| — Вот и ладно. Спасибо тебе, Дед Мороз! Залез под кучу валежника. Кучу снегом запорошило, — и не видать, что там берлога. Заяц сказал с оговорочкой: — Спасибо тебе, Дедушка Мороз! Теперь не видно меня, беленького. Хороша твоя пороша, да вот тёплая, печатная: снег-то мягкий, пушной. Следишки мои на нём видны. Где ни ляжешь отдохнуть, — сейчас кто-нибудь найдёт. А Косач — тот даже спасибо не сказал. — Какая это, — бормочет, — зима, когда снегу — курице по колено, когда не прикрыл снег и лежачего полена! Зима наспех — курам на смех. Ни снегу, ни мороза. Что ж мне так всю зиму и болтаться на берёзе? Пожалел его Дед Мороз, — давай снег на лес большими мешками валить да примораживать, чтобы крупитчатый был. Косач сказал: — Вот это дело! — да бух с берёзы в снег. Там и ночевал: в норке-то тепло и не видно. Заяц сказал: — Дедка Мороз, а со мной-то ты что делаешь! Легко ли мне по эдакому снегу бегать? Глыбко. Ведь по уши в него проваливаюсь! А тропой пойдёшь, — тут тебе и Лиса встречь, тут тебе и капканы наставлены. Ты меня, Заиньку, пожалей: сделай, чтобы сверху снег был корочкой. А Медведь — тот ничего не сказал: спал. Пожалел Дед Мороз Зайца. Стал днём снег растоплять, — побежали под валежник струечки. А ночью сырой-то снег сверху давай мостить-примораживать. Сделал наст — крепкую ледяную корку. Заяц сказал: — Вот тебе спасибочко-то, Дедушка Мороз! Теперь всё ладно. По насту бегу, не проваливаюсь. Даже и следишек моих на нём не видать. Косач сказал: — Да ты что, Дед! Я с вечера в мокрый-то снег бухнусь, поглубже закопаюсь, — ан утром хоть голову себе разбей: ледяная крыша над головой! А Медведь как выскочит из берлоги, как рявкнет: — Эй ты, старик! Что снег топишь, струйки пускаешь! Все штаны мне подмочил! Шарахнулся от него Дед Мороз. — А ну вас! — говорит. — Привереды. Кому чего, — на всех не угодишь. Я лучше восвояси уберусь. И ушёл. Ну, сказать, — лесное зверьё не больно долго о нём плакало: взамен ему Синица живо Весну привела. А Весна, — сами знаете, — всем красна. И нам, и всему лесному зверью люба. |
| Сюда, к Лежачему камню, пришли дети в то самое время, когда первые лучи солнца, пролетев над низенькими корявыми болотными елочками и березками, осветили Звонкую борину и могучие стволы соснового бора стали, как зажженные свечи великого храма природы. Оттуда сюда, к этому плоскому камню, где сели отдохнуть дети, слабо долетело пение птиц, посвященное восходу великого солнца. Было совсем тихо в природе, и дети, озябшие, до того были тихи, что тетерев Косач не обратил на них никакого внимания. Он сел на самом верху, где сук сосны и сук ели сложились, как мостик между двумя деревьями. Устроившись на этом мостике, для него довольно широком, ближе к ели, Косач как будто стал расцветать в лучах восходящего солнца. На голове его гребешок загорелся огненным цветком. Синяя в глубине черного грудь его стала переливать из синего на зеленое. И особенно красив стал его радужный, раскинутый лирой хвост. Завидев солнце над болотными жалкими елочками, он вдруг подпрыгнул на своем высоком мостике, показал свое белое, чистейшее белье подхвостья, подкрылья и крикнул: — Чуф, ши! По-тетеревиному «чуф», скорее всего, значило солнце, а «ши», вероятно, было у них наше «здравствуй». В ответ на это первое чуфыканье Косача-токовика далеко по всему болоту раздалось такое же чуфыканье с хлопаньем крыльев, и вскоре со всех сторон сюда стали прилетать и садиться вблизи Лежачего камня десятки больших птиц, как две капли воды похожих на Косача. Затаив дыхание, сидели дети на холодном камне, дожидаясь, когда и к ним придут лучи солнца и обогреют их хоть немного. И вот первый луч, скользнув по верхушкам ближайших, очень маленьких елочек, наконец-то заиграл на щеках у детей. Тогда верхний Косач, приветствуя солнце, перестал подпрыгивать и чуфыкать. Он присел низко на мостике у вершины елки, вытянул свою длинную шею вдоль сука и завел долгую, похожую на журчание ручейка песню. В ответ ему тут где-то вблизи сидящие на земле десятки таких же птиц, тоже — каждый петух, — вытянув шею, затянули ту же самую песню. И тогда как будто довольно уже большой ручей с бормотаньем побежал по невидимым камешкам. |
| Перешёптываемся с сынишкой. Он идёт к левой, а я к правой. Не отрываю глаз от лунки, подкрадываясь к ней. Знаю: тут тетерев. Нырнул в снег, как в воду, и холодная сухая вода скрыла его под собой. В глубине тетерев шагнул два-три раза. Потоптался на месте, как укладывающаяся спать собачка. Образовалась пещерка. Он повернулся носом к выходу. Поджал лапки. Улёгся. Спит. Тепло в подснежной спаленке. И темно-темно. Вот я уже в трёх шагах от неё. Ещё шаг — и вдруг снежный взрыв, что-то чёрное в нём с шумом и треском вырывается из лунки. Косач! И, ослеплённый нестерпимо ярким светом, падает на снег, — не может лететь. Вертится на снегу, как большой жук. Я кидаюсь к нему с сачком. Слышу, справа и слева от меня с шумом поднимаются тетерева. И что-то кричит сынишка. Но мне не до него: стараюсь сачком накрыть косача. От резких движений фонарь прыгает у меня на животе, свет мечется по снегу, как струя из пожарной кишки в руках расшалившегося мальчишки. Косач на миг исчезает во тьме, но я тут же — наизусть уже — накрываю его. Есть! Со всей силы жму сачок в снег. Перехватываю палку. Подсовываю под сачок руку. Сачок пуст. Эх ты, какой же я неловкий! Да что там всё время кричит сынишка? Где он? Куда девался его фонарь? Направляю струю света на голос, вот он за берёзой — лежит в снегу. В несколько скачков я около него. Кричит: — Тихонько, тихонько, осторожно! — Да что с тобой? — Тихонько сунь руки. Под живот, под самый живот! Я коленями в снег, руками — без перчаток, снег жжёт — под сынишку и хватаю жёсткие толстые перья. Крепко держу за крыло, перехватываю за царапающие лапы, тащу! Косач! Он так сильно рвётся, что вот выпущу. Но сынишка уже на ногах. Хватает косача за свободное крыло и вместе мы засовываем живую добычу в корзину, крепко обвязываем её тряпкой. — Я гляжу, — торопится рассказать сынишка, — из снега прямо у ног моих высунулась голова. Чёрная. Вертит носом, глазами хлопает. Я — бух в снег, прямо на неё. Он подо мной ворочается, щекочет. Ору, ты не слышишь. А ловко я его пузом-то? |
| И вот — чудо: оторванная крысой клешня быстро начала отрастать заново. Рак вылез из норки и с новыми силами отправился в путь — туда, где раки зимуют. Из канавы в канаву, из ручья в ручей полз терпеливый рак. Панцирь его чернел. Дни становились короче, шли дожди, на воде плавали лёгкие золотые челночки — облетевшие с деревьев листья. По ночам вода подёргивалась хрупким ледком. Ручей вливался в ручей, ручей бежал к реке. Плыл-плыл по ручьям терпеливый рак — и, наконец, попал в широкую реку с глиняными берегами. В крутых берегах под водой — в несколько этажей пещерки, пещерки, как гнёзда ласточек вверху над водой, в обрыве. И из каждой пещерки рак глядит, шевелит усами, грозит клешнёй. Целый рачий город. Обрадовался рак-путешественник. Нашёл в берегу свободное местечко и вырыл себе уютную-уютную норку-пещерку. Наелся поплотней и залёг зимовать, как медведь в берлоге. Да уж и пора было: снег падал, и вода замёрзла. Заткнул рак вход в пещерку своей большой клешнёй, — поди-ка, сунься к нему! И заснул. Так и все раки зимуют. Заяц, Косач, Медведь и Дед Мороз Злой голой осенью вот уж плохо стало жить лесному зверю. Плачет Заяц в кустах: — Холодно мне, Заиньке, страшно мне, беленькому! Все кусты облетели, вся трава полегла, — негде мне от злых глаз схорониться. Надел шубку беленькую, а земля черным-черна, — всяк меня видит издалека, всяк меня гонит-ловит. Пропала моя головушка! Косач-Тетерев с берёзы бормочет: — Боюсь понизу бродить, боюсь ягоду клевать. На верховище сижу, кругом гляжу, одни серёжки клюю. Ветром меня на ветках качает, дождём меня мочит, — сидеть нет мочи! Медведь ворчит: — Вовсе в лесу есть нечего стало, — хоть к людям иди, коров дави; давно бы спать завалился, да земля гола, берлога кругом видна — сейчас охотники найдут, сонного убьют. Сговорились Заяц, Косач и Медведь, — послали Синицу за Дедом Морозом. — Приходи к нам, Дед Мороз, принеси нам, Дед Мороз, снега, принеси нам, Дед Мороз, зиму! Дед Мороз покряхтел, пришёл — мешок снега на лес высыпал. Стало кругом бело да ровно. Медведь сказал: |
| Всех утешила и всех развеселила. А как она это сделала, — о том другой сказ. Заяц, Косач, Медведь и Весна Прилетела красавица Весна на лебединых крыльях, — и вот стало шумно в лесу! Снег рушится, бегут-журчат ручьи, льдинки в них позванивают, в ветвях ветер насвистывает. И птицы, птицы щебечут, поют-заливаются, ни днём, ни ночью покоя не знают! А Дед Мороз недалеко ушёл, — он всё слышит. «То ли дело, — думает, — при мне было. Тишина в лесу, только деревья покряхтывают. Поди, всем надоел весенний-то гам. Будут рады теперь, коли вернусь». Пробрался ночью в лес, схоронился под тёмной елью. Вот зорька занялась. И слышит Дед Мороз: бежит по лесу Заяц, притоптывает, в голос кричит. «Плохо пришлось Заиньке, — думает Дед Мороз. — Снег-то, почитай, весь сошёл, земля серая, а он беленький, — всяк его видит-ловит. Совсем ополоумел косой со страху». Глядь — выскочил Заяц на тропочку. Только он уж не белый: серый Заяц. За ним товарищи — такие же серые зайцы. Кричат, притоптывают, один через другого скачут. Дед Мороз и рукава развёл. — Что такое Весна делает! Заяц товарищей со всего леса созвал. Верещит. Чехарду затеял, — совсем страх потерял! Проскакали мимо весёлые зайцы. Зорька ярче. И видит Дед Мороз: сидит на лугу у опушки Косач-Тетерев, чёрный, как уголь. «Вот кому беда пришла, — думает Дед Мороз. — Ведь он у меня под снегом ночевал. Теперь снегу нет, а лес ещё голый стоит. Негде Косачу спрятаться, покой найти — ни на земле, ни на дереве». А Косач и не думает прятаться: к нему тетё-рочки на опушку слетаются, а он-то перед ними красуется, звонким голосом бормочет: — Чуф-ши! Чуф-ши! Красны брови хороши! Хвост-косицы подниму, Круты крылья разверну! К нему товарищи на луг слетаются. А он их задирает: — Чуф-шу! Чуф-шу! Выходите на левшу! Я вам перья причешу! Подпрыгнул — сшиблись, — только пух летит! «Что Весна делает-то! — Мороз думает. — Мирная птица в драчку полезла. О покое и забыла». Разгорелся день, — улетели тетерева с луга. Идёт по лесу Медведь. Тощий. «Каково-то тебе, косолапый? — думает Дед Мороз. — Небось плачешь по берлоге своей? Спал бы да спал в ней — и голода бы не знал». |
| - За мазью! Сказано тебе. - За ма-а-зью… Пенек пекашинский! Ты что же, банки с мазью все время караулил? Надо же! Первый раз в городе — да не осмотреть все как следует. Псих! Ей-богу, псих. И на рынок не заскочил. Трудно? Просил ведь: зайди, купи зажигалку с девахой. Денег дал, обрисовал все как надо. Ежели у самого сообразильник работает с перебоями, Дунярку бы подключил… — Егорша сердито подбросил в костер две белые смолистые щепины, проследил глазами за искрами, полетевшими к небу. Ночь была тихая и светлая. Не успел отыграть закат, как начал румяниться восток. По Пинеге густо, россыпью шел лес. Лобастые бревна, как большие рыбины, с глухим стуком долбили заново поставленный бон. Бон поскрипывал, вода хлюпала в каменистом горле перемычки. А на той стороне в сосняке задорно чуфыркал косач, посвистывали рябчики и звонко-звонко — через реку — зазывали друг друга в гости легкие на подъем зуйки. - Нда, — уже другим тоном сказал Егорша, — никогда не слыхал, чтобы в июне косач да ряб паровали. А все из-за холодов. Не отгуляли вовремя, ну и нажимают… А вон-то, вон-то! Шантрапа-то! — вдруг оживился Егорша, указывая на реку. — Эй, далеко ли без хлебов? Вода на середке реки, малиновая от зари, была утыкана белыми флажками плыли трясогузки. Каждая на отдельном бревне. Длинный хвостик вытянут в струнку, грудка развернута по течению. - Куда это они? В Архангельск? — усмехнулся Егорша. — Вот какая у них серьезность на воде! А на земле вертлявее птички нету. Михаил проводил глазами трясогузок до поворота реки и опять уставился в огонь. - Ты чего? Совсем очумел после города? Какая там тебя муха укусила? - Отвяжись! Сколько можно!.. Талдычит одно и то же. Егорша с силой ткнул палкой в костер, встал, взял багор и начал спускаться к бону, который им поручили охранять до утра. Мокрые бревна скользили под его босыми ногами, покачивались, но он быстро растолкал прибившиеся к бону лесины. Затем напился, постоял-постоял, глядя на реку, и вдруг заорал во все горло: - Эхэ-хэ-хэ-хэй! Зычное эхо прокатилось по ночной Пинеге, выскочило на тот берег и побежало, аукая, по верхушкам сосняка. |
| Опрошенные “Ъ” эксперты предупреждают о нарастающей угрозе новых атак в самых разных регионах, с помощью которых исламисты, терпящие все более очевидные военные поражения в Сирии и Ираке, пытаются выиграть психологическую войну. «Все эти теракты объединены принадлежностью боевиков к “Исламскому государству”. К этому списку необходимо добавить недавнее нападение на гей-клуб в США, совершенное террористом, присягнувшим на верность ИГ, а также атаки в Турции, Индонезии и Малайзии»,— пояснил “Ъ” директор Института религии и политики Александр Игнатенко. По словам эксперта, теракты последних дней и недель преследуют одну цель: «продемонстрировать потенциал и возможности ИГ в условиях, когда сердцевина организации оказалась под ударом и ей нанесен значительный ущерб». «Парадокс ситуации состоит в том, что в ближайшей перспективе, терпя поражение на полях сражений, ИГ будет пытаться максимально разнообразить свои действия и выработать новую стратегию. В связи с этим акты терроризма будут все чаще переноситься на территории соседних государств, чтобы разрушить их систему безопасности и добиться внутренней дестабилизации. Одерживая военные победы над ИГ, мир будет ощущать себя все менее безопасным»,— пояснил “Ъ” профессор факультета истории, политологии и права РГГУ Григорий Косач. По словам эксперта, все это не означает, что война против «Исламского государства» бесперспективна. «Изменение стратегии ИГ — еще одно доказательство того, что арсенал антитеррористических средств должен быть расширен и включать в себя не только авиаудары, но и другие меры, включая ужесточение контроля за перемещением людей, а также проявление большего внимания к борьбе с распространением исламистской идеологии»,— считает Григорий Косач. Сергей Строкань 5 июля Источник: " Коммерсантъ " Ваш Отзыв Поля, отмеченные звездочкой, должны быть обязательно заполнены. Материалы в данном сюжете 29.07.2019 15:45 Члена осудили на 13 лет колонии за попытку напасть на собор в Дагестане 02.07.2019 14:29 В Австралии арестовали трех сторонников ИГ, планировавших теракты |
| Да и годок был в том же роде: в предыдущем, «окаянном 1848-м», по всей, почитай, Европе прокатилась волна кровавых «революций». Сполохи этих гроз ещё плясали на западных горизонтах Российской Империи. Какая-то искра, тлеющий уголёк, вероятно, залетели и во двор Рудченков... Папаша будущего классика украинской литературы иных вариантов, нежели госслужба, для своих детей даже не рассматривал. Старшего на четыре года Ивана к моменту следующей интересующей нас даты - 1863 года - он уже пристроил чиновником Казённой палаты в Полтаве. А младший, Афанасий, коему тогда едва исполнилось 14, начал свою чиновничью службу в Гадячском уездном суде. При этом образование обоих - приходская школа, затем уездное трёхклассное училище - оставляло (как для писателей) желать лучшего. Сей недостаток восполнила среда, в которой они оба очутились. Уездный Гадяч был в известном смысле вотчиной Драгомановых. Самый известный из них - Михаил Петрович - тихой сапой дорос на изучении классической римской истории до должности штатного доцента киевского университета имени святого Владимира. Но разоблачение в пропаганде украинофильства и сепаратизма лишило его кафедры, а потом сделало «политическим эмигрантом». Его сестра Ольга (ровесница, кстати говоря, Панаса Мирного), в замужестве Косач, прославилась, в частности, как популяризатор творчества весьма своеобразного литератора из Подольской губернии Степана Руданского. Он создал собственный цикл «типа исторических поэм»: «Павло Полуботок», «Мазепа - гетман украинский», «Иван Скоропада», «Павло Апостол». «Скоропадой», если кто не понял, был по-панибратски назван гетман Иван Ильич Скоропадский. А имя Апостола просто перепутано - на самом деле этого гетмана звали Данила. Она же, «Олена (почему, кстати, не родила на свет поэтессу Лесю Украинку, сделав затем из дочки не только пылкую украинофилку, но и заложив в ней основы весьма своеобразного миропонимания. Перманентная печаль о тяжкой доле мужика отнюдь не мешала им достаточно привольно жить за его же счёт, путешествуя по Европе, Египту и Кавказу (помещиками были отец и дед Леси Пётр Якимович Драгоманов; её муж и Лесин отец Пётр Антонович Косач - тоже), при этом подбивая его на бунт - получается, против самих же себя. Столь своеобразная «среда», несомненно, воздействовала на воспитание будущих литераторов «Ивана Билыка» и «Панаса Мирного». |
| Сколько раз мы, охотники, выждав темное утро, на зябкой заре с трепетом слушали это пение, стараясь по-своему понять, о чем поют петухи. И когда мы по-своему повторяли их бормотанье, то у нас выходило: Круты перья, Ур-гур-гу, Круты перья Обор-ву, оборву. Так бормотали дружно тетерева, собираясь в то же время подраться. И когда они так бормотали, случилось небольшое событие в глубине еловой густой кроны. Там сидела на гнезде ворона и все время таилась там от Косача, токующего почти возле самого гнезда. Ворона очень бы желала прогнать Косача, но она боялась оставить гнездо и остудить на утреннем морозе яйца. Стерегущий гнездо ворона-самец в это время делал свой облет и, наверное, встретив что-нибудь подозрительное, задержался. Ворона в ожидании самца залегла в гнезде, была тише воды, ниже травы. И вдруг, увидев летящего обратно самца, крикнула свое: — Кра! Это значило у нее: — Выручай! — Кра! — ответил самец в сторону тока в том смысле, что еще неизвестно, кто кому оборвет круты перья. Самец, сразу поняв, в чем тут дело, спустился и сел на тот же мостик, возле елки, у самого гнезда, где Косач токовал, только поближе к сосне, и стал выжидать. Косач в это время, не обращая на самца вороны никакого внимания, выкликнул свое, известное всем охотникам: — Кар-кар-кекс! И это было сигналом ко всеобщей драке всех токующих петухов. Ну и полетели во все-то стороны круты перья! И тут, как будто по тому же сигналу, ворона-самец мелкими шагами по мостику незаметно стал подбираться к Косачу. Неподвижные, как изваяния, сидели на камне охотники за сладкой клюквой. Солнце, такое горячее и чистое, вышло против них над болотными елочками. Но случилось на небе в это время одно облако. Оно явилось, как холодная синяя стрелка, и пересекло собой пополам восходящее солнце. В то же время вдруг ветер рванул еще раз, и тогда нажала сосна и ель зарычала. В это время, отдохнув на камне и согревшись в лучах солнца, Настя с Митрашей встали, чтобы продолжать дальше свой путь. Но у самого камня довольно широкая болотная тропа расходилась вилкой: одна, хорошая, плотная тропа шла направо, другая, слабенькая, — прямо. |
| Два часа пятьдесят минут. Над головой заблеял бекас. Три часа. Короткое «па-па-па!» — и рядом уселся косач. Три часа пять минут. Слышится странное бульканье, будто воду льют из бутылки. Это косач заворковал. Нытик зевает: — Я что говорил? И вдруг… Бодрячок кричит прямо в ухо: — Ты только послушай, ты такого ещё не слыхал! — Тише, тише, — успокаиваю я его. — Может, тебе показалось? Но я уже знаю: не показалось! Слышатся звуки, которых я ещё не слыхал. Я слушаю и пишу: «3 часа 30 минут. На чёрном болоте незнакомые звуки — будто быстро лопаются пузыри». Как и положено, ровно в пять десять над током пролетела ворона. Ровно в пять тридцать появились и чайки. Но нытик уже не ехидничает. Вода на болоте золотая от солнца. Кочки в ней — как чёрные камни. И чуть не на каждой кочке — белый флажок! Непонятные белые треугольники, непонятные тихие звуки. Белые точки то появляются, то исчезают. Так умеют подмигивать солнечные зайчики. Но это не «зайчики», это чибисы. Первый раз в жизни я вижу чибисиные танцы! Бодрячок хватает нытика за воротник: — Будешь, будешь скулить? Говорил я тебе «а вдруг»? То-то, Фома неверный! На каждой кочке — пара. До чего ж они хороши! Зелёные крылья и спинки, снежно-белые грудки и красные ножки, блестящие от росы и солнца. Он поклонится ей, клювом сорвёт травинку и отбросит её вправо. Она сейчас же — ответный поклон, тоже сорвёт травинку, но отбросит влево. Поклон и травинка, поклон и травинка. Наверное, на счастье бросают: по всему видно, что будет у них тут гнездо. «Уу, ку-ку-ку-ку! Уу, ку-ку-ку-ку!» — начинает петь кавалер, а сам клонится грудкой в мох, сложенные крылья ставит торчком, хвостик задирает вверх и трясёт им, как белым платочком. Чибисы ждали этого дня. Хорош бы я был, если б его пропустил! Никогда б не узнал, что этот пернатый народец так занятно танцует на кочках болота. Я тычу нытика носом в мох. Потому что новое не узнать — это хуже, чем старое позабыть. Подумаешь, старое! Оно всем известно. Дятлово колечко Дятел — мастер на разные штуки. |
|
|
