| Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лиру Байрона; когда же пришел он в себя и стал наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось. Но влияние его было сильно на поэтов. Не сделал того Карамзин в прозе, что он в стихах. Подражатели Карамзина послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, — так и мысли до сахарной приторности. Что же касается до Пушкина, то он был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с Неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. Вокруг его вдруг образовалось их целое созвездие: Дельвиг, поэт-сибарит, который нежился всяким звуком своей почти эллинской лиры и, не выпивая залпом всего напитка поэзии, глотал его по капле, как знаток вин, присматриваясь к цвету и обоняя самый запах; Козлов [ 210 ] , гармонический поэт, от которого раздались какие-то дотоле не слышанные, музыкально-сердечные звуки; Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом; темный и неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделался чрез то для всех чужим и никому не близким. Всех этих поэтов возбудил на деятельность Пушкин; других же просто создал. Я разумею здесь наших так называемых антологических поэтов, которые произвели понемногу; но если из этих немногих душистых цветков сделать выбор, то выйдет книга, под которою подпишет свое имя лучший поэт. Стоит назвать обоих Туманских [ 211 ] , А. Крылова [ 212 ] , Тютчева, Плетнева и некоторых других, которые не выказали бы собственного поэтического огня и благоуханных движений душевных, если бы не были зажжены огнем поэзии Пушкина. Даже прежние поэты стали перестраивать лад лир своих. Известный переводчик Илиады Гнедич, пролагатель псалмов Ф. Глинка [ 213 ] , партизан-поэт Давыдов [ 214 ] , наконец сам Жуковский, наставник и учитель Пушкина в искусстве стихотворном, стал потом учиться сам у своего ученика. |
| Я разумею здесь наших так называемых антологических поэтов, которые произвели понемногу; но если из этих немногих душистых цветков сделать выбор, то выйдет книга, под которою подпишет свое имя лучший поэт. Стоит назвать обоих Туманских, А. Крылова, Тютчева, Плетнева и некоторых других, которые не выказали бы собственного поэтического огня и благоуханных движений душевных, если бы не были зажжены огнем поэзии Пушкина. Даже прежние поэты стали перестраивать лад лир своих.” Η. Β. Гоголь. 6. Классический период Период может быть простым и сложным. Простой период содержит одно (простое или сложное) предложение, построение которого, однако, продумано и которое организовано ритмически: “Влияние Пушкина как поэта на общество было ничтожно.” В простом, или одночастном, периоде характерно четкое ритмическое деление на тему и рему, которое выражается смысло-ритмической и интонационной паузой: “Но влияние его//было сильно на поэтов” (7:8 слогов). В данном примере ритмическое деление подчеркнуто разорванной фигурой антиметаболой. Сложный период содержит как минимум два предложения, которые представляют собой его части, соответствующие понятиям темы и ремы. Части эти – прóтасис и апóдосис. Протасис часто рассматривается как повышение, потому что при произнесении периода с ним бывает связано повышение тона, а аподосис – рассматривается как понижение, вторая, завершающая часть так называемой интонационной конструкции. B периоде: “Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лиру Байрона;//когда же пришел он в себя u стал наконец не Байрон, α Пушкин, общество от него отвернулось” протасис содержит первое сложное предложение до двоеточия, а аподосис – второе. Симметрия создает статику, асимметрия – динамику. Этот период является равновесным: двум первым предложениям соответствуют два последних, причем симметрия усиливается хиазмом. Но ритмически период асимметричен, так как соотношение слогов в его предложениях следующее: 25:26/19:10, или: 51:29. Это понятно, потому что по смыслу период является противительным, то есть содержит противопоставление – антитезу, которая требует, чтобы рема была выражена энергично. Равновесный с точки зрения числа предложений, период может оказаться несимметричным с точки зрения их размера и наоборот. |
| Они владели Бардаа [в течение] года и совершали грехи над мусульманами, позорили их женщин, чего не делал раньше никто из людей язычества. И убил их великий и всемогущий Аллах посредством холеры и меча 190 . (Перевод Т. М. Калининой по: Макдиси. Т. IV. С. 66) I.4.2.2 Славян больше, чем русов, и они обильнее богатством. Среди них – солнцепоклонники и идолопоклонники, и среди них [есть] такие, которые ничему не поклоняются (...). Что касается Византии, то к востоку от нее и к северу от нее [находятся] тюрки, хазары и русы. (Перевод Т. М. Калининой по: Макдиси. Т. IV. С. 67) I.4.3 «Пределы мира от востока к западу» Анонимный персоязычный трактат «Пределы мира от востока к западу» («Худуд ал-алам мин ал-машрик ила-л-магриб») дошел до нас в единственной рукописи. Она была открыта в 1892 г. в Бухаре русским востоковедом А. Г. Туманским, в связи с чем само сочинение иногда называют «Анонимом Туманского». Хотя автор «Худуд ал-‘алам» неизвестен, установлено, что сочинение было написано около 982 г. по заказу эмира из династии Феригунидов, правителя области Гузган (или Гузганан) на севере Афганистана. Судя по составу сведений, вошедших в сочинение, его автор был книжным ученым и вряд ли выезжал далеко за пределы Гузгана. Несмотря на то, что трактат написан по-персидски, он теснейшим образом связан с арабской традицией; высказывалось даже предположение о переводе его с арабского языка. Основными источниками «Худуд ал-‘алам» были арабские переработки «Географического руководства» Птолемея, утраченный труд ал-Джайхани, сочинения арабских географов «классической» школы, прежде всего различные обработки сочинения ал-Истахри, труд Ибн Хордадбеха в полной редакции. В «Худуд ал-‘алам» имеется несколько ссылок на неизвестную нам карту, которая, по-видимому, была подготовлена заранее, до составления самого сочинения. «Худуд ал-‘алам» – сравнительно небольшое по объему произведение. Оно состоит из предисловия, нескольких вводных глав, излагающих общегеографические вопросы, и 51 главы с описанием различных областей Земли, пять из которых Аноним располагал в южном полушарии, одну – на экваторе и 45 – в северном полушарии. К числу последних он относил области славян, русов, булгар, печенегов, хазар, алан, буртасов. Сведения персидского Анонима очень разнообразны: они касаются физической и этнической географии региона, а также некоторых событий политической истории населявших его народов. Вместе с тем «Худуд ал-‘алам» – очень сложный для толкования источник, каждое сообщение которого нуждается в сопоставлении с данными предшественников. Детальное исследование сведений Анонима о русах, славянах и хазарах, проведенное В. В. Бартольдом, В. Ф. Минорским, А. И. Новосельцевым и другими исследователями, показало, что эти разделы сочинения дают относительно мало новой информации по сравнению с сообщениями более ранних авторов. |
| О реакции ближайшего пушкинского окружения на сближение Кюхельбекера с Грибоедовым, их библейские стихи можно судить по письмам к нему Дельвига и Василия Туманского. Дельвиг писал ему на Кавказ в конце 1822 года: «Ах, Кюхельбекер! Сколько перемен с тобою в два-три года!.. Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши и ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми». О том же и почти теми же словами скажет ему и Василий Туманский: «...Вкус твой несколько очеченился! И охота же тебе читать Шихматова и Библию . Первый – карикатура на Юнга; вторая – несмотря на безчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих. Какой злой дух в виде Грибоедова удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзией и от первоначальных друзей твоих!.. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай кого хочешь, только не Шихматова». Кюхельбекер не отстал ни от Грибоедова, ни от князя Ширинского-Шихматова, призывавшего в стихотворении «Приглашение друзей на вечернюю беседу»: «Начатки наших дум предложим в жертву Богу,//От тварей научась, колико благ Творец,//Дадим Ему хвалу от радостных сердец;//Возлюбим чистоту и таинства закона,//С восторгом ощутим, как в пениях Сиона//Дух Божий разливал живительный свой жар;//Признаем, что пред сим – ничто природный дар». В своей статье 1824 года в «Мнемозине» Кюхельбекер напишет о нем как о поэте, «заслуживающем занять одно из первых мест на русском Парнасе», назовет «предводителем сего мощного племени». А в 1825 году выступит в «Сыне Отечества» со статьей о его поэме «Петр Великий», признавшись в письме к Владимиру Одоевскому: «...Одна из главных причин, побудивших меня сделаться журналистом, – желание отдать справедливость этому человеку». Так что Василию Туманскому, Дельвигу да и самому Пушкину было отчего встревожиться, поскольку Шихматов в ту пору заявил о себе как самая яркая фигура «Беседы» после Шишкова и Гавриила Державина. Его лирическая поэма «Пожарский, Минин, Гермоген...», открывавшаяся эпиграфом из Державина, решала вопрос о державинском преемнике. Но Шихматов избрал для себя иной путь. В 1825 году он принял монашеский постриг под именем Аникиты... |
| Синоду. Вследствие чего для С.-Петербургского Цензурного комитета, по представлению св. Синода, Высочайше утвержден цензором ректор здешней академии, архим. Антоний Знаменский 111 . В то же время со стороны Академии членом здешнего комитета назначен надв. сов. Семен Котельников, а со стороны Сената Костромской вице-губернатор, колл. сов. Михаил Туманский. В 1799 г. арх. Антоний, по посвящении в епископа Старорусского, был уволен от цензорской должности; на его место определен законоучитель Императорского Сухопутного шляхетного кадетского корпуса, протоиерей Стахий Колосов. В жалованье здешнему и прочим духовным цензорам св. Синод предположительно назначил по 500 р. каждому в год; но так как светским цензорам в С.-Петербурге положено было по 1800 рублей: то св. Синод, рассуждая, чтобы перед ними и духовные, как равный с ними труд подъемлющие, не могли от назначенного им прежде этого, гораздо меньшего жалованья, чувствовать себе обиды и неуважения к трудам их, нашел справедливым уравнять по жалованью духовных цензоров с гражданскими: Высочайшее утверждение на это для здешнего духовного цензора последовало 26 марта 1800 года 112 . 4) Наблюдение за преподаванием Закона Божия в светских учебных заведениях Когда состоялся Синодский указ, 1808 г. 13 мая, о назначении благочинного, для наблюдения за преподаванием закона Божия в светских учебных заведениях и повелением законоучителей: то обязанность эта возложена была здешней духовной консисторией на учителя философии, архим. Порфирия, который и находился в этой должности до преобразования училищ. 5) Изыскание способов к усовершенствованию духовных училищ Приглашая все столичное духовенство к участию в заботах о воспитании духовного юношества и отысканию способов к усовершенствованию порядка духовного образования, м. Амвросий вменял это в особую обязанность начальникам и наставникам академии. С особой ревностью содействовал в этом деле видам попечительного архипастыря префект, архим. Евгений Болховитинов . Составленное им в это время Предначертание о преобразовании духовных училищ через м. |
| Соревнование: Пушкин, Дельвиг, Туманский Лучшее, что написано о Пасхе русскими поэтами 13 апреля, 2015 Лучшее, что написано о Пасхе русскими поэтами Пасхальных стихотворений в русской поэзии немало. Но настоящих, вдохновенных, удивительных – увы, наперечёт. Страстная неделя – другое дело, а светлый праздник оставлял стихотворцев в растерянности. Рождалось нечто из обязательной программы, приглаженное, предсказуемое в каждой строке. Или – переслащённые стихи для детского альбома, которые не остаются в памяти. Но счастливые исключения всё-таки были. И среди них – два крылатых, в прямом и переносном смысле. Два из трёх, написанных по одному случаю, по одной канве. В творческом споре. А, может, и не в споре. Но – на наше счастье, написанных. Мы точно не знаем, когда они замыслили это соревнование. Но знаем участников, каждый из которых оставил по восьмистишию. Пушкин, Дельвиг, Туманский. Кто такой Фёдор Антонович Туманский? Главное – не перепутать его с двоюродным братом, Туманским Василием, которого Пушкин с доброй иронией вспоминал в «Путешествии Онегина»: Одессу звучными стихами Наш друг Туманский описал, Но он пристрастными глазами В то время на нее взирал. Этот Василий Иванович частенько писал и публиковал стихи – вполне почтенные, на уровне (уж простите за неуместные ранжиры!) хорошего третьего ряда пушкинской плеяды. А, кроме того, был политиком, заметным даже из европейского монокля и попечителем Полтавской гимназии. По словам мемуариста, «имел вид не вполне праздный». Все Туманские – малороссийские аристократы, многие стали крупными дипломатами Российской империи. А Фёдор Антонович был русским консулом в Яссах, а позже – в Белграде. Пока служил в Яссах – частенько наведывался в Кишинёв, где жил ссыльный Пушкин. Приятельствовал Туманский и с Дельвигом. Сохранилось меньше десяти стихотворений Фёдора Туманского. Он был истинным «высоким дилетантом», литературного честолюбия не имел. А взлёты случались. По-видимому, он тяготился службой, уставал от интриг, от суеты – и свои поэтические увлечение оберегал от схожих тягот. По немногим сохранившимся строкам Туманского видна душа искренно, даже простодушно верующего человека. Без надменности, без светского холодка. |
| Вильгельм Кюхельбекер, начинавший с гимнов Бахусу, Аполлону, входивший в лицейское «литературное братство» поэтов-романтиков, одним из немногих осмелился сделать шаг в сторону. В 1822 году появились его первые библейские стихи «Пророчество», «Пятая заповедь», «Упование на Бога», созданные на Кавказе под влиянием Грибоедова. Этим же годом датируется «Давид» самого Грибоедова. Почти через четверть века Кюхельбекер запишет в сибирском дневнике: «...Я тогда только что начал знакомиться с книгами Ветхого Завета, которые покойный Грибоедов заставил меня прочитать». Лицейские друзья отреагировали незамедлительно. Пушкин напишет из Кишинева брату 4 сентября 1822 года: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера – что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспеть Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом, – славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия. (Через шесть лет в «Пророке» он сам обратится к церковно-славянской лексике и к пророку Исайе. – В.К.). Что бы сказал Гомер и Пиндар? – но что говорят Дельвиг и Баратынский?» Мнение Гомера и Пиндара мы, конечно, не узнаем, но Дельвиг напишет своему лицейскому другу в конце 1822 года: «Ах, Кюхельбекер! Сколько перемен с тобой в два-три года!.. Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех!» Через год Василий Туманский выскажется опять же от имени всех друзей, еще более определенно: «Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!» Он предостережет его и от увлечения Библией , поясняя, что она, «несмотря на безчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих». Письмо заканчивалось словами: «Умоляю тебя, мой благородный друг, отстань от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера...» Библия оставалась единственной книгой Кюхельбекера в одиночках Кексгольмской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской крепостей. |
| (Через шесть лет в «Пророке» он сам обратится к церковно-славянской лексике и к пророку Исайе. – В.К.). Что бы сказал Гомер и Пиндар? – но что говорят Дельвиг и Баратынский?» Мнение Гомера и Пиндара мы, конечно, не узнаем, но Дельвиг напишет своему лицейскому другу в конце 1822 года: «Ах, Кюхельбекер! Сколько перемен с тобой в два-три года!.. Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех!» Через год Василий Туманский выскажется опять же от имени всех друзей, еще более определенно: «Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!» Он предостережет его и от увлечения Библией, поясняя, что она, «несмотря на безчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих». Письмо заканчивалось словами: «Умоляю тебя, мой благородный друг, отстань от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера…» Библия оставалась единственной книгой Кюхельбекера в одиночках Кексгольмской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской крепостей. И все двадцать лет тюрьмы и ссылки он писал библейские стихи и молитвы. Друзья, в первую очередь Жуковский, выхлопотали для него разрешение получать книги и журналы, он вновь стал читать Байрона, Гете, Мура и Шиллера… Все эти имена, наряду с Пушкиным, Жуковским, Грибоедовым, Лермонтовым и другими современниками, есть в его дневнике размышлений о прочитанном, споров, диалогов, воспоминаний. Нет в русской литературе книги, равной дневнику христианского поэта Вильгельма Кюхельбекера. Удивительны совпадения его мыслей, буквально по годам, с тем же Жуковским. Между ними не было никаких контактов («чистота эксперимента» обезпечена полностью) журналы он получал только десятилетней давности, не мог быть в курсе текущей литературы, критических баталий, тем не менее Кюхельбекер и Жуковский не разъединены ни временем, ни пространством. Они находятся в других координатах времени и пространства… В этом смысле характерна дневниковая запись 1845 года Кюхельбекера о Байроне (Жуковский писал Гоголю о Байроне в 1848 году): «Начал читать Байронова «Каина», признаюсь, страшно. |
| Позже Антиох Кантемир тоже назовет свои переводы псалмов метафразисами, а Тредиаковский – парафразисами. Вся псалтирная поэзия XVIII века основывалась на принципе разделения поэзии на церковную и внецерковную, оказавшемся наиболее плодотворным. Необходимую защиту получила каноническая поэзия и столь же необходимую свободу – неканоническая. Ни Ломоносову, ни Тредиаковскому, ни Сумарокову, ни Державину не могла прийти в голову мысль об исполнении их псалмов и молитв в церкви. Духовная поэзия Федора Глинки и даже оптинского старца Варсонофия тоже предназначалась не для церковного, а для домашнего чтения. Случаи вмешательства Церкви, попытки ограничения духовной цензурой «свободы творчества» связаны как раз с нарушением этой «демаркационной линии» раздела, когда неканоническая поэзия не просто касалась основных церковных канонов, а искажала эти каноны. Ограничений на использование самих религиозных сюжетов не существовало, речь шла только об их кощунственных трактовках. Самый известный случай, связанный со злополучной «Гавриилиадой», характерен как раз тем, что Пушкин сам решил судьбу своей, по его словам, «шалости столь же постыдной, как преступной» задолго до того, как копия поэмы попала к митрополиту Серафиму. Пушкин сделал все возможное, чтобы эта поэма никогда не была издана. Известны его слова, обращенные к Василию Туманскому: «Ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг». Современным публикаторам «Гавриилиады» стоило бы напомнить эти пушкинские слова… Как в XVIII, так и в XIX веках подобное разделение существовало, конечно, чисто условно, в уставах светской и духовной цензуры определялись лишь самые общие принципы, а не предписания по каждому сюжету – от сих до сих. Отмена духовной цензуры в 1905 году – не причина, а следствие. Отмена внутренних ограничений, запретов в самом человеке произошла задолго до революционных потрясений 1905 и 1917 годов. Раскол в некрасовском «Современнике» 1860 года – один из таких «знаков беды»… Симеон Полоцкий – не самая крупная историческая личность эпохи раскола XVII века, но знаковая. Его принцип разделения дважды сыграл историческую роль. В XX веке – роковую. После 1917 года этот принцип разделения, превращенный в принцип отделения поэзии от Церкви, религии, лег в основу секулятивного литературоведения, ее теории «обмирщения», поставившей знак равенства между светской поэзией и безрелигиозной, между гражданской поэзией и антирелигиозной, богоборческой… |
| Державин советует своим юным подражателям последовать примеру Ломоносова, хотя конечно же он сам и был для них, как позднее для лицеистов, живым классиком. Свое стихотворение «Безсмертие есть цель жизни человеческой» Вильгельм Кюхельбекер преподнесет ему на тех же самых публичных чтениях, когда прозвучала пушкинская ода. В жизни Жуковского и Родзянко Державин сыграл не менее значимую роль. Жуковский и Родзянко были не единственными из поэтов-пансионеров, как Пушкин и Дельвиг – из поэтов-лицеистов. Вместе с ними на поэтическом поприще достаточно серьезно заявили о себе и другие воспитанники – Андрей Тургенев, Алексей Мерзляков, Андрей Кайсаров, Александр Воейков. Эту параллель с поэтами-лицеистами можно и продолжить. В январе 1801 года поэты-пансионеры, закончившие Благородный пансион, организовали Дружеское литературное общество. В 1817 году поэты-лицеисты Пушкин, Дельвиг и Кюхельбекер – «союз поэтов», в основе которого были те же самые идеи поэтической независимости и верности дружбе. Оба этих союза просуществовали недолго, и оба «раскололись» фактически по одной причине, которая литературоведами обычно замалчивается. «В Дружеском литературном обществе, как в фокусе, сошлись основные направления молодой литературы 1800–1810 годов: романтизм Жуковского, гражданская поэзия, связанная с традицией XVIII века и идеями Просвещения (Мерзляков), и преддекабрьское идейно-литературное движение (Андрей Муравьев, Андрей Кайсаров)» – так обычно представляется литературная ситуация тех лет. И вполне справедливо, если добавить направление – не менее важное, чем остальные, – религиозной поэзии, что четко обозначилось в первых же стихах Жуковского и Родзянко. Отсюда и их перевод державинской оды на французский язык как основы этого литературного направления. О том, как воспринималась подобная религиозная направленность другими членами Дружеского литературного общества можно судить по очень характерной фразе из письма Андрея Кайсарова к Андрею Тургеневу: «Как бы ты думал, о чем мне случилось говорить с Родзянкою? О Боге. Он много верит, и потому он не нашего поля ягода». Но ведь почти о том же самом Дельвиг и Василий Туманский будут писать в 1823 году Кюхельбекеру, который, подпав, по их словам, под влияние Грибоедова, Шихматова и Библии, стал не их поля ягодой, перешел в другой литературный стан – «староверов» Шишкова и Гавриила Державина, а затем двадцать лет тюрьмы и каторги писал религиозные стихи и поэмы. Поэтический путь Семена Родзянко завершится в самом начале. О своих друзьях Жуковский будет вспоминать в элегии 1806 года «Вечер»: |
|
|
