| Есть Бог, есть мир, они живут вовек. А жизнь людей мгновенна и убога, Но все в себя вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога. Первая книга стихов Гумилева, появившаяся на свет в октябре 1905 года, называлась «Путь конквистадоров». Звучное слово из рассказов о путешественниках и завоевателях сопровождало его с тех пор до последних дней, порождая целый шлейф ассоциаций, в том числе «империалистических». Его конквистадор меньше всего похож на жестокого и коварного воина, искателя несметных богатств. В нем угадывается мечтатель, романтик и поэт. Я конквистадор в панцире железном, Я весело преследую звезду, Я прохожу по пропастям и безднам И отдыхаю в радостном саду. В «логовище огня» Пока на сцену истории лихо входил XX век, Гумилев путешествовал, мечтал, писал стихи… 9 января 1905 года «кровавым воскресеньем» начинается революция. Террористические организации убивают людей, проходят погромы, военно-полевые суды приговаривают к смертной казни… Большинство друзей Гумилева рьяно отстаивают ту или иную сторону противостояния. Бальмонт пишет революционные стихи, Брюсов его увещевает. Николай Степанович, кажется, всего этого не замечает…Единственный сохранившийся его отклик на «русскую смуту» – стихотворение «1905, 17 октября»: Захотелось жабе черной Заползти на царский трон, Яд жестокий, яд упорный В жабе черной затаен. Двор смущенно умолкает, Любопытно смотрит голь, Место жабе уступает Обезумевший король. Чтоб спасти свои седины И оставшуюся власть Своего родного сына Он бросает жабе в пасть. Жаба властвует сердито, Жаба любит треск и гром. Пеной черной, ядовитой Все обрызгала кругом. После, может быть, прибудет Победитель темных чар, Но преданье не забудет Отвратительный кошмар. Еще в 1904 году Макс Волошин в статье «Магия творчества» писал: «Это действительность мстит за то, что ее считали слишком простой, слишком понятной… Будничная действительность, такая смирная, такая ручная, обернулась багряным зверем, стала комком остервенелого пламени, фантастичней сна, причудливей сказки, страшней кошмара. |
| «Самое идеологическое из всех правительств в мире, – эмоционально писала Марина Цветаева, – поэта расстреляло не за стихи (сущность), а за дела, которые мог сделать всякий». Владимир Казимирович Шилейко, востоковед, поэт, переводчик и второй муж Анны Андреевны Ахматовой, вспоминал: «Николай Степанович почему-то думал, что он умрет в 53 года. Я возражал, говоря, что поэты рано умирают или уж глубокими стариками (Тютчев, Вяземский). И тогда Николай Степанович любил развивать мысль, «что смерть нужно заработать и что природа скупа и из человека выжмет все соки и, выжав, – выбросит», и Николай Степанович этих соков чувствовал в себе на 53 года. Он особенно любил об этом говорить во время войны. «Меня не убьют, я еще нужен». Очень часто к этому возвращался. Очень характерная его фраза: «На земле я никакого страха не боюсь, от всякого ужаса можно уйти в смерть, а вот по смерти очень испугаться страшно». (…) Кто-то из очень солидных людей (…) все хотел от него узнать по-толстовски, зачем писать стихи, когда яснее и короче можно сказать прозой. И тогда Николай Степанович, сердясь, говорил, что ни короче, ни яснее, чем в стихах, не скажешь. Это самая короткая и самая запоминающаяся форма – стихи». В Советском Союзе его стихи были под запретом, но их героический пафос, смелый молодой задор, так востребованный в строящемся государстве, не остался незамеченным: их мотивы явно прослеживаются во многих советских песнях. «Жил поэт Гумилев, писал стихи, – рассуждает современный философ Дмитрий Галковский. – Стихи замечательные, нравящиеся, но их автор был опасно жив. Гумилева убили, потом запретили, потом простили и разрешили. Сожгли его книги, затем опубликовали его рукописи. Наградили палача, потом расстреляли. (…) и т.д. и т.п. И этот русский спектакль (…) ужасающ и вечен». Сегодня мы живем в совсем другой стране в относительно спокойное время. Лишь изредка в наше комфортное личное пространство долетают абсурдные новости: за картинки стали заводить уголовные дела, две девочки пять месяцев сидят в тюрьме (одна из них – несовершеннолетняя) по обвинению в планировании захватить власть в России, появилась новая форма шантажа: у интернет-пользователей вымогают деньги за то, чтобы сомнительные скриншоты их страниц не попали «куда следует». |
| «Жил поэт Гумилев, писал стихи…» Когда маятник истории резко качнулся в 1917 году (по правде сказать, буря назревала гораздо раньше), начиналось все с вполне пристойных желаний навести порядок, оставить у власти только «благонадежных», избавиться от колоссального разрыва между богатыми и бедными. А маятник постепенно раскачивался и раскачивался. Вернее, его раскачивали. Люди. Сознательные и запуганные. Первые своей рьяной деятельностью, вторые – трусливым бездействием. В университете у меня была очень мудрая преподавательница «Политической истории». «Любое явление, – любила повторять она, – зародившись, имеет тенденцию к саморазвитию». В закономерностях истории Виктория Ивановна разбиралась… Кто-то хотел помочь молодому советскому государству окрепнуть, кому-то требовались деньги, кому-то – связи, а кому-то – красивые отчеты. И всем нужны были четко очерченные друзья и враги. Пусть лучше их укажут сверху – чтобы ненароком не запутаться. А «сверху» понимали: для того, чтобы объединить первых, нужно обязательно найти или сконструировать вторых. «Разделяй и властвуй» – цинично сформулировал Макиавелли и был, конечно, прав. Разделили и завластвовали. Помним ли мы сегодня о следователе, который вел дело Гумилева? Едва ли. Он интересен только очень узкому кругу историков – да и то в связи с судьбой поэта. Вынеси он более мягкий приговор, изменилось бы что-нибудь? Вряд ли. Этот приговор был до ужаса нелеп, но все же – слишком закономерен. Дальнейшие десятилетия это безапелляционно докажут. Значит ли это, что следователь не несет личной ответственности? Ничуть. Удивительным образом из истории стираются миллионы поступков, ежедневных действий, превращаясь в пустое сотрясение воздуха. А слова – конечно, лучшие из них, – остаются. Помните, у Бродского: Бог сохраняет все; особенно – слова прощенья и любви, как собственный свой голос. Когда ситуация кажется безвыходной, а все усилия – напрасными, люди всегда обращаются к слову – или к молитве как высшей форме его проявления. Так слово обретает плоть и становится делом. |
| Ахилл нежно посмотрел на Макота и улыбнулся ему. Макот скромно опустил голову. Мика с «Чуманоидом» в который раз отметили с изумлением, насколько в этом герое-атлете мужество соединено с нежностью. – Я взял, да и погладил его, – продолжает с улыбкой Ахилл. – И сам поразился этому! Ведь я – каменный! И пальцем не мог пошевелить никогда! Глажу его и чувствую, что котик этот – необыкновенный. Взял, посадил его на колени, а сам рассказываю ему о своих размышлениях. Я рассказываю, а он мурлычет. И вдруг он говорит человеческим голосом: «А знаете, давайте я вас с Ариной познакомлю! Она работает в Русском музее и вас проведет в музей – сотрудникам разрешается. Посмотрите живопись, скульптуру… проветритесь! Вам интересно будет!» Вот так я познакомился с Макотом и Ариной. Арина оказалась умная и веселая (что очень редко встретишь в одном человеке). И даже очень смешливая. Прошли с ней в музей мимо тетеньки-смотрительницы. Она посмотрела на меня поверх очков и говорит Арине: «Что, опять кино снимать будут?» Арина засмеялась и говорит: «Ну, вроде того…» Начали смотреть картины. Арина рассказывала все очень подробно, но я был погружен в свои размышления и оживлялся только, когда она рассказывала русские народные сказки. Ведь многие сюжеты из картин и народного искусства – сказочные. Я думал: «Вот бы мне найти эту иглу Кощея, переломить ее и освободить всех людей!» Смотрим мы с ней народное искусство – этих невозможных мамочек с лялечками, лошадушек, зверюшек, с такой любовью сделанных. Мне еще более кошмарно вспоминать о нашей дикости, о нашей дурости невозможной, классической. Я ее спрашиваю: «Откуда это все у вас!? Откуда такая любовь ? Такая нежность!?» Она только смеется и говорит: «Новая эра!» Потом заходим в залы серебряного века. Она читает мне стихотворение «О тебе». А я его наизусть знаю! Она так изумилась, когда я после первых двух строчек ее сам все до конца рассказал. «Откуда?» – говорит. А это было в начале 20-го века. Забрался ко мне сюда, вот так же, как вы, один парень. Развернулся лицом к собору, раскинул руки, словно хотел весь мир обнять, и начал читать это стихотворение: «О тебе». Мне потом говорят: «Да это он девице посвятил, но я не могу поверить. Конечно, и девица может быть объята такой любовью. Но за ней или вместе с ней – кто-то, действительно спасающий от всех ужасов. Арина говорит: «Это, наверное, сам Гумилев был, поэт! Это в его духе! Он вполне мог забраться на Адмиралтейство!» «Я не знаю, может быть, и Гумилев – это для меня ничего не меняет!» – говорю я. |
| О распространении интереса к оккультным наукам в России уже много говорилось, в том числе и об интересе к Леви. В начале века на русский язык были переведены практически все книги Леви. Этот автор упоминается и В. Брюсовым и Вяч. Ивановым. Ахматова вспоминает, что Гумилев, приезжая гостить в ее имение, часто привозил книги Леви с собой. Л. Гортунг утверждает, что «Гумилев много читал Елифаса Леви и даже пытался испробовать на себе его каббалистические рекомендации» 20 . Говоря о Леви, критики доказывают, что идеи своих книг он черпал из собственных переводов авторов фантастической Каббалы XVI–XVII вв. Однако мало кто задерживал внимание на том факте, что идеи о магической символической власти языка далеко не так сильны и развиты в магической литературе XVI века, как в работах Леви. В «Ключиках Соломона» речь идет не столько об аллегорической власти языка, сколько о власти магических имен: демонов, ангелов и Бога. Идея языкового магического символизма получает полное развитие именно в книгах Леви. Такое ощущение, что все названное у Леви древним тайным знанием на самом деле создано им самим. Это предположение подтверждается и тем фактом, что Леви довольно близко знал французских поэтов-символистов и даже дружил с Бодлером. Более того, в конце жизни Леви написал стихотворение «Correspondances», идеи которого очень тесно переплетаются с идеями одноименного стихотворения Бодлера, написанного несколько позже и ставшего программным для литературной теории символизма. Очевидно, можно утверждать, что идеи Леви развивались параллельно идеям французского символизма, вырастали из теории символизма и, в свою очередь, подпитывали ее. Леви действительно переводил старинные книги Каббалы, но его переводы – увы – мало соответствуют подлиннику, уже и так порядком отошедшему от оригинальной философско-мистической Каббалы. Леви изменял эти книги соответственно своей литературно-философской идеологии, параллельной философии символистов; и, следовательно, можно утверждать, что к началу серебряного века не только оккультизм повлиял на символистскую литературу, как уже давно было замечено критиками, но и сама эта литература повлияла на оккультизм. |
| 469 «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою. Или пойди к пчеле, и познай, как она трудолюбива…» – Притч. 6, 6-8. 470 Урок, кстати говоря, не слишком убедительный. Из того факта, что при инвентаризации всемирной массы материи не удалось «познать» Личного Бога-Творца, никак не следует, что его нет. Аргумент Махатм вполне на уровне «Гагарин в космос летал – Бога не видал». Бог, будучи Причиной мира, не может быть «частью» Своего творения и потому, конечно, Его обитель нельзя найти при космологической инвентаризации Вселенной. Если мы делаем опись школьного имущества, мы не сможем указать в ней: «стульев – триста сорок; парт – сто пятьдесят; лестничных переходов – двадцать четыре;… архитектор – 1 экз.». 471 Besante A. The Gospel of Atheism. – London, 1882. 7,2. 472 Письма Махатм. с. 215. 473 Письма Елены Рерих 1929-1938. Т. 1, с. 378. 474 Блаватская Е. П. Главы из «Тайной Доктрины».//Вестник теософии. 1913, с. 69. 475 Блаватская Е. П. Тайная Доктрина. Т. 1, сс. 43-44. 476 Блаватская Е. П. Тайная Доктрина. Т. 2, с. 298. 477 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. – М., 1989, с. 244. 478 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. с. 360. 479 см. Якимович А. Магические игры на горизонтальной плоскости.//Arbor mundi. 1994, 480 Блаватская Е. П. Письма. с. 255. 481 Блаватская Е. П. Разоблаченная Изида. Т. 1, с. 35. 482 Блаватская Е. П. Тайная Доктрина. Т. 2, с. 642. 483 Блаватская Е. П. Тайная Доктрина. Т. 2, с. 641. 484 Блаватская Е. П. Тайная Доктрина. Т. 1, с. 523. 485 Термин «мировая душа», хоть и редко, но встречается в православной патристике. Например, св. Феофан Затворник пишет: «Душа мира, тоже невещественная, душевного свойства. Бог, создав сию душу невещественную, вложил в нее идеи всех тварей, и она инстинктивно, как говорится, выделывает их по мановению и возбуждению Божию» (св. Феофан Затворник. Письма. Вып. 2. – М., 1898, с. 116). «Душа мира» (по мысли св. Феофана, она «создана вместе со словами „да будет свет!“ – с. 108.) оказывается тем живым началом, которое помогает материальному творению расслышать повеление Божие и ответствовать ему во встречном творческом усилии – производя жизнь. |
| Вот этот гуманоид оказывается Гумилев. Мужественный офицер, награжденный Георгиевскими крестами, поэт-путешественник, по мнению скульптора, выглядит вот так уныло... Настоящий Гумилев - куда красивее. И смотрит не вниз, как лишенец, а прямо в клаза. Смелым и даже дерзким взглядом. Он до последних минут не посрамил звание русского офицера, умер как подобает мужчине, гражданину. А мнение скульптора Екатерины Пильниковой, что если её “работа не понравилась представителям общества – это не говорит ни о чём” более говорит о ней самой. Нелестно. Однако беспокоит что нелепых, оскорбительных памятников всё больше. Помните жуткий памятник Есенину в Москве (скульптор - Григорий Потоцкий)? Глядя на скульптуру, кажется, что поэта убили во второй раз, уже сейчас. Григорий Потоцкий (скульптор, на фото), на мой взгляд, просто надругался... Странный инцидент произошел с памятником Михаилу Калашникову в Москве. В руках у него оказался почти немецкий автомат. Что потом переделали. Но, может быть, кто-то надеялся, что не заметят? (Дело в том, что конструктора обвиняли будто он много позаимствовал у немцев для своего автомата, и вот здесь, получается, хотели тонко уколоть?). А памятник выпускникам 1941-го в Сергиевом Посаде? Танцуют парень и девушка, и у неё соски торчат. Получается, люди придут к памятнику со светлыми мыслями, чистыми, о выпускниках, ушедших на фронт, а уйдут с хохотком и мыслями грязыми. А подростки ещё и будут лапать эту грудь, натирая её до блеска. Священник-скульптор из Тверской области Евгений Антонов раздавал тогда удивительные интервью. Думал, дескать, “грудь – это символ красоты и юности, а оказывается – сексуальный символ”. Вот это потрясение на старости лет! Открытие. В итоге скульптор под давлением общественности переделал грудь, “одел” девушку. Памятник Матери у Главного храма Вооруженных Сил в Подмосковье тоже неоднозначен. Многим он напоминает “Слезу скорби” в США (памятник жертвам 11 сентября). Те же ассоциации. Мне кажется такого рода скульптуры должны быть безупречны. Их эскизы должны обсуждаться с общественностью, фото должны публиковаться в СМИ ещё до установки. Я бы лично выступила против памятника, где Матери заходят под подол, выходят из-под него, ну и вообще... щель какая-то... |
| Хотя они приходили служить не столько России, сколько государственной власти, контакты с ними были контактами России с постренессансной Европой, которая уже оторвалась от фундамента христианской цивилизации и пошла на замещение евангельских принципов бытия гуманистической аксиологией. Уже не Бог, а человек был в центре жизни европейца, человек со своими страстями и душевными переживаниями, порождающими поразительные эстетические взлеты, но человек, увы, стремительно оскудевающий духовно. При Петре и даже еще при Екатерине Великой немцы в России жили изолированно, обособленными колониями и сохраняли свое мировоззрение, быт и нравы, не ассимилируясь в русской среде. Их присутствие Л. Н. Гумилев называет Ксениями, то есть инородными включениями, которые не вредят вмещающему их этносу, но лишь до тех пор, пока они не начинают терять свою самобытность. И вот тогда эти инородные включения, по выражению Гумилева, «стимулируют грядущий надлом», перерастающий в утрату этносом своей исторической миссии и державности, в оскудение жизненной энергии и, наконец, потерю того, что Гумилев называет пассионарностью Можно принимать или не принимать как целое картину, предлагаемую Гумилевым в его исследованиях русской истории, но он, бесспорно, крупнейший специалист по проблемам русской национальной жизни, выходящим далеко за рамки традиционного понимания исторической науки. Конечно, не немцы были виной более чем двухвекового неуклонного сползания русского человека к утрате национального самосознания. И не они стояли за губительным расслоением общества (заметим кстати, что разделение общества, то есть отрыв европеизированной верхушки от народной массы, произошло в эпоху Петра именно по вопросу потери или сохранения веры). В самом деле, иностранцы лишь «стимулировали» нараставший надлом. Причина же в нас самих, и причина эта – самовольный отказ от Истины. Вряд ли можно назвать иной глобальный фактор, полно и сущностно характеризующий нашу национальную, цивилизационную катастрофу, апофеозом которой стал 1917-й год. |
| Гумилев не только создатель новой поэтической школы, не только яркий мастер стиховедения и языка (какой стилистической прозрачностью веет от каждой его строчки!), – но и подлинно христианский поэт, обращенный к сущности, – а потому и учитель жизни, свидетельство свое закрепивший мученической кончиной. Сам Гумилев сознавал религиозно-этический пафос своего творчества. Он говорил, обращаясь к читателям: А когда придет их последний час, Ровный, красный туман застелит взоры, Я научу их сразу припомнить Всю жестокую милую жизнь, Всю родную странную землю И, представ перед ликом Бога, С простыми и мудрыми словами Ждать спокойно Его суда. Правдобоязнь До нас иногда доходит из России мнение, как будто искреннее, что «Вестник» напрасно занимается политикой: мол, он должен ограничиваться только духовным и богословским, так как читатель в России ищет только единого на потребу – духовная литература хотя формально не под запретом (то есть не подпадает под уголовный кодекс), но тем не менее ненаходима. Упрек мы вынуждены решительно отвергнуть, как фактически и принципиально необоснованный. Политике, как таковой, то есть соотношению мировых сил или вопросам общественного устройства, «Вестник» уделяет, увы, совсем мало места. Но в этом нет никакой заслуги, наоборот: вопросы земного устройства касаются совести каждого из нас. Христианство – религия воплотившегося Бога – никогда не проповедовало полного отказа от мира, еще меньше – гнушения им. Разумеется, в самой близости к центру-Христу «отлагается всякое земное попечение», а в самые сокровенные моменты «молчит всякая плоть человеча». Но разрыв с миром, временный, всегда предполагает возврат к нему, и даже больше – посланничество. Разрыв не есть отказ: общеизвестно, сколько цивилизации обязаны труду и творчеству отрешенных от мира монахов. Различные области человеческой жизнедеятельности – семья, культура, полис – то есть общественность в ее разновидных проявлениях – располагаются концентрическими кругами вокруг центра и предназначены в неравной степени, в меру отдаления, пронизываться его лучами: в высших своих проявлениях семья, культура могут быть образами рая, полису-граду никогда не изжить из себя какой-то доли зла. |
| Гумилев – первая жертва от литературы в длинном, нескончаемом мартирологе России, первый в XX веке поэт без могилы. Тем не менее к Гумилеву-поэту принято в некоторых интеллигентских кругах относиться с некоторым, я бы сказал, снисхождением, как к ученику чужих и холодных парнасцев, Леконт де Лиля и Теофиля Готье. Но уже Ахматова парировала: «автора «Памяти» и «Заблудившегося трамвая» Леконт де Лилем не объяснишь». А еще раньше М.Цветаева за надменным и несколько претенциозным «мэтром» видела «боговдохновенного мастера». Безусловно, есть в Гумилеве – человеке и поэте – какая-то наивность, непосредственность, юношеская щедрость души. Его дерзкие и отважные «Капитаны» зажигают прежде всего молодые сердца. В этом он похож, как не раз отмечалось, на Лермонтова. Но далеко не только в этом: обоих поэтов объединяет завороженность смертью и постоянная молитвенная обращенность к Богу. Лермонтов, правда, полярнее: демоническая ирония, горделивое противопоставление себя миру сменялись у него лазурно-небесными видениями (от «Ангела» ранней юности до предсмертных стихов). Гумилев был тоже, по-своему, романтик: путешествиями, влюблениями, литературным учительством он «обманывал время». Но, в отличие от истых романтиков, он действительно любил мир в его разноцветности, разношерстности, в его неповторимых проявлениях во времени и пространстве. Любовь к творению и твари предполагала любовь и к Творцу (ибо без Бога мир призрачен и тем самым ужасен), но она сопровождалась и глубокой неудовлетворенностью собой и миром, что заставляло Гумилева (как, впрочем, и Лермонтова) желать смерти, тянуться к ней, идти ей навстречу. «Смерть художника, – писал Мандельштам, – не следует выключать из цепи его творческих достижений». Этот общий закон художнической (да и всякой) жизни позволяет понять Гумилева не в малозначащей литературной перспективе, а на глубине духа. Через весь его творческий путь в нем боролись два начала: любовь к жизни и желание смерти, как искупления и завершения жизни. Трепетным противоборством жизнелюбца и смертоискателя пронизаны многие его стихи, даже те, что при первом чтении кажутся безлично-объективными. |
|
|
