| С целью освободить последних от тягостного для них сожительства с православными и «по уважению претерпленного сими людьми разорения» их начали выселять с мест их жительства в Новороссию на Молочные воды мелитопольского уезда; при этом им давалась на подъем ссуда из казны, а на месте поселения они получали земельные наделы до 15 десятин на душу, льготу от податей на 5 лет и полную свободу вероисповедания. Указом 1801 г. (10 декабря) на отчет губернаторов возложены «как спокойство духоборцев, так и защита от всех притязаний к ним невежества и ложной ревности к их просвещению». В феврале 1803 г. вышел замечательный указ о свободе веры духоборцев. «Общее правило, говорилось здесь, принятое мной на заблуждения сего рода, состоит в том, чтобы, не делая насилия совести и не входя в розыскание внутреннего исповедания веры, не допускать однако же никаких внешних оказательств отступления от церкви и строго воспрещать всякие в сем соблазны не в виде ересей, но как нарушение общего благочиния и порядка». На этом основании предписывалось, чтобы священники, не входя с сими людьми в споры и распри, старались обращать их не состязаниями и принуждениями, а единственно кротостью примера и святостью жизни, избегали раздражать их посещением в их домах и т. п., гражданские же начальства чтобы воспрещали им лишь явные соблазны и нарушение общего порядка разглашением ереси, и доколе не обнаружено будет с их стороны явного неповиновения установленной власти, дотоле не судили и не обвиняли их в сем преступлении по единому смыслу их ереси. В тех же видах чиновникам при следствиях не велено было входить с духоборцами и др. раскольниками ни в какие религиозные рассуждения о верховной власти. При определении духоборцев на службу по рекрутской повинности, от которой правительство не согласилось освободить их, позволено, согласно с их религиозными убеждениями, не приводить их к узаконенной присяге. За пропаганду ереси и за нарушение общего порядка они по-прежнему предавались суду и по обвинении или отдавались в военную сибирскую службу, или ссылались на нерчинские и селенгинский заводы. |
| В самом начале 1805 г. вышел указ, ограничивавший полномочия епархиальной власти в делах бракоразводных, которые прежде подлежали ее окончательному решению: велено было расторжение браков допускать только «в нестерпимых и ясно доказанных случаях», но не приводить консисторских о том решений в исполнение на месте, а вносить на рассмотрение в св. Синод и действовать по ним не иначе, как с его утверждения. Указ этот очевидно направлен был против легкости и крайнего умножения разводов, унаследованного от легкомысленного XVIII века. С той же целью стали выводиться из практики бракоразводных процессов разводы супругов по болезненному состоянию одного из них или неспособности к брачному сожитию, обнаружившимся уже после вступления в брак. В воспоминаниях м. Филарета рассказывается, что в 1811 г, (нужно 1810 г.) в составляемое Сперанским Уложение вошла было мысль о предоставлении права расторгать браки, как акты гражданские, одной светской власти вопреки прямому слову евангельскому: «Бог сочета, человек да не разлучает», но что такое узаконение было оспорено и отвращено в комитете министров кн. Голициным, который доказывал с своей стороны, что глава о браке должна быть даже вовсе выкинута из гражданского Уложения, как не относящаяся к гражданскому суду, за исключением немногих гражданских пунктов ее, как то о последствиях брака для детей. По его представлению бракоразводные процессы были даже еще более стеснены в консисториях новым строгим постановлением 28 июня того же года, чтобы впредь при рассмотрении бракоразводных дел по прелюбодеянию консистории утверждали свои решения не на простом токмо признании показывающего себя виновным (прежде считалось неоспоримым в этих случаях руководственное правило: «собственное признание есть лучшее свидетельство всего света»), но независимо от того брали бы к соображению и прочие обстоятельства, ведущие к раскрытию истины, так чтобы признание виновного после обследования происшествия « было, так сказать, довершением и печатью достоверности происшествия. |
| В самом Петербурге и его окрестностях насчитывалось до полдюжины хлыстовских кораблей. Но более всего хлыстовщина, как и прежде, распространялась в Москве и во внутренних губерниях России. При Александре на нее не обращали никакого внимания, так что главные притоны ее сделались известными правительству уже в следующее более строгое царствование. В костромской губернии занималась пропагандой ереси весьма уважаемая и богатая богородица Ульяна Васильева, родственница самого лжесаваофа Данилы Филипповича, первого организатора секты, следовательно, личность в некотором роде божественного происхождения; к ней отовсюду стекались хлыстовские паломники на поклонение; нередко она и сама разъезжала по хлыстовским собраниям, чтобы осчастливить их своим посещением, наприм. в Москву. К числу ревностных посетителей ее собраний принадлежал даже один сельский священник костромской епархии Дорофеев со всем своим семейством. В тамбовской губернии в с. Перевозе был известен хлыстовский Христос из крестьян Аввакум Копылов с богородицей Татьяной, человек грамотный, великий мистик, видевший видения и однажды с помощью ангелов восходивший до седьмого неба, где ему велено было доходить до спасения по книгам, учить тому и других; откровение это было выразительным признаком начавшего между хлыстами распространения книжного образования, против которого сильно ратовал первый учитель хлыстовства Данило Филиппович, отрицавший даже чтение св. Писания. Замечательно, что в то время, как мистики роднились с хлыстами, заимствуя у них их радения, хлысты в свою очередь сближались с мистиками, выбирая для своего книжного чтения именно мистические сочинения г-жи Гион, Эккартсгаузена Облако над святилищем и Ключ к таинствам натуры, Штиллинга Победную повесть и Тоску по отчизне, так же Таинство креста и др. Кроме указанных местностей, хлыстовщина распространялась вниз по Волге в губерниях Владимирской, нижегородской, симбирской, самарской, по Оке в губерниях рязанской, калужской, орловской, из тамбовского края переходила в воронежский и на Дон, то оставаясь в своем чистом виде, то смешиваясь с скопчеством. |
| Наприм. Сопиков из его Словаря целиком почти заимствовал для своей Библиографии историю русского книгопечатания. Дело с напечатанием Словаря шло очень вяло, так как Общество истории и древностей, которому Евгений отдал свой труд для напечатания, отнеслось к нему очень небрежно. Автор порешил наконец разделить свой труд на два, – Словарь духовных и Словарь светских писателей; первый Словарь ему удалось выпустить в свет в 1818 г., а второй вышел уже после его смерти в 1846 г. Одновременно с занятиями по Словарю он писал ученые статьи в Вестник Европы и в Труды Общества истории и древностей: о личных собственных именах славяноруссов, о родах присяги у славяноруссов, о старинной славянской арифметике, Об уставных и губных грамотах, о грамоте Мстислава Юрьеву монастырю и др., собирал коллекции монет и медалей, открыл и даже обработал несколько новых письменных памятников (напр. Историю Курбского, Хождение Даниила, Мстиславову грамоту), помогал Калайдовичу при издании его Русских Достопамятностей, наконец занимался обработкой обширного и многотрудного исследования о славянских библейских переводах, которое впрочем не было напечатано и почти все пропало в рукописи. – В 1816 г. он был переведен в Псков и немедленно занялся псковскими древностями. Плодом этих занятий были: Описания нескольких монастырей Псковской епархии, История княжества Псковского в 4 частях (напеч. уже в 1831 г., хотя была готова еще в 1817) и Летопись Изборска (напеч. в Отеч. Зап. 1825 г.). Особенно усердно он занимался здесь изучением списков Кормчей; из записок и замечаний об этих списках у него составились обширные тетради, которыми пользовался в своем Обозрении Кормчей известный барон Розенкампф. Евгений вел с ним переписку и в 1822 г. написал для него большую статью, напечатанную потом при Описании Киево-Софийского собора, об употреблении Кормчей в гражданских и уголовных судах российских. В 1818 г. за представление замечаний о славянской Кормчей Евгений был назначен членом корреспондентом комиссии о составлении законов. |
| К самому лучшему плоду деятельности библейцев, к переводу св. Писания на русский язык патриот-адмирал имел слабость приложить изобретенную им теорию старого и нового слога. Называя русский язык простонародным, языком черни, романов и театра, он горячо доказывал, что св. предметы веры могут быть выражаемы только на языке славянском и что перевод св. книг на русский язык есть не что иное, как возмутительная их профанация. Это бы еще ничего, потому что без привычки многие, даже такие люди, как Сперанский, признававший всю благотворность русского перевода св. книг, не легко мирились с ним, считая его во всех отношениях слабее славянского. Шишков в своем нападении на Библейское общество пошел еще далее; воспользовавшись несчастной связью его с масонами, мистиками и всякими сектами, в своих представлениях императору он старался совершенно слить интересы библейцев с интересами сектантской мистической пропаганды, при чем устранение св. Синода от библейских изданий под его пером получало особенно ненавистный и опасный смысл; затем, продолжая еще более усиливать свои инсинуации, припутывал общество к замыслам и действиям даже чисто политических тайных обществ, которые усиливались тогда в империи и приводили правительство в беспокойство, и таким образом представлял его, как общество не только противурелигиозное, но также и противоправительственное, революционное, угрожающее бедами и церкви и государству пуще труса, потопа и всякого неприятельского нашествия. На счет его было поставлено между прочим и вольнодумство недавно отданных под суд профессоров, хотя их судили именно члены самого Библейского общества. Наконец его же влиянию приписаны были даже размножившиеся тогда в Петербурге случай воровства, грабежа и убийств. Молчание, каким встречал эти представления государь, который при широте своего взгляда на вещи не мог не видеть всей их несостоятельности, только еще более подзадоривало министра и вызывало с его стороны новые обвинения против общества, в которых он соединял в одну устрашающую картину самые несоединимые вещи, совершенно также, как до него это делали сами библеицы против людей не разделявших их мнений, и, что всего хуже, смешивал с Библейским обществом самое дело библейское, дело высокое, святое и спасительное. |
| Удар, разразившийся над иезуитами, однако вовсе их не образумил. Сосредоточившись после выезда из столиц в Полоцке, они и отсюда вели повсюду те же интриги, как из Петербурга, нисколько не сдерживая своей пропаганды в тех местах, где были их школы и миссии. Поэтому в начале 1820 г. над ними разразился новый удар, на этот раз уже решительный и окончательный. Кн. Голицын вошел к государю с докладом, в котором перечислял все вины иезуитов пред русским государством, так великодушно их приютившим, и все главные факты их неблагодарности и измены верноподданнической присяге. По этому докладу иезуиты были наконец совсем изгнаны из России; их полоцкая академия с подведомственными ей иезуитскими училищами была закрыта и все образование католического белого духовенства сосредоточено в католических епархиальных семинариях, а духовенства монашествующего – в монастырях других орденов; все движимое и недвижимое имущество иезуитов было конфисковано, деньги отданы в приказы общественного призрения, а недвижимые имения в ведение казенных палат в качестве особой доходной статьи на содержание католического духовенства и на разные богоугодные предметы. Орден иезуитов был упразднен в России, но семена, посеянные им, и после этого долго пробивались сорными травами, которые портили русскую землю. К счастью России деятельность его не была народной, не проникала до грунтовых слоев русской земли, а специальным образом занималась легкой обработкой только ее высших слоев с их наносной с запада пылью и грязью. Плодом этой деятельности осталась сильная католическая порча в религиозном настроении высших классов русского общества, выражавшаяся в многочисленных ренегатствах среди разных знатных дворянских фамилий, преимущественно в среде их женской половины, в потере между ними русской народности, в их польско-католических симпатиях, особенно тяжело отзывавшихся на судьбе русского населения нашего западного края, наконец в окатоличении и ополячении, так называемых, интеллигентных классов самого этого населения. Система полонизации западного края после иезуитов, как и при них, продолжала беспрепятственно развиваться особенно при помощи Виленского университета по всему его округу из 8 западных губерний, в том числе и киевской, до 1823 г., когда главный поборник этой системы Чарторыжский оставил должность попечителя и был заменен Новосильцевым. Католическое духовенство, завладев всеми училищами и гимназиями края, продолжало оставаться могущественным орудием той же системы посредством религиозного католического обучения. Под его надзором находились даже приходские училища подольской, волынской и киевской губерний, учрежденные для православного населения Украины; духовенству этому предписано было «приобретать доверие учащихся и предлагать им во имя веры, сколь важно просвещение, по мере надобности каждого». |
| Изучая природу со специфической целью открывать в ее предметах и явлениях отображение вещей духовных, образ самого Слова и всех Его таинств, зачатия, рождения, земной жизни, страданий, смерти и проч., теософия поступала с природой совершенно так же, как мистицизм вообще с Библией, обращая все ее предметы и явления в аллегории и символы на основании своих произвольных измышлений и мечтаний, и становилась в такое же отношение к естественным наукам, как мистицизм к богословской. При этом любители теософии, носясь со своим совершенным познанием всех вещей в самом Боге, обнаруживали такое невежество в естественных науках, которое у людей истинно ученых, не мечтавших в микрокосме или микротее-человеке увидать самую сущность макрокосма и макротел, а скромно трудившихся над изучением самых фактов естествознания, возбуждало только сострадательную улыбку. Опираясь на авторитеты средневековых астрологов и алхимиков, считая Парацелься выше Лавуазье, Бема выше Кеплера, Ссылаясь даже на мифического Меркурия Трисмегиста, теософы в роде Лопухина горячо порицали астрономов за то, что они насчитали на небе планет более таинственного числа седми, на котором теософия основывала так много своих остроумных соображений, бранили физиков и химиков за то, что они отвергли старое учение о четырех стихиях, наделили науку «какими-то газами, т. е. словами, не имеющими ни силы, ни значения». Нападки ученых на невежество обожаемых мистиками авторитетов, начавшиеся еще в XVIII столетии и продолжавшиеся почти до министерства Голицына, они могли опровергать только такими туманными и странными тезисами, как наприм. Невзоров, вступившийся в своем Друге юношества (1813 г.) за Эккартсгаузена, которого за его книгу о фосфорной кислоте С.-Петербургский Вестник 1812 г. уличал в круглом невежестве и шарлатанстве: Эккартсгаузен де мог лучше знать химию и созерцать тайны природы, чем все французские химики и естествоведы, потому что, как христианин возрожденный, был водим высшим светом. Вследствие увлечения премудростью разных Эккартсгаузенов к теософии старались приспособить даже математику. Профессор математики в казанском университете в попечительство Магницкого защищал магию и кабалистику и искал в математических законах и формулах указаний на христианские догматы и образов верховного Геометра – зиждителя вселенной; точка, линия, треугольник, крестообразное пресечение линий давали ему повод к высоким таинственным толкованиям; гипотенуза прямоугольного треугольника представлялась, как символ соединения правды и любви чрез единого Ходатая Бога и человеков и т. д. |
| Учение мистицизма, которое деятельно проповедовали старые масоны религиозного направления, увлекало не только таких людей, как кн. Голицын, но и таких как Сперанский, получивший серьезное богословское образование в дух. школе и кроме того принадлежавший в молодости к числу людей совершенно противоположного направления с мистиками. Первое обращение его к религии последовало, кажется, вскоре после страшно поразившей его потери жены (1799 г.). В 1804 г. он был уже в тесной связи с масонами и вел деятельную переписку с Лопухиным, который рекомендовал и доставлял ему для чтения разные мистические книги в переводе и в оригинале, заставлял его самого переводить их, радовался, что ему нравятся сочинения г-жи Гион и т. п. Тогда же Сперанский погрузился в изучение теософии по сочинениям Бэма, С. Мартена, Сведенборга и Эккартсгаузена. С 1805 г. он начал перевод книги Ф. Кемпийского о подражании Христу, которая чрезвычайно ему нравилась, и переводил из нее по листку каждое утро вместо молитвы; – он издал этот перевод уже в 1819 г. Одновременно с перепиской с Лопухиным он вел еще любопытную переписку (1804–1806 гг.) со своим товарищем по образованию Феофилактом, в которой заметна у него наклонность даже пропагандировать поразившее его мистическое миросозерцание, не смотря на далеко еще не благоприятные к тому обстоятельства. Необходимая в то время осторожность, заставлявшая его тут же предупреждать своего корреспондента о совершенной секретности сообщаемых мыслей, не позволяла ему высказаться вполне, но он все-таки довольно ясно наметил в этой переписке почти все основные положения мистицизма. В первом же письме он высказывает свое недовольство современной проповедью духовенства, которая только спорила с неверующими, но не назидала верующих, придавала слишком много значения в деле веры разуму и диалектике, возбуждающей только лишнюю пытливость, но редко производящей убеждение, стояла на одном внешнем пути «обезображенного христианства, покрытого всеми цветами чувственного мира, соглашенного с политикой человеческих обществ, христианства слабого, уклончивого, самоугодливого, различного от языческого нравственного учения только словами, в котором самые обряды потеряли истинный их смысл и превратились в мертвую букву», и не обращала внимания на истинный внутренний путь очищения духа, обновления и соединения со Христом; в заключении письма он прямо рекомендовал Феофилакту чтение Фенелона и Эккартсгаузена. |
| Перемены, последовавшие в учебном ведомстве края по смерти генерала Кауфмана, не ограничились указанными явлениями среди личного состава этого ведомства, а простерлись на некоторые весьма важные стороны самой системы туземного образования, установленной при покойном генерал-губернаторе. Главное внимание администрации при нем, как известно, обращено было на образование кочевого населения края, с которого, казалось, легче было начать образовательную миссию России среди туземцев и из которого генерал Кауфман мечтал создать нечто вроде новой породы русских людей магометанского вероисповедания, начаток обрусения всего туземного населения. В одной статье Туркестанских Ведомостей 1879 г. – в книге г. Остроумова стр. 111, 113–114) прямо говорилось, что «распространения русского образования русскому правительству естественно желать особенно среди кочевников, от которых Россия вправе ожидать более выгод, чем от оседлого туземного населения. Кочевники обширного Туркестана представляют собою в будущем весьма значительный по своей численности элемент нового оседлого населения, жизнь которого, при участии русского правительства и русской школы, необходимо должна сложиться иначе, сравнительно с жизнью современных нам оседлых туземцев края». Конечно, это дело еще впереди, но, замечает автор, «заботы русского правительства в отношении к туземному населению края не должны ограничиваться настоящим: это был бы слишком узкий взгляд на дело такой огромной важности». С генерал-губернаторства М. Г. Черняева взяли силу другие соображения, отклонившие особенное внимание администрации от кочевого населения края к населению оседлому. Логика была тут самая простая, исходившая из той мысли, что в государственном отношении, по степени государственного развития, оседлое население всегда стоит выше кочевников, а потому о привлечении к себе его симпатий русская администрация и должна особенно позаботиться. Практические расчеты генерала Кауфмана на большую склонность кочевников к обрусению и его практическое же требование поскорее изолировать их от фанатического влияния сартов и татар чрез образование в особых правительственных школах оставлены были при этом без всякого внимания. |
| Резоны понятны; кроме того, что это люди совсем чужие для края, совершенное игнорирование происхождения и религиозных верований при выборе чиновников для низшего управления в крае никак не совпадает с естественным стремлением правительства к постепенному сближению туземцев с русской народностью, будет обидно для пригодных по образованно и достойных таких должностей туземцев и даже небезопасно в смысле внутреннего спокойствия новопокоренной магометанской окраины; особенно опасен пришлый элемент кавказско-инородческий, – в крае и без того много магометан-татар, вредно влияющих на туземцев, как на сартов, так и на киргизов. Туркестанская семинария, по мнению автора, до сих пор шла путем верным, с которого не следует ее сбивать; в четырехлетний период своего существования она дала опыт образования Туркестанских киргизов на чисто русских началах и не может назвать свой опыт неудавшимся. Заступничество Н. И. Ильминского за своих казанцев довольно скоро стало понемногу поправлять их репутацию. Первую радостную весть об этом он послал в Ташкент к Остроумову еще в конце 1883 года; потом в письме к нему же от 17 марта 1884 года, рассказав вкратце всю историю своих за него ходатайств. Николай Иванович извещал уже, что благодетель их Константин Петрович, несмотря на множество обременяющих его важных дел, нашел-таки время вникнуть и в их дело, беспристрастно взвесил все представленные на его усмотрение данные касательно нравственной репутации чернимого перед начальством ташкентского директора и переменил свое прежнее неблагоприятное о нем мнение, к чему много поспособствовал еще и прекрасный отзыв о нем (Остроумове) ревизовавшего Туркестанский край Е. К. Гирса. В письме от 16 марта к самому К. П. Победоносцеву (стр. 87 и далее) Николай Иванович писал: «От всей глубины сердца приношу Вам, гуманнейший Константин Петрович, самую искреннюю благодарность во 1-х, за Остроумова, во 2-х, и за себя. В лице Остроумова решается судьба и его многолюдного семейства; а ко мне участие Ваше простирается до самого нежного попечения о моих чувствах». Представив еще некоторые данные относительно Остроумова, он извинялся в своей докучливости, с какою обращался к своему высокому корреспонденту. Но «какие же мои средства, – писал он, – спасти человека честного и нравственного и его семью, спасти знающего и ревностного деятеля? И совестно и жаль мне беспокоить Вас, но не к кому мне прибегнуть за помощью... Сыны века мудрейши сынов света в роде своем суть. Я уверен, что г. Забелин чует, где зацепка, которая еще держит Остроумова. Эта зацепка в Казани, чему доказательством служат толстые письма Остроумова в Казань к NN (т. е. Ильминскому) и из Казани от того же NN к Остроумову, и письма в тот и другой конец заказные. Г. Забелин еще в начале или летом прошлого года в минуту благодушия осведомлялся у Остроумова, уступит ли ему NN свое место. Такую злокозненную зацепку следует сковырнуть: тогда все эти Остроумовы полетят, и все будет гладко». |
|
|
