| Разберем хорошенько, что сейчас сказал Илья Иваныч. Вы слышали, как он признался, что все люди склонны погрешать, и что его братья – штундисты также погрешают. Это я прошу всех вас запомнить потверже. Прежде вы, Илья Иваныч, этого не признавали. Вы просто говорили, что вы чисты и не имеете на себе никакого греха. Теперь и вам ясно, что подобные вещи можно высказывать лишь по недоразумению, для спора... Что же нового после того вы утверждаете? – О, вы, Илья Иваныч, говорите теперь совсем новые речи! Явно, что вас тронули доказательства пр. отца нашего Иоанна Кассиана. Вы уже признаете, что имеете нужду ежечасно каяться пред Богом. Но тот, кто это делает, разве может считать себя, в каждое данное время, чистым и незапятнанным греховными склонностями? Нет, не может, по слову Писания: вот, Он (Бог) и святым своим не доверяет, и небеса нечисты очах его ( Иов. 15, 15 ) и: звезды нечисты пред очами Его ( Иов.25, 5 ). Вы же, баптисты, по какому-то странному упорству, твердите, будто, после покаянья, вы вполне, и разом очищаетесь, так что в сердцах ваших не остается уже и тени слабостей или пороков, – и потому будто бы вы святы . Но ведь без пятна и порока – один Бог: как же вы прилагаете к себе божественные свойства? И как вы не поймете, что нельзя назвать вполне чистым , даже после покаяния, того сердца, которое ежеминутно готово испустить из себя, «помышления злыя»? ( Быт. 6, 5 ). Еще раз повторяю: никто из людей никогда не может именовать себя чистым , и в этом смысле святым, не причастным греху. Мы святы не потому, что безгрешны, а потому, что, согрешая и загрязняясь по немощи своей плоти, в силу заслуг Христовых, призваны однако к освящению ( Евр. 2, 11 ) и очищению , – не лишены до тех пор оправдания, купленого для нас дорогою ценою смерти Сына Божия, пока в нашем сердце горит еще любовь и теплая вера в Распятого Господа. Послушайте, как неопровержимо утверждает, нас на этом правом пути св. Иоанн Кассиан . «Что в этой жизни нет никого свободного от долгов – грехов, – пишет он, – хотя бы кто был святой, этому научает нас Спаситель, Который, преподавая Своим ученикам образец совершенной молитвы, между прочими возвышенными и священнейшими прошениями, которые только святым и совершенным преподаны, а злым и неверным не могут приличествовать, повелел и это помещать: и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим ( Мф.6:12 ). |
| Вот что, спустя года четыре после вторичного приезда Александра в Петербург, происходило с главными действующими лицами этого романа. В одно утро Петр Иваныч ходил взад и вперед по своему кабинету. Это уже был не прежний бодрый, полный и стройный Петр Иваныч, всегда с одинаково покойным взором, с гордо поднятою головою и прямым станом. От лет ли, от обстоятельств ли, но он как будто опустился. Движения его были не так бодры, взгляд не так тверд и самоуверен. В бакенбардах и висках светилось много седых волос. Видно было, что он отпраздновал пятидесятилетний юбилей своей жизни. Он ходил немного сгорбившись. Особенно странно было видеть на лице этого бесстрастного и покойного человека – каким мы его до сих пор знали – более нежели заботливое, почти тоскливое выражение, хотя оно и имело свойственный Петру Иванычу характер. Он как будто был в недоумении. Он делал шага два и вдруг останавливался посреди комнаты или скорыми шагами отмеривал два-три конца от одного угла до другого. Казалось, его посетила непривычная дума. На кресле близ стола сидел невысокого роста, полный человек, с крестом на шее, в застегнутом наглухо фраке, положив одну ногу на другую. Недоставало только в руках трости с большим золотым набалдашником, той классической трости, по которой читатель, бывало, сейчас узнавал доктора в романах и повестях. Может быть, доктору и пристала эта булава, с которой он от нечего делать прогуливается пешком и по целым часам просиживает у больных, утешает их и часто в лице своем соединяет две-три роли: медика, практического философа, друга дома и т.п. Но все это хорошо там, где живут на раздолье, на просторе, болеют редко и где доктор – больше роскошь, чем необходимость. А доктор Петра Иваныча был петербургский доктор. Он не знал, что значит ходить пешком, хотя и предписывал больным моцион. Он член какого-то совета, секретарь какого-то общества, и профессор, и врач нескольких казенных заведений, и врач для бедных, и непременный посетитель всех консультаций; у него и огромная практика. Он не снимает даже перчатки с левой руки, не снимал бы и с правой, если б не надо было щупать пульса; не расстегивает никогда фрака и почти не садится. Доктор уж не раз перекладывал от нетерпения то левую ногу на правую, то правую на левую. Ему давно пора ехать, а Петр Иваныч все ничего не говорит. Наконец. |
| Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром к дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна была радостная суетливость. – Здравствуйте, дядюшка; ах, как я рад, что вас вижу! – сказал он и хотел обнять его, но тот успел уйти за стол. – Здравствуй, Александр! Что это тебя давно не видно? – Я… занят был, дядюшка: делал извлечения из немецких экономистов… – А! что ж редактор лжет? Он третьего дня сказал мне, что ты ничего не делаешь – прямой журналист! Я ж его, при встрече, отделаю… – Нет, вы ему ничего не говорите, – перебил Александр, – я ему еще не посылал своей работы, оттого он так и сказал… – Да что с тобой? у тебя такое праздничное лицо! Асессора, что ли, тебе дали или крест? Александр мотал головой. – Ну, деньги? – Нет. – Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так не мешай мне, а вот лучше сядь да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот. Оба замолчали и начали писать. – Кончил! – сказал Александр через несколько минут. – Проворно: молодец! Покажи-ка. Что это? Ты ко мне пишешь. «Милостивый государь Петр Иваныч!» Его зовут Тимофей Никоныч. Как пятьсот двадцать рублей! пять тысяч двести! Что с тобой, Александр? Петр Иваныч положил перо и поглядел на племянника. Тот покраснел. – Вы ничего не замечаете в моем лице? – спросил он. – Что-то глуповато… Постой-ка… Ты влюблен? – сказал Петр Иваныч. Александр молчал. – Так, что ли? угадал? Александр, с торжественной улыбкой, с сияющим взором, кивнул утвердительно головой. – Так и есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего ты стал лениться, от этого и не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где – на седьмом небе! |
| Но вот появляется и «мужественное», тоже довольно рано, в облике непривлекательном. Первый его учитель, немецкого происхождения, но из Москвы, из портняжного заведения, учит его грамоте. Мальчику шесть лет. Учится он неохотно. Учитель сердится, ставит его на колени (на горох), пускает в ход даже розги. Но Жуковский счастливее в этом Ивана Тургенева, столько в детстве терпевшего от собственной матери: духу Мишенского жестокость несвойственна. И Марья Григорьевна, и крестный Жуковский вынести такого обращения с мальчиком не могли. Коль скоро приехал, так же незамедлительно и отослан Яким Иваныч в портняжную свою мастерскую на Балчуге или в Хамовниках. Андрей Григорьич пробует сам учить крестника. Нельзя сказать тоже, чтобы удачно. Г олова ученика занята другим. Вместо дела рисует он на стене фигуры — с ранних лет в нем сидела страсть к рисованию, прошла через всю жизнь. Вот однажды увидел он в комнате Елизаветы Дементьевны икону Божией Матери Боголюбской. Никого вокруг не было. Он ее срисовал мелом на полу, и, по- видимому, удачно. Сам ушел. А когда горничные явились, то были поражены; крестясь, с молитвою побежали сообщить православной турчанке о чуде. Она спокойно все объяснила — у мальчика руки испачканы были мелом. Андрей Григорьич очень его полюбил. Очевидно, что обращался не так, как Яким Иваныч. Близость была большая — есть глухое упоминание, что одно время крестник жил даже с ним, отдельно от семьи, «на чердачке во флигеле». Почему вышло это — неясно. А как будто показывает, что не совсем естественно было положение мальчика в семье. Да иначе и быть не могло. В дальнейшем не видно Андрея Григорьича. Незаметно, бесшумно ушел он из жизни крестника. След же, конечно, оставил (благотворный). А вокруг произошли некоторые перемены. Афанасий Иваныч получил место в Туле. Туда переехали всей семьей, Мишенское осталось для лета. На учении мальчика это отозвалось тем, что его отдали в Туле в пансион Роде, полупансионером. Учился он там неудачно. Крупнейшим же событием этого времени оказалась для него смерть Афанасия Иваныча, в марте 1791 года. |
| А на пороге плакал Феноген Иваныч. Он потерял всю свою важность, и хлюпал носом, и двигал ртом и бровями; и слез было так много, они такой рекой текли по его лицу, точно шли не из глаз, как у всех людей, а сочились из всех пор тела. – Друг мой! Николенька! – шептал он молитвенно, протягивая вперед руки с застывшим в них красным платком. Николай беспомощно и жалко улыбался, не зная того, что из его орлиных, теперь померкших глаз падают редкие, скупые слезинки. И тогда из темного угла выступила на свет трясущаяся старческой дрожью, бессильная голова того, кто был его отцом и всю жизнь которого он ненавидел и не понимал. Но теперь он понял. С тем же безумием любви, каким была проникнута его ненависть, Николай рванулся к отцу, увлекая за собой Ниночку. И все трое, сбившиеся в один живой плачущий комок, обнажившие свои сердца, потрясенные, они на миг стали одним великим существом с единым сердцем и единой душой. – Остался! – хриплым торжествующим звуком кричала старуха. – Остался! – Друг мой! Николенька! – шептал молитвенно Феноген Иваныч. – Да! Да! – говорил Николай, не понимая, кому и на что он отвечал. – Да! Да! – повторял он, целуя дрожащую старую руку, которая с безмолвной нежностью гладила его по голове и лицу. – Да! Да! – все еще твердил он, уже чувствуя, как в душе его вырастает грозное и неумолимое, короткое и тупое «нет!». Уже надвигалась ночь, и весь большой дом, начиная с людской и кончая барскими комнатами, сверкал веселыми огнями. Люди весело болтали и шумно перекликались, и маленькие, дорогие, хрупкие и ненужные вещи уже не боялись за себя. Они гордо смотрели со своих возвышенных мест на суетившихся людей и безбоязненно выставляли свою красоту, и все, казалось, в этом доме служило им и преклонялось перед их дорого стоящим существованием. Александр Антонович, Ниночка и даже студент сидели все еще в комнате у бабушки и то говорили о своем счастье, то молча прислушивались к нему. Феноген Иваныч, еще немного выпивший от радости, вышел на воздух с целью слегка прохладить свою голову, и в то время, когда он поглаживал руками красную лысину, на которой снежинки таяли, как на раскаленной плите, он с удивлением увидел Николая. |
| Смеялся Николай только на уроках студента с Петькой, и Петька ненавидел его за смех. В его присутствии он нарочно еще выше задирал колени, так что едва не заваливался со стулом на спину, щурил пренебрежительно глаза, ковырял в носу, хотя прекрасно знал, что этого не нужно делать, и хладнокровно говорил студенту невыносимые дерзости. Рябое лицо репетитора наливалось кровью и потело; он чуть не плакал и по уходе Петьки жаловался, что мальчишка совсем не хочет учиться. – Не знаю, что из него выйдет, – говорил студент. – Теперь вот тоже горничная жаловалась мне, что он ей гадости говорит. – Прохвост выйдет, – без видимого огорчения определил Николай будущее брата. – Бьешься, бьешься, нервы тратишь, а что толку! – чуть не плакал студент, вспоминая длинный ряд унижений и стыда за себя, когда хотелось провалиться сквозь землю или избить ученика. – Бросьте! – А жрать-то надо! – в отчаянии воскликнул Алексей Егорович. – Ну и жрите, что подносят. Но в споры со студентом, несмотря на старания последнего, Николай не вступал. И Ниночка и Алексей Егорович делали частые попытки решить, что такое представляет собою брат Николай, и доходили до таких фантастических картин, что обоим становилось смешно. Но, расходясь, они удивлялись своему смеху, и самые фантастические предположения казались истинными, а на другой день оба со страхом и страстным любопытством ждали появления Николая, думая, что именно сегодня и решится томительный вопрос. Но Николай появлялся, а вопрос оставался все таким же далеким от решения. Особенной яркости и неправдоподобности достигали те предположения, что делались в людской, и впереди всех рассказчиков стоял Феноген Иваныч. Когда он немного выпивал, фантазия его работала неудержимо и создавала такие картины, перед которыми он сам останавливался в недоумении и испуге. – Он разбойник! – сказал однажды Феноген Иваныч, и красное лицо его побледнело от страха. – Ну вот, разбойник!.. – не поверил повар, но тоже оглянулся на дверь. – Который грабит только богатых, – ввел поправку Феноген Иваныч, слыхавший когда-то от самого Николая, тогда еще мальчика, о существовании подобных разбойников. |
| За этим последовало молчание. – Давно ли Сашенька стал так худ? – спросила она потом. – Вот уж года три, – отвечал Евсей, – Александр Федорыч стали больно скучать и пищи мало принимали; вдруг стали худеть, худеть, таяли словно свечка. – Отчего же скучал-то? – Бог их ведает, сударыня. Петр Иваныч изволили говорить им что-то об этом; я было послушал, да мудрено: не разобрал. – А что он говорил? Евсей подумал с минуту, стараясь, по-видимому, что-то припомнить, и шевелил губами. – Называли как-то они их, да забыл… Анна Павловна и Аграфена смотрели на него и дожидались с нетерпением ответа. – Ну?.. – сказала Анна Павловна. Евсей молчал. – Ну же, разиня, молви что-нибудь, – прибавила Аграфена, – барыня дожидается. – Ра… кажись, разочаро… ванный… – выговорил наконец Евсей. Анна Павловна посмотрела с недоумением на Аграфену, Аграфена на Евсея, Евсей на них обеих, и все молчали. – Как? – спросила Анна Павловна. – Разо… разочарованный, точно такс, вспомнил! – решительным голосом отвечал Евсей. – Что это еще за напасть такая? Господи! болезнь, что ли? – спросила Анна Павловна с тоской. – Ах, да не испорчен ли это значит, сударыня? – торопливо промолвила Аграфена. Анна Павловна побледнела и плюнула. – Чтоб тебе типун на язык! – сказала она. – Ходил ли он в церковь? Евсей несколько замялся. – Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили… – нерешительно отвечал он, – почти можно сказать, что и не ходили… там господа, почесть, мало ходят в церковь… – Вот оно отчего! – сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. – Видно, Богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой! Тут пришел Антон Иваныч. – Обед простынет, Анна Павловна, – сказал он, – не пора ли будить Александра Федорыча? – Нет, нет, Боже сохрани! – отвечала она, – он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни. |
| St.-Jérôme, напротив, был образованный, красивый молодой щеголь, старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранил и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было, что он считал это хотя необходимою, но неприятною обязанностью. St.-Jérôme, напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было, когда он наказывал нас, что он делал это более для собственного удовольствия, чем для нашей пользы. Он увлекался своим величием. Его пышные французские фразы, которые он говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflex " ами, были для меня невыразимо противны. Карл Иваныч, рассердившись, говорил «кукольная комедия, шалунья мальшик, шампанская мушка». St.-Jérôme называл нас mauvais sujet, vilain garnement 32 и т. п. названиями, которые оскорбляли мое самолюбие. Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической боли, происходившей от такого положения; St.-Jérôme, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: «À genoux, mauvais sujet!», приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло в унижении. Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на то, что с того времени St.-Jérôme, как казалось, махнул на меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть смотреть на него равнодушно. Всякий раз, когда случайно встречались наши глаза, мне казалось, что во взгляде моем выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает мое притворство, я краснел и вовсе отворачивался. Одним словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие бы то ни было отношения. Глава XVIII. ДЕВИЧЬЯ Я чувствовал себя все более и более одиноким, и главными моими удовольствиями были уединенные размышления и наблюдения. О предмете моих размышлений расскажу в следующей главе; театром же моих наблюдений преимущественно была девичья, в которой происходил весьма для меня занимательный и трогательный роман. Героиней этого романа, само собой разумеется, была Маша. Она была влюблена в Василья, знавшего ее еще тогда, когда она жила на воле, и обещавшего еще тогда на ней жениться. Судьба, разлучившая их пять лет тому назад, снова соединила их в бабушкином доме, но положила преграду их взаимной любви в лице Николая (родного дяди Маши), не хотевшего и слышать о замужестве своей племянницы с Васильем, которого он называл человеком несообразным и необузданным. |
| Александр Иванович — один из немногих моих знакомых, кому я реально завидую. Сознаюсь в этом чистосердечно. А все потому, что Иваныч приходится родным внуком святому новомученику, который до войны служил в нашем храме и был расстрелян на полигоне в Бутово. Вдуматься только: твой дед — святой, Божий человек, чье имя внесено во все православные святцы! Мне, если нужда такая кому из святых помолиться, молебен надо служить, а Иванычу стоит только подойти к иконе собственного дедушки и попросить. Это как мои внучки — подбегут и давай меня за рубаху дергать: «Дед, а дед! Помоги!» Внукам-то, да разве им в чем откажешь! Среди моих предков святых нет. Правда, по папиной крестьянской линии и дед, и бабушка, и тетка мои были люди молящиеся и глубоко верующие. А по маминой — сплошь расхристанные пролетарии. Шестнадцать лет у престола стою и все удивляюсь: как это я священником стал? Коренные перемены, случившиеся у нас в стране в конце прошлого века, кардинальным образом изменили и мою жизнь. А Иванович, прямой потомок святого мученика, в церковь не ходит. Живет через дорогу от храма, а туда, где дед его двадцать лет Богу служил, откуда его забрали и увезли на казнь, туда ни ногой. Сегодня прохожу мимо соседа и приглашаю: — Иваныч, пойдем с нами! Служба сегодня замечательная, покаянный канон читать будем. Пойдем, дорогой, помолимся! — В храм, молиться?! — Лицо соседа теряет привычное благодушие. — Молиться! Когда молиться-то, делов полно! Чего только не надо, все надо! Сейчас беру машину — и в поселок. Я же не бездельник, не дармоед какой-нибудь, мне дела делать надо, — бросил окурок и скрылся у себя за забором. Иду в храм, а у самого в голове крутится: «дармоед», «бездельник». На самом деле, что я, священник, такого делаю? Сталь не лью, мебель не собираю, рейсовый автобус не вожу. Прав, получается, Иваныч — самый что ни на есть «дармоед» и есть. Прихожу, а мой алтарник уже на месте. Я шучу: — Ты что, и домой не ходил? — А что там, дома-то, делать? Сейчас умная техника все дела за тебя сделает. Белье постирать — машина, еду приготовить — машина, даже грязную посуду, и ту она за тобой помоет. Красота! Так что, пока дача не растаяла, можно и побездельничать. |
| — И детки чтоб были? — лукаво спросил он, — чтоб одного «кашкой кормили», другому «оспочку прививали»? Да? — Злой, злой! ничего не стану говорить вам… Вы всё замечаете, ничего не пропустите… — Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса? — Не выйду! — сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка. — Почему же так? — А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч… почем я знаю? А бабушка всё узнает… — А Марк Иваныч безбожник? — Никогда в церковь не ходит. — Ну а если этот безбожник или картежник понравится тебе?.. — Всё равно, я не выйду за него! — А если полюбишь ты?.. — Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним и не заговорю никогда; как же полюблю? — Так что бабушка скажет, так тому и быть? — Да, она лучше меня знает. — А когда же ты сама будешь знать и жить? — Когда… буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои… — Дети? — подсказал Райский. — Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме… Да, и дети… — краснея, добавила она. — А до тех пор всё бабушка? — Да. Она умная, добрая, она всё знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! — с одушевлением сказала она. Он замолчал, припоминая Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства. У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные — каждая своей красотой — обе разливали яркий свет на какую-то картину. Что из этого будет — он не знал и пока решил написать Марфинькин портрет масляными красками. Они подошли к обрыву. Марфинька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад. Райский бросил взгляд на Волгу, забыл всё и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами. Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у крутых берегов шумливо и кругами омывала подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака. |
|
|
