| Впечатление достоверности рассказа о событиях двухтысячелетней давности обеспечивается в романе Булгакова правдивостью критического освещения современной писателю действительности, при всей гротескности авторских приёмов. Разоблачительный пафос романа признаётся как несомненная нравственно-художественная ценность его. Но тут нужно заметить, что (как ни покажется то обидным и даже оскорбительным для позднейших исследователей Булгакова) сама тема эта, можно сказать, была открыта и закрыта одновременно уже первыми критическими отзывами на роман, и прежде всего обстоятельными статьями В.Лакшина 86 и И.Виноградова 87 . Без сомнения, ещё многое можно выявить— количественно; однако качественно что-либо новое сказать вряд ли удастся. Да и что можно добавить к простой констатации факта: Булгаков в своём романе дал убийственную критику мира недолжного существования, разоблачил, высмеял, испепелил огнём язвительного негодования до пес plus ultra суетность и ничтожество нового советского культурного мещанства. Нет слов, задача до тонкости исследовать сами методы булгаковской разоблачительной критики— весьма увлекательна. Но отчасти хотя бы: не топтанием ли это будет на месте, повторением на разные лады одного и того же, одного и того же? Оппозиционный по отношению к официальной культуре дух романа, а также трагическая судьба его автора, как и трагическая первоначальная судьба самого произведения, помогли вознесению созданного пером Булгакова на труднодосягаемую для любого критического суждения высоту. Всё курьёзно осложнилось и тем, что для значительной части наших читателей роман «Мастер и Маргарита» долгое время оставался едва ли не единственным источником, откуда можно было черпать сведения о евангельских событиях. Достоверность булгаковского повествования поверялась им же самим— ситуация печальная. Посягновение на святость Христа само превратилось в своего рода интеллигентскую святыню. Понять феномен шедевра Булгакова помогает мысль архиепископа Иоанна (Шаховского): «Одна из уловок духовного зла это— смешать понятия, запутать в один клубок нити разных духовных крепостей и тем создать впечатление духовной органичности того, что не органично и даже антиорганично по отношению к человеческому духу» 88 . Правда обличения социального и нравственного зла и правда собственного страдания писателя создали защитную броню для кощунственной неправды романа «Мастер и Маргарита». Для неправды, объявившей себя единственной Истиной. «Там всё неправда»,— как бы говорит автор, разумея Священное Писание:— «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время». «Правда» же открывает себя вдохновенными прозрениями Мастера, о чём свидетельствует с несомненностью— претендующей на безусловное доверие наше,— сатана (Скажут: это же не более чем условность; возразим: всякая условность имеет свои пределы, за которыми она безусловно отражает определённую идею, весьма определённую.). |
| Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно. Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие – высказаться, или страх, но добра нет“. В сентябре Толстой еще уклоняется от участия в деле помощи голодающим. Его письмо H. С. Лескову – слабо логически и еще слабее нравственно: „Взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамоны неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, – я думаю не нужно, и ничего кроме греха не произойдет. Делать этого рода дела есть тема охотников – людей, которые живут всегда, не заботясь о народе, часто даже ненавидя и презирая его, которые вдруг возгораются заботами о меньшом брать – и пускай их это делают. Мотивы их и тщеславие и честолюбие, и страх, как бы не ожесточить народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода“… и т. д., и т. д. Когда же оставаться в стороне от голода не представляется уже возможным, такому видному народолюбцу как Толстой, – ему приходится выйти на помощь голодающим. Он ни к кому не присоединяется. Он создает свое дело. Софья Андреевна пишет воззвание и начинает собирать в Москве средства. Толстой с детьми едет на голодные места и погружается в работу. Как бы оправдывая свое прежнее, оставшееся непонятным, сопротивление этому делу, он пишет: „Я занимаюсь распределением блевотины богачей“. Работая рядом с отцом среде голодающих, Татьяна Львовна записывает: 19 ноября 1891 г.: „Сегодня утром был у папа с Чистяковым разговор… Чистяков спрашивал папа, как он объясняет то, что он теперь принимает пожертвование и распоряжается деньгами, и считает ли он эта последовательным с его взглядами? Чистяков говорил слишком резко и хотя без малейшего оттенка досады и с большой любовью к папа, но я видела, что папа это было больно до слез. Он говорил: „Спасибо, что вы мне это сказали, как это хорошо, как это хорошо!“ Но ему было больно. Он сам прекрасно чувствовал и доходил до того, что это не то, и незачем было ему это говорить. Чистяков говорит, что от теперешней деятельности папа до благотворительных спектаклей и до деятельности отца Иоанна 27 совсем недалеко; что он не имеет права вводить людей в заблуждение, так как многие идут за ним и ждут от него указания, и что за теперешнее его дело все будут хвалить его, тогда как оно не хорошее. Папа сказал: „Да, это как тот мудрец, который, когда ему стали рукоплескать во время его речи, остановился и спросил себя: „не сказал ли я какой-нибудь глупости?“ |
| Мы не будем детально рассматривать, какие именно идеи из философских работ Лосева затрагивались в беседах с Чаликовым (это благодатная тема для специального историко–философского исследования), важнее подчеркнуть главное и указать, к какому именно итогу подходили собеседники. В самом деле, каких бы предметов не касался разговор, проблема ли бесконечности бралась, структурность ли и самодвижность бытия обсуждалась или же разная смысловая напряженность вещей, выяснялось ли, что такое чудо и каково его место в жизни, в чем его связь с «самостью» мира и т д. и т п , всяким ходом мысли, получается, ведет Лосев своего собеседника к завершающему шагу, кнеобходимости задуматься о существовании единого Источника всего Лосевские беседы в точности подтверждают меткое утверждение архиепископа Иоанна Шаховского, которое можно найти в одном интервью 1982 г для «Вестника русского христианского движения»: уже сама обыденная жизнь, если всерьез и вдумчиво ее принимать, есть «Школа Сплошного Чуда», жизнь «бо–гословствует, даже когда молчит о Боге» Лосев сообщает своему начинающему коллеге уверенность в том, что возможен высший синтез (синтез «как счастье и ведение» — вспоминается одна из формулировок молодого Лосева, когда ему, похоже, было не больше лет, чем нашему Чаликову), что союз знания и веры не только возможен, но и жизненно необходим. Такое бодрое мировоззрение как раз и позволяет — заметим столь примечательный в беседах переход от научной терминологии на терминологию этики, — «быть приличным человеком», «чувствовать себя свободным и властителем тайны» Плавание в бурном океане мысли безотрадно и безнадежно, если пловца не дожидается мирная гавань веры Плыви, Чаликов, думай, но и помни, пожалуйста, в полном соответствии с дарованной тебе фамилией, помни о твердом береге, о необходимости причалить к нему А гавань веры, в свою очередь, нужно укреплять Если союз знания и веры есть союз подлинный, естественный, то и вера, по глубокому убеждению Лосева, не может обойтись без мысли. Об этой стороне вопроса по условиям времени еше нельзя было публично высказываться. Потому Лосев отыскивал связи и параллели между построениями математики и богословия, потому строил «диалектику числа», только для поверхностного взгляда нейтральную ко всякому содержанию. Как тут не вспомнить недавние — по духу и стилю родственные лосевским — разыскания академика Б В Раушенбаха об аналогиях между соотношениями Лиц в Св Троице и свойствами «обычного» трехмерного вектора Потому Лосев вынашивал (и только отчасти реализовал) дерзкий проект логико–диалектического пыведе–ния основных аксиом веры и знания в своей «диалектике мифа», попутно находя все новые и новые аргументы для убийственной критики и обездушенного материализма, и возрожденческого титанизма, и новоевропейского торгашества, и «голой» логистики Продолжить начинание, подхватить и удержать это духовное направление плавания в море мировой мысли — тоже завет Маликову или, вернее, Маликовым |
| Кажется, что все получается, правильный жизненный путь найден, общественно-карьерная перспектива на лицо. Но тут все основательнее и неотвратимее встают перед автором те главенствующие вопросы человеческого бытия, миновать которые многим не удается. «…В самый разгар своего редакторского успеха я стал чувствовать себя пленником какого-то странного внутреннего глубокого процесса, который совершался во мне и, изменяя меня, отгораживал все более от пути, по которому я шел… И я начал, наконец, понимать, что не могу идти по этому пути, а должен пойти по другому. А по какому – неясно было для меня. И к чему-то новому все неудержимее поворачивалось мое сердце… Кризис мой духовный нарастал постепенно, даже подчас невидимо для меня самого. Как-то я сидел в Брюссельской Королевской библиотеке. Параллельно всем занятиям во мне шло какое-то внутреннее, интенсивное движение духа, которое можно было бы назвать жаждой истины. Я чувствовал, что в культуре этого мира для человека нет выхода. Истина в ценностях этой культуры еле заметна, она слишком разбавлена посторонними элементами. Мне виделось, что мир загораживает себя от истины множеством понятий, ценностей и эмоций третьестепенных». А, задавшись подобным вопросом (что есть истина?), в конце концов, молодой и ищущий, сосредоточенно думающий литератор и не мог прийти к иному выводу, как к такому, что для познания истины «надо очиститься от самой психической атмосферы «сего мира». Он пришел к пониманию, что для этого нужна «чистая вера», «любовь к Истине Христовой, чтобы в человеке открылся тот Человек, который только и в состоянии увидеть Истину и быть в ней». Начался процесс очищения взгляда, отстранение и отказ от пути «ветхого» человека, от его дел, его жизненной позиции. Произошло осознание цены и значимости в человеческой жизни покаяния. «Покаяние не есть лишь осознание и переживание вины; это и воля к освобождению от вины, к свободе от зла, и уже начало этой свободы… Господь есть Свобода , высшая и все время отвечающая на относительную, частичную, малую нашу свободу… Дух пленяет, охватывает и вынуждает все более служить Богу человека, который начал слушать Бога. Тот, кто начал истинно слушать Бога, тот начал и слушаться Его. |
| –– «Они –– колдовство», утверждает он. Значит, он соглашается, что они есть. Можно ли назвать каким-нибудь именем и даже определить качества того, чего нет, не существует?! Итак, по его же признанию, в христианстве содержатся тайные вещи, именующиеся у христиан таинствами. Только он их не хочет и порицает («колдовство»), христиане же их хвалят и хотят. Еще что сказал он о них, и, даже, что он единственно о них сказал? То, что они суть колдовство. Радуемся, что суть их, как непостижимости, он схватил в этом слове; но какие он приписал им качества? Колдовство есть злое, ко злу направленное и через злого человека. Но таинства –– вне «во врачевание души и тела», и кажется, совершаются через добрых или приблизительно добрых людей. Он не видит колдуна, а толкует о колдовстве; не видит вреда (врачевательство) и все же кричит о колдовстве. Бессильный крик, который никто никого не смутит. Но может быть его задача –– показать, что таинство с виду похоже на колдовство и так же ничего не содержит в себе, как и подлинное колдовство; что таинства суть пустыня без содержательности, немощные вещи? Таковая мысль содержала бы рационализм и утверждала бы неверие его собственно не в христианские таинства, но вообще во все чудесное и таинственное в мире. «Ничего нет, кроме Иловайского, Иловайский же достоверен». Это есть настроение ума, предрасположение ума, на которое можно ответить только: «у меня –– не такое. Кто любит капусту, а кто –– суп с картофелем; один читатель Иловайского, а другой –– Пушкина. Толстой так не любит все чудесное, что в переделываниях Евангелия даже не остановился вниманием на чудесном, сверхъестественном Откровении (Апокалипсис) Иоанна Богослова. Но он хочет увидеть чудо? Согласен указать его: такое чудо есть творческо-художественный гений самого отрицателя чудес. Вполне чудо, что я не имею такого. Ведь зачаты то мы с ним довольно одинаково, и родители наши были довольно равные люди; те и другие –– обыкновенные, серенькие люди. Считая «по обыкновенному», все без исключения люди должны бы родиться приблизительно одинаково и разниться не более, чем березы в березовой роще. Но какая между ними разница! Мне под 50 лет и хоть я пытался писать повести, но даже и в малой повестушек не вышло. А он, пойдите, в двадцать с немногим лет написал вдохновенное «Детство и отрочество». И вот, его дар сравнительно с моим великое есть чудо, и он сам, как творец и человек, есть чудо по необъяснимости происхождения и необъяснимой природе. Нужно очень мало бояться Бога, чтобы, получив от Него чудесный дар, с магическим действием на души человеческие, начать употреблять этот дар на отрицание всех прочих чудес Божьих, которые предназначены служить людям в скорбях их и в бедах, для утешения и для поддержания». 36 |
| + + + Есть ревность истинная, со-ответственная Любви; это ревность не о любви другого к себе, а о самой Любви, о ее возвышении и спасении. Как сказано: «До ревности любит дух, живущий в нас» (Иак.4, 5). + + + Бога нельзя любить немного. + + + Нелюбовь твердит «Господи, Господи, за что Ты меня наказываешь?». А любовь: «Господи, Господи, за что Ты меня милуешь!» + + + Христианство — это религия более, чем просто сыновства, — это религия блудного, пропадавшего и найденного, глубоко пережитого, радостно осознанного сыновства. + + + Сила любви равна способности к крестоношению. + + + Любовь «плотская», «душевная» легко переходит в чувства противоположные. С любовью духовной этого никогда не бывает. + + + Смирение тем удивительно, что оно восполняет всё слабое, — и слабую веру, и слабую любовь, и слабую верность любви. Смирение заполняет бездну между Богом и человеком. + + + Совершение евхаристии, исповеди и молитвы за людей может выработать у пастыря отталкивание от средних отношений с людьми. Он тогда хочет быть с людьми только в самых глубоких, последних отношениях или поддерживать лишь поверхностные (но не «средние», «душевные», которыми полон мир). + + + Прошлое зарывать надо, как труп, в землю покаяния и богоблагодарения. Иначе будет смердеть. Добро смердит тщеславием, зло – соблазном и гибелью. Покаянием умерщвленный, сгнивший в душе грех делается удобрением небесных зерен. + + + «Она с тех пор, как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги» (Лк. 7, 45). Иисусова молитва. Из главы «Русский реализм» книги «К истории русской интеллигенции» Мы привыкли к фонарям и лучинам правды, держимся за них. Солнце Правды мешает нам. «Пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин. IX). + + + Последняя Правда — выше борений и противопоставлений, выше диалектики. Она сияет и царствует. + + + О слабости нашей. Мы ограничены даже в своем поклонении Богу. Земля — «слишком высокий уровень» для нашего поклона. Некуда нам, Господи, поклониться Тебе! Жалким земным поклоном, а то и кивком головы, мы кланяемся Твоей великой правде и любви. Только наш поклон в бездну соответствовал бы нашему ничтожеству без Тебя. Но Ты даешь нам поклоняться Тебе «в духе и истине». |
| Не объехать кругом тебя во сто лет, Посмотреть на тебя – шапка валится! Выезжало семеро братьев, Семеро выезжало добрых молодцев, Посмотреть выезжали молодцы, Какова она, правда, на свете живет? А и много про нее говорено, А и много про нее писано, А и много про нее лыгано. Поскакали добры молодцы, Все семеро братьев удалыих, И подъехали к правде со семи концов, И увидели правду со семи сторон. Посмотрели добры молодцы, Покачали головами удалыми И вернулись на свою родину. А вернувшись на свою родину, Всяк рассказывал правду по своему: Кто горой называл ее высокою, Кто городом людным торговыим, Кто морем, кто лесом, кто степию. И поспорили братья промеж собой, И вымали мечи булатные, И рубили друг друга до смерти, И рубяся корились, ругалися, И брат брата звал обманщиком, Наконец, полегли до единого Все семеро братьев удалыих. Умирая же каждый сыну наказывал, Рубитися наказывал до смерти, Полегти за правду, за истину. То-ж и сын сыну наказывал, И досель их внуки рубятся, Все рубятся за правду за истину, На великое себе разорение. Разве это не точное видение и предвидение мира, кипящего множеством своих отдельных «правд», за которые люди слагают свои головы. А сказана притча не в осуждение, Не в укор сказана – в поучение, Людям добрым в уразумение. Глубокий, почти решающий отпечаток наложило на Толстого изучение эпохи Иоанна Грозного. Эта переходная эпоха от древней Руси к новой России открыла Толстому глаза на Россию, обнажила его любовь к ней и вскрыла все его страдание любви – за Россию. Как сквозь эту центральную эпоху понял он прошедшее, осмысливал настоящее и предвидел будущее. Будущее с его опасностями он предвидел, и это сегодня доступно полной проверке. «Российская коммуна, прими мой первый опыт!» – восклицает он, оканчивая балладу, до конца понятную лишь в наши дни. Нашествие материализма и утилитаризма охарактеризовано Толстым с исчерпывающей полнотой в этой балладе, написанной в 1871 году. … «Чужими они, о Лада, не многое считают. Когда чего им надо, то тащут и хватают.» |
| И вот чувствую: какая-то часть души говорит «да», а другая, еще более глубокая, некое «нет». Слишком и сама эта книга — расчет, шахматный ход, удар и даже — сведение счетов, чтобы быть до конца великой и потому до конца «ударом». Но, может быть, я во всем этом целиком ошибаюсь, и Вы, со свойственной Вам трезвостью и чувством перспективы, да и литературным чутьем, — наставите меня на путь истинный. Во избежание недоразумения добавлю: считаю его явлением еще, может быть, более грандиозным, чем думал раньше, — исторически. Но вот — духовно, вечно (в перспективе пушкинского «Памятника») — тут мучительные сомнения. А посему — взываю к Вам…» Вторник, 18 февраля 1975 Вчера — суета в связи с приездом московской церковной делегации. Я был только на завтраке в двенадцать часов, в ресторане, но не на официальном приеме. Сидел с о.В.Боровым, единственный с человеческим и даже страдальческим лицом. Остальные — какие-то благообразно окаменелые, одинаковые, на одно лицо, с тем же выражением, теми же улыбками. Я говорю о.В.: «Может быть, заехали бы к нам, в Академию». Он: «Говорите с начальством. Вы ведь знаете, если пошлют, то мы и к черту поедем…» Нервный, желчный, ехидный, но по отношению «своих»… Хорошее слово вл. Иоанна Шаховского: «Держите крест над Россией…» Вечером, когда мы с Л. вернулись из Нью-Йорка, где ужинали, — буря по телефону: вместо давно уже условленного молебна «они» хотят служить сегодня в National Council of Churches — Литургию. Все растеряны и трусят… Сообщаю о.Стаднюку, что «ни при каких условиях» студенты наши петь эту «экуменическую» литургию не будут. Светлый Вторник, 6 мая 1975 Ompha, Ontario!.. В малюсеньком отельчике, в канадской глуши с Солженицыным!.. Все это так нереально, так «словно сон», что не знаю, как записывать. Запишу только hard facts1, обо всем остальном потом, когда вернется способность рефлексировать. Приехал в Монреаль на Пасху в 10.30вечера — после чудных дней пасхальных, Великой Субботы и самой Пасхи. Солженицына застал уже в кровати — сговорились выехать в Labelle в семь утра. Sure enough2 — в семь выехали… Дождь, туман. И как странно ехать с Солженицыным по этой дороге, среди этих гор, сквозь эти города… Он в чудном настроении, бесконечно дружественен… Длинный день в Labelle, прогулки. Озеро подо льдом. Ему очень нравится Labelle. После обеда — солнце, синева. Приезд Сережи… Отъезд сегодня в 8.45. Сцена с репортерами. По 57 — ему страшно нравящейся: «кусок Франции», — в Оттаву. Чудное, солнечное утро. Разговоры обо всем. Завтрак в Оттаве. Отъезд в три. Блуждание в лесу. Он за рулем. В семьвечера находим эту деревушку Ompha, in the center of nowhere4. Ужин. Прогулка на озеро. Красный закат… |
| Установление единства. Часть 3 Из книги архиепископа Иоанна (Шаховского) " Установление единства " , изданной в серии " Духовное наследие русского зарубежья " , выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г. Так хозяйничают большевики в казачьих станицах. Плакат времен Гражданской войны Осенью 1915 года я поступил в младший класс Императорского Александровского лицея (равнявшийся 4-му классу среднего учебного заведения. Высшее учебное заведение, лицей, начинался со старших гимназических классов). Весной я перешел в следующий класс и через год — в 6 класс лицея. С осени 1916 года в лицее ощущалась повышающаяся в стране общественная температура. Один из моих товарищей, Иван Балашов, организовал кружок «Спасения России», предложив себя его председателем и почему-то дав себе звание «гетмана». Брожение мысли взрослых передавалось детям. Близкие к царской семье лица охотились на Распутина; другие пользовались им. Журналы, газеты открыто высмеивали начальство. Помню карикатуру на всю страницу «Сатирикона»: важный человек в форме (лицом похожий на Трепова) смотрит недовольно на удаляющиеся рельсы и укорительно восклицает подчиненному: «Как вы допускаете то, что они сужаются?!» По салонам ходили юмористические легкие стихи Мятлева, их переписывали, это был великосветский «самиздат» тех дней. Помню, в одном стихотворении Мятлев обыгрывал газетное сообщение, исполняющее предписание не называть Распутина по имени. Оно было построено на варьировании слова «лицо». «Лицо приехало к лицу» и т. д. Последние месяцы моей лицейской жизни шли при революции. Помню эти дни. Я жил тогда на Фурштадтской улице, напротив здания американского посольства. (Мысль, что я стану когда-нибудь американским гражданином, даже мухой не летала около меня.) Помню, как с балкона этого посольства М. В. Родзянко произносил речь к толпе. Толпа стоит безмолвно. Никто, в сущности, не знал, как все сделалось и что сделалось. Один из моих товарищей по лицею, Лев Любимов, жил неподалеку, на Кирочной. Мы с ним ходили по революционному Петербургу. Зрелище было новое: хлопали выстрелы на улицах, свистели пули, проносились автомобили с лежавшими, выставившими ружья на их передних крыльях, солдатами. Шли толпы и быстро рассеивались в подворотнях от стрельбы; где-то ловили верных своему начальству городовых, отстреливавшихся с чердаков. Начались нескончаемые митинги на углах, у памятников, ораторы на них влезали. Вряд ли Россия когда-либо в истории так много говорила. Цари не поощряли излишней говорливости. Но крышка котла сорвалась, и пар шел. Потом его опять загонят внутрь и будут впускать в колеса. Но в те дни машина легла колесами вверх, и пар, несясь в воздух, свистел. |
| Храм при Мариинском Донском инстиуте благородных девиц Фото: pravoslavie.ru «Мы, как знамя, несли наше русское имя, и по-русски растили мы наших детей» Вместе с мамой и княжной Шаховской в Мариинском Донском институте училась поэтесса и общественная деятельница первой волны русской эмиграции, Нонна Сергеевна Белавина, она была всего на год их старше (1915–2004). Вот ее стихи: Мне казалось – я слышу звонок. Неужели Я сейчас опоздаю на первый урок? Мне сказали, что годы уже пролетели, Что закрыт институт... Но я слышу звонок!.. Я не сплю! Я живу! Да ведь только вчера мы Возвратились с каникул – до новой весны. В дортуаре тихонько теперь вечерами Мы расскажем друг другу про летние сны. И короткие дни вперегонки поскачут... Каждый день, как подарок судьбы, я ловлю… «Надя, душка, реши мне скорее задачу! Ах, сегодня латынь, я ее не люблю»... Что ждало нас? Потери, страданья, разлуки... Безысходность войны, безотрадность труда... И в тяжелой работе усталые руки... Бесприютная жизнь по чужим городам... Только мы не сдались, мы не стали иными, Не боялись отчаянья черных путей. Мы, как знамя, несли наше русское имя, И по-русски растили мы наших детей. Война В годы Второй мировой войны Югославия была разделена на части: Сербия досталась Германии, Черногория – Италии, большая часть Македонии – Болгарии, автономная Воеводина – Венгрии. Помимо оккупации, здесь обострились межнациональные противоречия. Больше всего было православных беженцев-сербов: венгры гнали их из Воеводины, албанцы из Косово, усташи – из Хорватии. Ситуация была страшно запутанной, понятно было одно: гибли люди. Белград после бомбардировки, 1941 год Фото: pravoslavie.ru Про сербского батюшку Мама рассказывала такую историю. Она знала одного сербского священника, который был добрым батюшкой, но имел некоторые немощи и был даже несколько пристрастен к винопитию. Он утонул, продолжая держать Святые Дары над головой Когда усташи ворвались в храм, батюшка как раз переносил Чашу со Святыми Дарами с Престола на Жертвенник. Усташи его схватили, погнали к реке и загнали на глубину. И этот священник до последнего держал Чашу с Дарами над головой, даже когда волны уже скрывали его самого. Он утонул, продолжая держать Святые Дары над головой. |
|
|
