| Относительно перехода в духовное звание посторонних людей из свободных состояний в законодательстве текущего столетия встречаем менее стеснительных определений. Но, не говоря уже о малодоступности для них семинарского образования и о множестве кандидатов духовного звания, получивших это образование, которые стали для них непреодолимой преградой для достижения церковных должностей, посвящение на эти должности само по себе для них было мало желательно, будучи сопряжено со многими и немалыми лишениями по причине бедности и униженного положения белого духовенства как в государстве и обществе, так даже и среди духовного чина вообще. Духовное звание не только не привлекало к себе посторонних людей, но еще в XVIII в. должно было почти силой удерживать у себя и своих природных членов, которые так и рвались из него на сторону, на разные пути более выгодной светской службы. Чем далее, тем это бегство из духовного звания и притом большею частью самых энергичных и талантливых людей становилось опаснее. В 1804 г. м. Платон скорбно писал в одном письме: «много паче прежних времен охотников из студентов выходит от нас. Мирские скорые и лучшие выгоды льстят их. Преосв. Вятский пишет, что у него в Вятке губернатором тот, который с ним в академии учился и курсом был ниже, попов сын (д. с. сов. Болгарский). Не лестно ли это для других? В деревенских школах учителю семинаристу жалованья 200 р. да чин офицерский. Поп тут, где он будет, был, может быть, в семинарии лучше его. Но он едва ли на попа смотреть будет... Deus Meliora» В другом письме он жалуется, что студенты вовсе нейдут в сельские священники: «не хотят быть на пашне или на руге недостаточной, но и в той да и во всем почти зависеть от власти по большей части помещиков, на коих непрестанные выходят жалобы, а управы сыскать трудно... О сем-то прежде всего подумать подобно» 151 . В светской службе были «скорые и лучшие выгоды», тогда как, поступая на духовную службу, светский человек мог терять и те выгоды, какие уже успел приобрести в своем прежнем состоянии. |
| Причина сему: обычай прежний о наследии церквей, продажею и куплею стяжаемом, неразсмотрительне введенный, и непокорство прихожан, которые по сродству, знаемости и по своим прихотям избирают себе священников и диаконов и мест священнических и диаконских нарочно не хотят окупати из церковных денег, будто нет таковых денег,... что видя, и прочие школьники не смеют бить челом на вышеозначенные места, чтоб им не вдать себе в излишние трудности и бедства» 177 . Для того, чтобы избавить их от трудностей и бедств, духовная власть желала, если не вовсе освободить их от покупки церковных мест у наследников, по крайней мере облегчить им эту покупку, ограничив злоупотребления наследников в произвольном возвышении цен на дома. В этих видах около 1724 г. введена была в первый раз в московской епархии оценка священно- и церковно-служительских домов при продаже, производимая обыкновенно подьячими дикастерии в присутствии прихожан и торговых людей лесного ряда. Оценочный лист за подписом производивших оценку представлялся на рассмотрение и утверждение дикастерии 178 . Вопрос о правах наследников возникал очевидно тем же порядком и по тем же поводам, как вопрос о кандидатах на церковные места, избранных прихожанами, именно вследствие столкновения этих прав с духовной администрацией. В прежнее время духовная власть не имела особенных поводов тяготиться наследниками, даже сама способствовала к развитию их прав для ограничения приходских выборов. Наследники, как мы видели, были единственными «своими» кандидатами у епископов, а при одинаковом уровне между ними одного и того же псалтырного образования давать предпочтение одним из них пред другими можно было разве только по степени их борзости в чтении псалтири и часослова. При такой, можно сказать, крайней простоте условий для поступления в клир владельческие отношения духовенства к церковным местам могли спокойно развиваться со всеми своими семейными счетами, условиями, контрактами, духовными завещаниями и другими принадлежностями, не чувствуя никаких особенных помех со стороны церковной администрации. |
| После того, как в рассматриваемом отношении путем преувеличений доказана необходимость изучения воспитанниками семинарии языков сартовского, персидского и арабского, сделан переход к изучению этих языков, которое, не без задней, конечно, мысли, представлено весьма легким и скорым. Я выше коснулся рассуждений сего отношения об изучении сартовского языка. Здесь, не входя в подробный разбор всех частных мыслей, остановлюсь на мыслях об изучение арабского языка. Вот как об этом изложено в отношении: «Более затруднительным может представляться изучение воспитанниками семинарии арабского языка. С персидским и сартовским они практически знакомятся в местах употребления этих языков, арабский же заключен, по-видимому, в священные мусульманские книги. Но и эта сторона дела значительно облегчается на месте. Прежде всего изучение арабского языка предполагается элементарное, чтобы воспитанники семинарии могли выделять его в составе живых местных языков и чтобы они могли читать и понимать Коран и шариат. Дальнейшее развитие в этом направлении предоставляется доброй воле желающих. Но это не особенно затруднительно. С арабским алфавитом воспитанники знакомятся при самом начинании изучения местных языков. Все мусульмане, к какой бы национальности ни принадлежали, ввели в свои языки массу слов арабских. Коран предписывает им строго держаться известных условий в отношениях семейной, общественной, государственной и экономической жизни, потому в жизнь мусульман вошли не только эти условия, но и самое обозначение их заимствовано из Корана. Далее, вследствие постоянных религиозных и промышленных сношений мусульман с арабами, в язык первых незаметно вошло много и других обыденных слов. Изучая таким образом сартовский и персидский языки, воспитанники незаметно приобретают достаточный запас лексического материала из области арабского языка; все это служит достаточной подготовительной почвой, на которой уже нетрудно созидать и специальное знание чисто арабского языка в известных ограниченных размерах». |
| Но как бы ни был учен и образован этот преподаватель арабского языка и как бы ни сильно было его обаяние на туземцев, но, по смыслу рассматриваемого отношения, сила его просветительного действия на туземцев должна главным образом осуществиться через его учеников, воспитанников семинарии, которые понесут просвещение в разные пункты целого Туркестанского края. Центр тяжести, следовательно, переходит на семинаристов; они должны изучить туземные наречия и арабский язык, и последний в такой степени, чтобы могли парализовать значение и влияние мулл и привлечь к себе народную массу. Я уже заметил выше, что среднеазиатские муллы едва ли справедливо так огульно обозваны невежественными и мало знающими в арабском языке; по крайней мере, в числе их есть без сомнения хорошие знатоки арабского языка и мусульманской науки. Я это говорю, между прочим, на основании следующего факта. Когда покойный академик Френ, в первом десятке настоящего столетия, поступил преподавателем арабского языка в Казанском университете, он нашел в числе казанских татарских мулл сильных знатоков арабского языка, о чем им и заявлено в печати, а казанские муллы свое образование оканчивали в медресах Бухары и Самарканда. Теперь устанавливается как бы состязание в изучении арабского языка между туземными муллами и воспитанниками семинарии. Решаюсь прямо утверждать, что это состязание всегда будет не в пользу русских питомцев. Я утверждаю это на основании опыта: в Казанском университете было в свое время знаменитое отделение восточных языков, но из него очень мало вышло таких знатоков арабского языка, которые бы равнялись большинству учеников татарских школ. Обратимся в другую область. Кто у нас знатоки еврейского языка? Это урожденные евреи, которые первое образование получили в своих раввинских школах. В школах еврейских и магометанских языки Библии и Корана изучаются с детства, изучаются преимущественно и почти исключительно, затверживаются очень прочно и крепко; словом – материал языка вполне усваивается учащимися; магометане притом изучают арабский язык практически. В наших же училищах восточные языки изучаются преимущественно теоретически, потому что ученики наших школ не могут иметь столько времени для практических занятий и натверживания тех языков. С другой стороны, те благоприятствующие обстоятельства, какие перечислены в рассматриваемом отношении для туркестанской семинарии, например, множество арабских слов и выражений, вошедших в новые туземные языки, эти обстоятельства имеют перевес на сторону туземцев-магометан и им еще более должны содействовать в изучении арабского языка и отнимать пальму превосходства у других. |
| ....Перейду к рассуждению об изучении между прочим сартовского языка в семинарии. Меня изумляет изображаемая здесь необыкновенная легкость изучения туземных языков. Приведу для примера следующее место: «Вокабулы, грамматическая сторона этих языков, изучаются лишь настолько, чтобы сознательно понимать грамматический строй языка. Филологические тонкости не входят в программу изучения. Да и элементарная грамматика языков персидского и особенно сартовского очень несложна. Обоснованная на терминологии русского языка, она всего-навсего заключает в себе двадцать стр. в 1 / 8 , установляя в то же время все данные для правильного понимания и употребления той или другой формы языка». «Вокабулы, грамматическая сторона этих языков, изучаются лишь настолько (дается такое впечатление, что они изучаются весьма мало и легко), чтобы сознательно понимать грамматический строй языка». Но это сознательное понимание строя языка и составляет самую существенную задачу и цель всего изучения языка. И так как грамматический строй тюркского языка, резко отличается от строя русского, родного языка воспитанников семинарии, обязательно изучающих туземные языки, то он и должен быть труден для их понимания. Странно также величиной книжки определять легкость и несложность элементарной грамматики сартовского языка. Она же «всего-навсего заключает в себе двадцать стр. in. 8– . – Это как раз подходит к грамматике сартовского языка г. Наливкина (Казань 1884 г.). Она действительно изложена на 20 стр. с включением даже титульного листка, но только она не установляет «всех данных для правильного понимания и употребления форм языка». Напр., на стр. 3 сказано: «Винительный падеж образуется окончанием ны, которое в разговорном языке часто переходить в ды или даже ты. На стр. 4. «Весьма часто вместо винительного падежа употребляется именительный». Но не определено, когда именно и по каким причинам происходят упомянутые явления. Еще на стр. 3. «Творительный падеж образуется двояким способом: 1) имена существительные, обозначающие собой названия неодушевленных предметов или отвлеченных понятий, требуют предлога (послеслога) брлет» и 2) «Во всех случаях имен существительных, означающих предметы одушевленные, творительный падеж образуется не прибавкой предлога, а известным построением предложения. |
| «Но это не особенно затруднительно. С арабским алфавитом воспитанники знакомятся при самом начинании изучения местных языков». К этому присоединены и некоторые другие соображения с целью доказать легкость изучения арабского языка для воспитанников местной семинарии. Но все эти обстоятельства не особенно много облегчают трудность задаваемой работы. Мне кажется, что туркестанские педагоги, в глубине души сами чувствовали серьезность и трудность изучения арабского языка. Этим только и можно объяснить намеченное ими особое и пред другими преподавателями преимущественное положение преподавателя арабского языка по его образованию и содержанию. В первом представлении предполагалось назначить на это место природного араба христианского исповедания, получившего образование на восточном факультете С.-Петербургского университета или в Московском Лазаревском институте восточных языков. В настоящее время это условие (чтобы он был природный араб) по-видимому, оставлено, но говорится, что это должен быть человек широко образованный, специалист своего дела. Для элементарного преподавания в семинарии арабского языка никакой не было бы надобности в особо ученом и образованном преподавателе. Это, на мой взгляд, и выдает внутреннее сознание трудности и серьезности преподавания арабского языка. Впрочем, этому лицу в рассматриваемом отношении предназначается еще особая миссия, гораздо важнее самого преподавания языка, которая изображается в следующих словах. Преподаватель арабского языка в семинарии «должен быть человеком в душе глубоко русским. Это будет не простой преподаватель. На него будут обращены взоры всех мусульман края и даже более дальних пределов; его могут выпытывать, вопрошать, и он должен быть готовым дать разумный, убедительный ответ всякому вопрошающему. В глазах мусульман он явится представителем нравственной и умственной силы России, представителем ее мудрости. Непременно нужно выдвинуть в семинарии такую силу. Осмеливаюсь откровенно сказать, что эти прекрасные желания едва ли осуществимы, а для учительской семинарии и для ее преподавателя несоразмерны и даже неуместны. Предоставить преподавателю представительство нравственной и умственной силы России и ее мудрости в глазах мусульман, по моему мнению, значило бы облекать его в роль совершенно для него непосильную. Я даже полагаю, что самый ученый арабист может на первых порах возбудить только любопытство и привлечь знакомство некоторых выдающихся мюдаррисов (мусульманских профессоров) Туркестанского края и Бухары, а потом они к нему приглядятся и оставят его в покое. |
| Во-первых, в Заравшанском округе и Ходжентском уезде находятся поселения таджиков, говорящих по-персидски. Во-вторых, все вообще туземцы Туркестанского края имеют уважение к персидскому языку: говорить по-персидски есть даже в глазах сарта признак человека интеллигентного, мыслящего, развитого. Все сделки у туземцев пишутся на персидском языке, как языке развитом, с богатой литературой». Само собой понятно, что учителю в поселении таджиков нужно пользоваться местным языком. Небесполезно знать этот язык и для того, чтобы читать написанные на нем документы. Но в рассматриваемом отношении указывается еще особая точка зрения на персидский язык – его высшее литературное превосходство. «В высшей степени (сказано здесь) полезно учителю начальной школы, как деятелю среди туземцев, знать этот (персидский) язык. Это нравственное оружие, которому добровольно подчинятся туземные массы». Далее еще большее, гораздо высшее, как бы магическое обаяние приписывается языку арабскому, о котором сказано: и таджики и сарты, и киргизы, и вообще все туземцы-мусульмане преклоняются окончательно пред арабским языком, как священным языком Корана, – верх человеческой мудрости, и к какой бы национальности они ни принадлежали, они восторженно признают и поклоняются одной только идее святости и мудрости в пределах Корана. Все остальное они считают лишним, ненужным, негодным. Идея культурного и литературного священного престижа проходит чрез все рассуждение о туземных наречиях и арабском языке и составляет главный нерв доказательства. Сартовский язык доминирует над киргизским, как язык интеллигентного населения; выше сартовского языка персидский, – нравственное оружие, которому добровольно подчиняются туземные массы; наконец, все разноплеменные туземцы-мусульмане окончательно преклоняются пред языком арабским, как священным. Таким образом, постепенно выступает все большая и большая надобность сказанных языков для начального учителя, как народного деятеля. Но это рассуждение, приняв такую искусственную постановку, подверглось внутреннему противоречию, напр.: прежде о сартах говорилось, как о народе интеллигентном, о языке их, как развитом и богатом, о языке персидском, как об особенно изящном и литературном, которому добровольно подчиняются туземцы, а теперь, когда речь дошла до персидского языка, оказалось, что все туземцы, к какой бы национальности ни принадлежали, восторженно поклоняются одной только святости и мудрости арабского Корана, считая все остальное лишним, ненужным, негодным. |
| Христианская миссия была здесь крайне нужна и для деятельности ее предстояло здесь обширное поприще, так как обращение инородцев к христианству остановилось по всему бурятскому Забайкалью едва ли еще не со времени знаменитого иркутского архиерея Иннокентия Неруновича. Не смотря на сравнительно большую, чем у других инородцев, склонность бурят к христианству, успехи христианской проповеди между ними были крайне слабы и вследствие недостатка проповедников, для пособия которым не назначено было почти никаких средств, кроме прогонных денег, и вследствие не только слабого содействия, но даже прямого противодействия миссионерам сибирских властей в роде Пестеля, Трескина и подобных, которые, под предлогом облегчения инородцев, вовсе запрещали духовенству разъезжать по инородческим селениям. Еще с 1815 г. между кн. Голициным и губернатором иркутским Трескиным началась переписка об оживлении миссионерского дела среди бурят, но дело это не двигалось вперед до того времени, пока не явился в Сибирь новый генерал-губернатор М.М. Сперанский (1819 г.), отнесшийся к нему с полным сочувствием. Для усиления просветительных средств в обширной стране, вверенной его управлению, он позаботился об открытии в разных более важных ее пунктах библейских отделений и снабжении ее изданиями Библейского общества. За недостатком православных миссионеров, он принял под свое покровительство даже упомянутых английских миссионеров британского Библейского общества. При содействии Сперанского, на землях селенгинских бурят недалеко от Селенгинска они устроили богатую миссионерскую колонию с училищем, больницей, библиотекой и даже типографией, занялись переводами на бурятский язык Библейских книг и религиозных брошюр и делали отсюда миссионерские экскурсии по бурятским юртам и ламайским кумирням. Деятельность их продолжалась до 1840-х годов и в просветительном отношении была не бесполезной для окрестных бурят; между последними нашлись люди, которые учились у них земледелию, ремеслам, грамоте; но собственно миссионерские успехи их были совершенно ничтожны, потому что в этом религиозном роде деятельности они должны были бороться с двойным противодействием, и со стороны ламайского, и со стороны православного духовенства. |
| Кроме книг, выходили еще мистические журналы: Друг юношества Невзорова (1807–1815), Духовный год жизни христианина (1816 – 24 книжки) и Сионский Вестник, издание которого было возобновлено Лобзиным в 1817 г. по желанию самого государя, в конце 1816 года пожаловавшего Лабзину орден Владимира 2 степени «за издание духовных книг». Журнал этот, вышедший в свет с тенденциозным посвящением «Господу И. Христу вечному возродителю и обновителю всяческих» (1817 г. 9 кн. и 1818 – 6 кн.), имел множество подписчиков, во главе которых стояли сам государь, в. кн. Константин и кн. Голицын; из духовенства его выписывали все архиереи, архимандриты, все семинарии и академии (одна петербургская выписывала 11 экз.) и множество священников; – выход каждой книжки журнала ожидался с нетерпением, потому что все статьи его писались увлекательным языком, с душой, поражали возвышенностью и новизной религиозных воззрений и этими качествами резко отличались от всех прежних произведений духовной литературы. По развитию мистических идеи Сионский Вестник может считаться главным и наиболее выразительным органом русского мистицизма, по которому всего удобнее и даже полнее можно изучать все отличительные стороны последнего. Мистицизм с самого начала, еще с XVIII в., явился у нас в качестве направления, противодействовавшего с одной стороны непомерному развитию вольнодумства, основанного на сухом, чисто рассудочном отрицании всего вышечувственного и всякой религии, с другой – слишком узкому, чувственно-обрядовому направлению религиозности, господствовавшему в большинстве благочестивой публики. Сообразно с этим он поставил себе задачей с одной стороны совсем устранить в деле религии всякие мудрования человеческого разума, направленные не только против нее, но и в ее пользу, и основать ее на одном откровении и вере, с другой – показать ее истинную возвышенную сущность, тот «внутренний путь», о котором писал Феофилакту Сперанский. Потребность удовлетворения той и другой задаче чувствовалась очень живо самой русской церковью и выразилась умножением в конце XVIII столетия полемических книг против вольнодумцев и изданием по распоряжению м. |
| Средства к содержанию монастырей при Александре значительно увеличились даже против предшествовавшего, весьма благоприятного для них царствования. На основании указа 1797 г. им продолжали отводиться 30-десятинные наделы земель, мельницы, рыбные ловли и другие угодья из казенных оброчных статей. В 1811 году отводы эти приостановились по случаю распоряжения правительства о продаже казенной земли, но в 1824 г. разрешены снова. Между тем в 1805 г. вышло еще более важное распоряжение в пользу монастырей – о праве приобретать им для себя новые земли покупкой. «Его императорское величество, говорилось в указе, рассуждая, что по законам давно уже возбранено монастырям покупать себе недвижимые имения, но с другой стороны уважая, что приобретение некоторых статей по местному их положению может быть весьма полезно для монастырей, особенно тех, кои не могли получить от короны всех угодий, по штатам им предоставленных, предположить изволил, не отменяя существующего постановления», разрешить им такие покупки в виде изъятий из общего правила под условием высочайшего разрешения на каждый случай. Под таким же условием в 1810 г. разрешено им приобретать недвижимые имущества и по духовным завещаниям. Но частные лица из монашествующего духовенства по-прежнему устранялись от всякого приобретения таких имуществ, хотя бы и на собственные средства. По указам 1810 и 1823 гг. высочайшее соизволение требовалось так же в решении всех тяжебных и других дел, клонившихся к отчуждению или уменьшению недвижимой собственности монастырей. В видах того же охранения этой собственности указы требовали еще, чтобы монастырские дома, лавки, подворья, земли и всякого рода угодья, не нужные монастырям для собственного употребления, отдавались в наем или аренду не более, как на 12-летний срок. Кроме таких общих узаконений в пользу монастырей, для их материального благосостояния весьма благотворными были еще неоднократные частные милости правительства, которые оказывались то тому, то другому из них по просьбам уважаемых настоятелей и братии в форме щедрых денежных и поземельных дач на их нужды или в виде отпуска известного количества леса с казенных земель и др. материалов на постройки. Благодаря таким щедротам, они успели за это время значительно поправиться от упадка, до которого дошли в XVIII в.; многие обители перестроились даже совсем заново. |
|
|
