| Кто-то могучей рукой швырнул меня к порогу, в угол. Непамятно, как ушли монахи, унося икону, но очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на полу, с великим страхом и заботою рассуждали — что же теперь будет со мной? — Надо поговорить со священником, который поучёнее, — говорил хозяин и беззлобно ругал меня: — Невежа, как же ты не понимаешь, что в губы нельзя целовать? А ещё… в школе учился… Несколько дней я обречённо ждал — что же будет? Хватался за киот грязными руками, приложился незаконно, — уж не пройдёт мне даром это, не пройдёт! Но, видимо, Богородица простила невольный грех, вызванный искреннею любовью. Или же наказание её было так легко, что я не заметил его среди частых наказаний, испытанных мною от добрых людей. Иногда, чтобы позлить старую хозяйку, я сокрушённо говорил ей: — А Богородица-то, видно, забыла наказать меня… — А ты погоди, — ехидно обещала старуха. — Ещё поглядим… …Украшая стропила чердака узорами из розовой чайной бумаги, листиками свинца, листьями деревьев и всякой всячиной, я распевал на церковные мотивы всё, что приходило в голову, как это делают калмыки в дороге: Сижу я на чердаке, С ножницами в руке. Режу бумагу, режу… Скушно мне, невеже! Был бы я собакой Бегал бы где хотел, А теперь орёт на меня всякой: Сиди да молчи, пострел, Молчи, пока цел! Старуха, разглядывая мою работу, усмехалась, качала головой. — Ты бы вот этак-то кухню украсил… Однажды на чердак пришел хозяин, осмотрел содеянное мною, вздохнул и сказал: — Забавен ты, Пешков, чорт тебя возьми… Фокусник, что ли, выйдет из тебя? Не догадаешься даже… Он дал мне большой николаевский пятак. Я укрепил монету лапками из тонкой проволоки и повесил её, как медаль, на самом видном месте среди моих пёстрых работ. Но через день монета исчезла, вместе с лапками, — я уверен, что это старуха стащила её! Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 1641 чел. Всего просмотров 69 млн. Всего записей 2586 Подписка на рассылку поделиться: |
| Я переехал в Нижний Новгород, тогда Горький, устроился работать в областную научную библиотеку; там имелась должность редактора, хотя нечего было редактировать - только карточки. Но главное - там были люди, книги - то, что я любил с самого детства. В своем полуодиноком детстве, проведенном среди книжек, я прочитал все, что было в доме. Так вот, в библиотеке был Отдел ценного фонда, где хранилась, в основном, церковная литература. И был бывший Секретный фонд, в котором находилась антисоветская литература. В ценный фонд за определенными книжками приходили некоторые батюшки - почитать, посмотреть. Так я познакомился с одним священником, стал ездить к нему в область - Сначала просто поговорить, а затем стал учиться алтарничать. Для меня это было открытием Америки! Когда это все началось, я еще не был крещен. Я был такой юноша без бороды, с длинным хвостом, который задумывался, но не знал, как подступиться. Тогда не было катехизации, но внутреннюю катехизацию я все равно проходил. Питерский период «открытия Америки» для нас с будущей супругой был совместным, не обошлось без искушений восточными ученьями. Я когда в институте учился, многое изучил, мне в принципе все это было уже неинтересно, выработалось спокойное отношение. А в 90-е многие просто сошли с ума - читали все, от Шри Ауробиндо до Кастанеды; де еще Рерихи появились - их учение ходило в распечатках, и все это подсовывалось знакомым с загадочным видом: «Здесь такое, о чем вы еще никогда и нигде не читали». Меня это сильно не задело, слава Богу, я не погрузился в этот «восточный океан», хотя была опасность зачитаться всем, начать практики. Я знаю, что наши друзья настолько этим увлеклись, что потом уже, став православными, все равно не смогли до конца освободить свой ум от влияний Даниила Андреева - в разговорах то там, то здесь проскальзывало что-то. А ведь святитель Феофана Затворник о подобном писал: «Они искали дела доброго, но не надлежащим путем, и надеялись собственными усилиями овладеть тем, что должно ожидать только по милости Божией, как Его дар». |
| Он был широкоплеч, широколоб, борода пугачёвская, а пятерни — только подхватывать ковшик на четыре пуда. В камере он носил серый линялый рабочий халат прямо поверх белья, был неопрятен, мог показаться подсобным тюремным рабочим, — пока не садился читать, и привычная властная осанка мысли озаряла его лицо. Вокруг него собирались часто, о металлургии рассуждал он меньше, а литавровым басом разъяснял, что Сталин — такой же пёс, как Иван Грозный: “стреляй! души! не оглядывайся!”, что Горький — слюнтяй и трепач, оправдатель палачей. Я восхищался этим Лебедевым: как будто весь русский народ воплотился передо мною в одно кряжистое туловище с этой умной головой, с этими руками и ногами пахаря. Он столько уже обдумал! — я учился у него понимать мир! — а он вдруг, рубя ручищей, прогрохотал, что один-бэ — изменники родины, и им простить нельзя. А “один бэ” и были набиты на нарах кругом. Ах, как было ребятам обидно! Старик с уверенностью вещал от имени земляной и трудовой Руси — и им трудно и стыдно было защищать себя ещё с этой новой стороны. Защищать их и спорить со стариком досталось мне и двум мальчикам по “десятому пункту”. Но какова же степень помрачённости, достигаемая монотонной государственной ложью! Даже самые ёмкие из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись собственным рылом. Об этом более общо пишет Витковский (по тридцатым годам): удивительно, что лже-вредители, понимая, что сами они никакие не вредители, высказывали, что военных и священников трясут правильно. Военные, зная про себя, что они не служили иностранным разведкам и не разрушали Красной армии, охотно верили, что инженеры — вредители, а священники достойны уничтожения. Советский человек, сидя в тюрьме, рассуждал так: ято лично невиновен, но с ними, с врагами, годятся всякие методы. Урок следствия и урок камеры не просветляли таких людей, они и осуждённые всё сохраняли ослепление воли : веру во всеобщие заговоры, отравления, вредительства, шпионаж. Сколько войн вела Россия (уж лучше бы поменьше…) — и много ли мы изменников знали во всех тех войнах? Замечено ли было, чтобы измена коренилась в духе русского солдата? Но вот при справедливейшем в мире строе наступила справедливейшая война — и вдруг миллионы изменников из самого простого народа. |
| На днях в сети появился текст известной поэтессы и литератора Ольги Седаковой " Свет Майдана " . Текст посвящен украинским событиям - но с другой стороны, в нем есть что-то вневременное, не привязанное к текущему кризису, что-то, что сразу вызывает воспоминания о русской предреволюционной, советской и постсоветской интеллигенции. Строго говоря, не только русской, но и находящейся под ее культурным влиянием на просторах бывшего СССР. Как человек, который учился в советской школе, я прекрасно помню всю эту революционную романтику, восхваление мужества мятежа и отваги революции - конечно, мятежа не против советской власти, это ни-ни, а против проклятого царизма. Я помню школьные линейки, посвященные памяти героев гражданской войны, помню волнующие рассказы про революционеров-подпольщиков, которых жестоко преследовали царские сатрапы, гноили их по ссылкам - В.И. Ленин вот прятался от сатрапов в разливе - но они все преодолели и принесли народу счастье. Любовь наших интеллигентов к революциям началась далеко не с Украины; в отношении к майдану мы просто видим те же чувствования и те же эмоции, которые побуждали людей в 1917 году нацеплять красные банты и ликовать по поводу свержения проклятого царизма. Поэтому текст Ольги Седаковой ценен тем, что ей, как талантливой поэтессе и литератору, удалось выразить определенную систему ценностей и настроений, которая глубоко укоренена в сознании нашей интеллигенции. Это любовь к мятежу, смуте и революции ради нее самой; не ради того, что революция как-то улучшит жизнь людей, а ради самого процесса, ради упоения бурей истории. Это настроение - " пусть сильнее грянет буря " - прекрасно передает Максим Горький в " Песне о буревестнике " , Владимир Маяковский во многих своих стихотворениях. Даже странно, что Ольга Седакова цитирует не их, а англоязычного поэта Томаса Эллиота, который этому настроению не близок и на роль революционного агитатора, горлана-главаря не годится. Она пишет, цитируя Эллиота, " Не говорите мне О мудрости стариков – лучше об их дури, |
| Вместе с Флоренским в вестник пришел «Кружок…», чьи возможности он так ценил, – со своими противоречиями, личными поисками участников, но и обязательно со стремлением к сплоченности и единству. Но не только – В.А. Кожевников в письме, отправленном 15 апреля 1913 г., радовался удаче редактора: «Как хорошо, что Вы привлекли статьи В. В. Розанова в Б.В.! В «Анафеме» [ " Впечатления мирянина. «Торжество Православия» в служении Антиохийского Патриарха». – К.П.] тон могучий, местами – прямо потрясающий. Воображаю, как прогневит 2-я статья левый лагерь!» 50 . Действительно, этой второй – «Не нужно давать амнистию эмигрантам» (за резкость тона отклонена редакцией «Нового времени») – предстояло сыграть особую роль в судьбе автора. Вместе со статьей «Андрюша Ющинский» (Земщина, 13 октября 1913 г.) она дала повод исключить В. В. Розанова из Санкт-Петербургского Религиознофилософского общества, инициатором которого он был. Впрочем, логика происшедшего вполне ясна. Еще в конце 1907 г. Д.С. Мережковский писал из Парижа А.С. Глинке-Волжскому, отмечая перемену: «Вы все «поправели», мы [адепты «нового религиозного сознания». – К.П.] – «полевели». И это не на политической суетной поверхности, а глубже, принципиальнее. Сближение Булгакова с Новоселовым, который есть несомненнейший «черносотенец», их общее склонение к православному «житью-бытью» производит на нас самое тягостное впечатление. Ревную я вас всех к православию.» 51 . Любопытно, но сходную эволюцию самого В. В. Розанова , – едва ли не главного «антигероя» (среди прочих Д.С. Мережковский, Н.М. Минский, К.Д. Бальмонт, В.А. Тернавцев, Н.А. Бердяев , Ф. Ницше, М. Горький, Л.Н. Андреев) академических лекций и печатных выступлений 52 вл. Феодора, – отмечал сам епископ: «Я читал почти все Ваши сочинения. Сначала смущался, потом возмущался. Последние Ваши мысли («Уединенное», и в «Нов. Вр.» 53 ) стали радовать за Вас. А статья «Мы хороши» 54 , сию минуту прочитанная, уже ободряет и нас» (14 дек. 1912 г.) 55 . Ректор МДА, вся жизнь которого была связана с духовной школой (учился, затем преподавал и начальствовал, пережив 2 мая 1906 г. покушение семинариста в Тамбове) вряд ли обошел вниманием слова писателя: «В старой бурсе, где было так ужасно жить, где даже «секли за проступки» никто не самоубивался. Да из такой сеченой бурсы вышли и Филарет Московский , и Иннокентий Таврический. Но перестали сечь: вдруг молодые люди сами себя начали «сечь» самоубийствами и преступлениями. «Человеку должно быть тяжело» – вот закон. Да почему?!! – Да потому, что он «не ангел», которые одни «летают», а – «стопоходящее существо», с виною на себе, с виною всеобщею, неотложною, индивидуальною у каждого. И за эту-то… «вину» должен нести и «тяжесть». А нет ее, – и «вину» он выражает в «преступлении». Те, которые «всех вообще секли», секли за врожденное, скрытое у всех преступление. И ведь оно в самом деле есть, и его надо чем-то «прижать к земле« " 56 . |
| Имя Чехова, оказавшего значимое влияние на всю русскую литературу начала XX века, у дореволюционного Шмелёва можно встретить крайне редко. Это особенно удивительно потому, что отголоски чеховских мотивов видны чуть ли не в каждом произведении Шмелёва. Сама писательская манера Шмелёва несёт в себе отпечаток принципов чеховской поэтики. Произошло это, вероятно, потому, что Шмелёв долгое время не ощущал Чехова как непосредственного своего учителя. Он несомненно прошёл «школу Чехова», но в этой школе был учеником второго поколения. Если Горький, Бунин, Куприн и др. получали уроки мастерства часто в живом общении с самим Чеховым, то Шмелёв учился у этих учеников и через их посредство осваивал чеховское художественное наследие. Поэтому учителем своим Шмелёв мог считать скорее Горького, который много помогал ему своими советами, нежели Чехова. Кроме того, Чехов в глазах Шмелёва, как и всех его современников, не имел, подобно Толстому и Достоевскому, громкого титула Учителя, Пророка, Мыслителя. Как мы знаем, одним из самых распространённых мнений о Чехове бытовало мнение как о писателе, лишённом мировоззрения. И вот примечательно: когда в середине 1910-х годов критика в один голос заговорила о «безыдейности», «холодности», «индифферентизме» самого Шмелёва, то эти мнения и оценки были удивительно похожи на то, что тридцатью-двадцатью годами раньше говорили и писали о Чехове. А у самого Шмелёва ясно прозвучало чеховское отношение к принципам художественного отображения действительности. Известно, как настойчиво отстаивал Чехов принцип безтенденциозного, объективного искусства (но не безпроблемного и безыдейного, как это трактовали критики). Сам Чехов дал точное объяснение своего понимания тенденциозности: «Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренно. Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти вопросы я не отвечаю. Живые образы создают мысль, а не мысль создаёт образы» 531 . В интервью «Что я хотел сказать своей пьесой «На паях»»— Шмелёв как бы вторит Чехову: «Я не ставил себе целью непременно что-то сказать пьесой». И так же, как Чехов, Шмелёв здесь вовсе не говорит о желании создать произведение без авторской мысли: «Были в душе стремления, живые лица, жизненные положения наблюдаемого мною слоя, и в этих положениях чуялся мне скрытый смысл творящейся жизни» 532 . |
| В их порядок строгий, уют С терпеливым проник учителем И узнал, как их всех зовут. А когда стал учить учебники, Сразу ожил весь шар земной: Буквы — крохотные волшебники — Чудеса творили со мной! Устрашал вулкан извержением, Пушкин вниз смотрел, На Кавказ, Бородинское шло сражение — И все это в избе у нас… Детство, детство, заря туманная С ветхой, старой ветлой вдали!.. Под крышу твою деревянную Буквы целый мир привели: То, что близко И что далеко, Тот, кто умер И кто живет,— С юга, запада и востока И оттуда, где вечный лед. «Колдовство!» М. Горький в повести «Мои университеты» великолепно показал, как неграмотный взрослый человек Изот, обучаясь грамоте, восхищался чудодейственной силой письменности: «Учился он усердно, довольно успешно и — очень хорошо удивлялся; бывало, во время урока вдруг встанет, возьмет с полки книгу, высоко подняв брови, с натугой прочитает две-три строки и, покраснев, смотрит на меня, изумленно говоря: — Читаю ведь… Несколько раз он вполголоса, осторожно спрашивал: — Объясни ты мне, брат, как же это выходит все-таки? Глядит человек на эти черточки, а они складываются в слова, и я знаю их — слова живые, наши! Как я это знаю? Никто мне их не шепчет. Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно. А здесь как будто сами мысли напечатаны, — как это?.. — Колдовство! — говорил он, вздыхая, и рассматривал страницы книги на свет». Пословицы и загадки об азбуке и письме Азбука — к мудрости ступенька. Грамоте учиться — всегда пригодится. Кто грамоте горазд — тому не пропасть. Черные, кривые Встанут в ряд — Заговорят. Белое поле, Черное семя, Кто его сеет, тот разумеет. Вопросы для любознательных 1. Какое русское слово состоит из трех слогов, а указывает на 33 буквы? 2. Почему слова в словарях располагают в алфавитном порядке? 3. Почему фамилии учеников учителя записывают в классных журналах по алфавиту? 4. В алфавитном ли порядке записаны слова космонавт, космос, крейсер, костер, крючок, кукуруза; первомай, пионер, пирамида, пластинка, пограничник, подарок, погода? |
| После очередного крупного скандала с отчимом и матерью Виссарион поздним вечером тайком оставил дом и поселился у своего давнего знакомца, с которым учился в университете, — у Сотникова Ивана. Этот желчный, ожесточённо-умный Иван когда-то подсовывал Виссариону нелегальные брошюрки, призывавшие к перепахиванию жизни, к социальному взрыву. Сотников жил аскетично, бедно, в чердачной холодной комнатушке, но был горд, заносчив, беспощаден и к себе, и к людям. Виссариона поражало, с каким презрением этот коротконогий, в извечно засаленной косоворотке человечек относился вообще к людям и к тем, кто оказывался с ним рядом на жизненном пути: — Цивилизация одряхлела, испоганилась и нуждается во вселенской встряске и чистке. Горький — то бишь Пешков-с! — слеп: заявляет, человек-де — это звучит гордо. Ха! Обрадовались! Нате, выкусите! Человек измельчал, опаскудился — жрёт, пьёт, спит, снова жрёт, пьёт, спит. Всюду рабы — рабы денег, рабы наслаждений, рабы рабов. Тьфу! А Россия? Что такое Россия? Свалка обломовщины и поповщины! Так вот я говорю: Россию — похоронить! Веру — к чёрту! Попов — на виселицу! Дворянство и буржуев — в цеха и на поля, а лучше — извести, вытравить, как клопов! Мы новый мир построим! Новый человек станет хозяином Вселенной! — Его глаза изжелта, как свечи, загорались, он страшно бледнел, и казалось, вот-вот упадёт в обморок. Замолкал, ломал немытые, шафранные от табака пальцы. Виссариону, вскормленному иным миром, удивительным образом нравился «безобразный, но прекрасный», как он определил про себя, Сотников. Мятежный, обуянный противоречивыми желаниями и стремлениями князь слушал его, заражался азартом злобы и ненависти к бесполезной жизни, которой, стало представляться ему, все больны вокруг, а не только люди того высшего круга, из которого он вырвался. У Сотникова собиралась такая же взлохмаченная, пренебрегающая условностями молодёжь. До спазм спорили, читали, штудируя, нелегальные книжицы и газетки, порой крепко ругались, до одури курили, тянули пиво и квас, изредка чаёвничали, соря крошки на пол. Расходились всегда мирно, взблёскивая в потёмках коридора и подъезда азартными глазами. И не пролетало двух-трёх дней — слетались в обшарпанную квартирку Сотникова и снова бредили в табачном дыму о новом человеке. |
| К. Кокшенева: Наверное, не случайно вы, Владимир Петрович, говорите о последних пятнадцати годах. Советский театр был развращен идеологически, он был безбожным и атеистическим, но актеров, как и зрителей, спасала классика и чувствительность человека к нравственным проблемам. Сейчас сцена развратна самым низменным образом, а говорить о нравственности и вообще считается старомодным. Сегодня не интересно быть личностью – не интересно вопрошать о самом себе. У больших актеров нравственное ядро в творчестве всегда присутствовало. В.П. Заманский: Прежде были очень большие актерские натуры (и в режиссуре тоже): я могу назвать Романова из Киева, Симонова – ленинградского, Кторова во МХАТе. Мне кажется, что в театре за этот страшный расцерковленный век, за эти 100 лет произошли катастрофические изменения. Я больше знаю МХАТ и учился я в школе МХАТа, и привязан к этому театру, и я могу сказать об уменьшении личностного масштаба: Художественный театр начинался с Константина Сергеевича Станиславского, а «закончился» (я говорю о столетнем его существовании) Олегом Николаевичем Ефремовым и Табаковым. То же произошло и с актерами. В театре стал главенствующее место занимать режиссер. Но одно дело такая режиссура, когда режиссер «умирает в актере», а другое дело режиссура самовыпячивающаяся. На мой взгляд, первое место в театре должна занимать драматургия и драматург. Когда начинал Станиславский, был Чехов, был Горький, Ибсен, еще недалек был А.Н. Островский. На уровне этих драматургов режиссура не могла быть такой беспардонно довлеющей, затягивающей актеров в петлю подчинения одной воле и выражения того миросозерцания, которое присуще этому режиссеру. А оно (мировоззрение) может быть такое, что, как говорится, Господи Боже, помилуй!.. Ведь в сущности последний большой драматург у нас был Вампилов. Есть хорошие, наверняка, но равного нет. К. Кокшенева: То есть вы считаете, что единая режиссерская воля в театре – это порок? В.П. Заманский: Да, это порок. К. Кокшенева: Большие русские актеры XIX столетия многие были верующими. Мне кажется, что у современного актера, вообще человека, связанного с культурой, очень болезненно стоит вопрос веры и своей творческой деятельности. Я знаю многих, резко и навсегда порвавших с миром искусства. Некоторые из них осудили вообще, например, театр как дело однозначно вредное. А в XIX веке, как вы думаете, ситуация была менее конфликтна? |
| А теория струн объясняет это тем, что на самом деле наш мир десятимерен. Она говорит, что кроме четырех измерений, которые мы видим, имеются еще шесть измерений очень малого размера. И топология этого шестимерного микро-многообразия такова, что существует именно 12 типов частиц. – Как складывался ваш интерес к наукам? Были у вас колебания, куда пойти учиться, стать гуманитарием или физиком? – Да, я раздумывал об этом. В детские годы, в юности я много читал, и у меня был интерес к философии. А философия в моем детстве – это в первую очередь марксизм-ленинизм. Поэтому я читал Маркса, Ленина, Энгельса, потом от них я узнал о Фейербахе и Гегеле. И потом я, в конце концов, скатился «в болото обскурантизма» – начал читать отцов Церкви, а также книги В. Соловьева, С. Булгакова, Е. Булгакова, Н. Бердяева, П. Флоренского и других русских религиозных философов. Это уже было в 60-е годы, когда вся эта литература появилась в книжных магазинах, а я стал страстным собирателем книг (я тогда уже учился в Москве, в МИФИ). Меня тянуло в философию, и я хотел поступать на философский факультет, хотя в математике я делал явные успехи. Мои родители были далеки от мысли, что ребенку нужны репетиторы и физматшкола, по этой причине я поступил туда, куда не собирался исходно – в Горьковский университет (ГГУ), на радиофизический факультет. Сначала я хотел поступать на философский факультет, но этому, к счастью, помешал Хрущев. В декабре 1958 года был принят закон «Об укреплении связи школы с жизнью…», где, в частности, говорилось о том, что тем, кто хочет идти на общественно-гуманитарные специальности, сначала нужно отработать у станка два года. Поэтому я решил поступать на радиофак, лучший в отношении физики и математики факультет ГГУ. Александр Белавин – На физико-математические специальности можно было идти без трудового стажа, а на общественные дисциплины нельзя? – Да, и я решил поступить на физику. Первый год я не поступил в МИФИ, и тогда уже, махнув рукой на Москву, я поступил в Горький на радиофизический факультет. Это замечательное место в Горьком, очень тесно связанное с московскими учеными: И.Е. Таммом, М.А. Леонтовичем, Л.И. Мандельштамом, М.Л. Левиным, В.Л. Гинзбургом, который был первым деканом и одним из организаторов этого факультета, вместе с Марией Тихоновной Греховой и другими учеными-горьковчанами. Этот факультет – особая история, очень важная в моей жизни. |
|
|
