановка. Я не буду повторять этого спора. На самом деле простота нужна не столько режиссеру, сколько зрителю. Тот, кто судит просто, судит тонко. Поистине простая душа порадуется и простому, и пышному представлению. Народный нюх, столь полно проявившийся в сказках, разберется, когда что лучше. Однако сейчас я говорю не обо всех ложных мудрствованиях, а только об одном; и против него мы вправе восстать. Иначе нам вскоре покажут на плечах Основы настоящую ослиную голову , тогда как голова эта — лишь символ и много больше подходит критику, чем актеру. УЛИЧНЫЙ ШУМ И НЕВЕРНОЕ ТОЛКОВАНИЕ ЗАКОНА Лет сто назад враг посеял среди нас вредоносное заблуждение, и мы решили, что практичней открывать сардинки пробочником и применять скребок для очистки обуви в качестве пресс–папье. Практичной политикой называют теперь обычай употреблять все не по назначению. Закон имел в виду одно, это не получилось — что ж, не беда, получится другое, пускай и противоположное. …На самом деле это совсем не практично; не сделать что–нибудь по лености — и то лучше этого. Многие думают, что так быстрей и проще, но ошибаются. Смысл в ином: люди готовы делать что угодно, только бы не думать. Им легче просидеть много часов над коробкой сардин, чем поднатужиться и осознать отвлеченную, ученую, схоластическую связь между пробочником и пробкой. |
| Надо было подать им дорогу, сторониться куда-нибудь подальше от средины вагона... Я поспешил занять своё прежнее место у окна вагона и стал рассеянно смотреть в него. Между тем поезд тронулся со станции и проходил по длинному, железному мосту, массивные формы которого тихо ползли на встречу поезда. Мост этот вёл через сухое русло какой-то реки или канала, на дне которого я заметил странное явление: движущиеся стога сена. Их было пять или шесть, они двигались по направлению извилистой тропинки, впереди шёл китаец, и только по взмахам его хлыста можно было догадаться о присутствии здесь вьючных животных. Это были ослики, вьюченные сеном по китайскому способу, – сено, перевязанное большими пучками, искусно накладывается на спину осликов, так что свисает далеко в обе стороны и сзади, и лишь спереди остаётся небольшое окно, в которое ослик и следит за —257— дорогой, следуя за своим товарищем. Китайский ослик – кроткое, умное и трудолюбивое животное, он везёт на своей спине нередко ношу, которая не по силам и хорошей лошади. Так нагружается на него сена до двадцати пудов и его крошечные ножки несут эту ношу, будучи сами незаметны для глаза наблюдателя. Покуда я не мог оторвать глаз от непривычного для него явления и провожал долго этот оригинальный караван, до слуха моего донеслось несколько русских слов. Это разговаривали между собой две мерлушковые шапки, сидевшие от меня через две только лавочки. Окинув их испытующим оком, я решил (по опыту) не признакомливаться к ним, тем более, что и они старались не замечать меня. Это были господа средних лет, брюнеты, несколько восточного типа. Короткие куртки из какого-то необыкновенно толстого драпа и такие же брюки, вобранные в голенища толстой, чуть ли ни воловой, кожи, это был их костюм. Сколько можно было расслышать, они говорили о китайцах, причём один, оживлённо жестикулируя пенковой трубочкой, доказывал другому необходимость скорейшего и окончательного „уничтожения“ жёлтой расы. Другой, по-видимому, соглашался с ним, тихо качая головой и покручивая длинные усы. Недалеко уже оставалось до Тяньцзина, шум разговоров несколько стих, по вагону проходил контроль: два китайца (типа цивилизованных) и один англичанин в полусолдатской форме. На станции Тяньцзин все засуетились: здесь сменяется вся бригада поезда, идёт приёмка вагонов, осмотр стёкол (все ли целы?) и почти все пассажиры моего вагона сменяются другими, очень похожими на первых по национальностям и по характеру их. Опять по два солдата, опять тюки с почтой, опять размещение вещей по лавочкам, подталкивание в бок китайцев и пр. Против меня поместился китаец с долихоцефалическим черепом (южанин), гладко выбритым, на котором лишь на затылке торчал небольшой клок чёрных волос, заплетённых в смешную маленькую косу. Ему предшествовало множество разнообразных вещей, которые он как-то умудрился пристроить вблизи себя, вверху, внизу (под лавочкой) и |
| (Букв. тезис: «Человек имеет бессмертную душу, что и составляет его существенное отличие от других одушевленных тварей) Китайский ученый высказывает положение, что человек, по своему назначению, должен совмещать весь мир в себе самом и потому, справедливо называется малым миром. На деле выходит не то. Изобразив чрезвычайно подробно свободную, привольную жизнь разных животных и птиц, ученый китаец представляет противоположную картину человека, обреченного с самого дня рождения на труды, борьбу, лишения; борьба ведется с миром внешним и внутренним – природой самого человека, заключающей много болезней и уклонений от высоконравственного идеала, таковы разнообразные страсти, увлечения, грехи, влекущие за собою угрызения и муки совести. Зачем же все это низводит человека в положение худшее самих неразумных тварей? Какая цель бытия его? Какой исход из такого положения? Европейский ученый утверждает, что несчастия в этом мире, как радость и счастье, необходимы. Гераклит был правкогда вечно смеялся над неразумием людей, не менее был прав и Демокрит, вечно плачущий, по состраданию, к несчастью других. Точно так же основателен был и странный обычай у одного древнего народа – выражать чувства скорби и печали при рождении человека, – веселиться и радоваться, когда он умирал и уносился на кладбище. Жизнь для этих людей представлялась страданием, освобождение от нее – блаженством. Настоящая жизнь в мире есть путь, ведущий человека к другой – вечной, за гробом, блаженной, для праведников и противоположной, для осужденных грешников. Истинное отечество наше – на небе; чтобы достигнуть его, Бог дает жизнь человеку в этом мире для испытания сердца в совершении добродетели. Китаец замечает, что учение о рае и аде, в которых будут по смерти обитать люди, известно в религии Фо – (Будды), но не допускается классом ученых (litterati). Христ. ученый возражает, что буддисты учат превратно, тем не менее, они согласны в признании и богооткровенного учения о бессмертии души человека, и в этом отношении, стоят несравненно выше самих китайцев, утверждающих, что человек, подобно животному, имеет душу только до смерти, и, что со смертью тела, прекращается и жизнь для духа. |
|
|
