| 23 Апреля кн. Голицын пожелал видеться с Фотием и пришёл к нему. Фотий начал говорить так: «Вот уже два почти года увещеваю тебя отстать от заблуждений. Умоляю тебя ради Господа, останови ты книги, кои в течение твоего министерства изданы против церкви, власти царской, против всякой святыни, и в коих ясно возвещается революция или доложи ты Помазаннику Божию. Но он, князь Голицын, отвечал: что мне теперь делать? Все университеты и учебные заведения сформированы уже для революции». Я ему сказал: «ты, яко обер-прокурор, а теперь министр духовных дел и народного просвещения, мог бы уже исправить». И сказал кн. Голицын: «не я, а Государь виноват, который такого же духа будучи, желал». Я же сказал кн. Голицыну: «но я тебя уверяю, что можешь ещё остановить». Но кн. Голицын сказал: «поздно уже остановить, всё уже в большой силе». Видя ложь и дерзость кн. Голицына, я удивился и пожалел о том, что два года напрасно употребил, обращая его от заблуждения и решился более не видеться с князем, яко врагом церкви и государства. 25 Апреля князь Голицын пожелал ещё видеться с Фотием и пришёл к нему в час пополудни 304 . «Фотий стоит у св. икон: горит свеща, святыя тайны Христовы предстоят, Библия раскрыта ( Иер.23 ). Входит князь и образом яко зверь рысь является ( Иер.5:6 ), протягивает руку для благословения. Но Фотий, ему не давая благословения, говорит тако: в книге „Таинство креста“ под твоим надзором напечатано: духовенство есть зверы, а я Фотий из числа духовенства есть иерей Божий, то благословить тебя не хощу, да тебе и не нужно оно. (Дал ему прочитать Иер. гл. XXIII). Но кн. Голицын не хотел и убежал, но Фотий вслед отворенной двери закричал: если не покаешься, то попадёшь в ад» 305 . Описав оба эти разговоры свои и поступок свой с Голицыным, Фотий в тот же день, 25 Апреля, послал (вероятно, через Аракчеева) описание это к Государю. В этот же самый день кн. Голицын получил подписанный Государем рескрипт по делу о книге Госнера. Шишков и Ланской представили составленный первым из них разбор книги Госнера. |
| Достал из кармана бумажку с азбукой. – Можешь передать Оболенскому? – Пожалуй, можно. Голицын едва успел ему сунуть бумажку, как вошел плац-майор Подушкин с ефрейтором Ничипоренкой. Осмотрели печь, – труба опять дымила, – и вышли: ничего не заметили. – Едва не попались, – шепнул Голицын, бледный от страха. – Помиловал Бог, – ответил солдатик просто. – А досталось бы тебе? – Да, за это нашего брата гоняют сквозь строй. – Подведу я тебя, уж лучше не надо, отдай. – Небось, ваше благородье, будьте покойны, доставлю в точности. Голицын почувствовал, что нельзя благодарить. – Как твое имя? Солдатик опять посмотрел на него долго, жалостно. – Я, ваше благородье, человек мертвый, – улыбнулся тихой, как будто, в самом деле, мертвой улыбкой. Голицыну хотелось плакать. В первый раз в жизни, казалось, понял притчу о Самарянине Милостивом – ответ на вопрос: кто мой ближний? В ту же ночь он вел разговор с Оболенским. – Здравствуй, – простучал Голицын. – Здравствуй, – ответил Оболенский. – Здоров ли ты? – Здоров, но в железах. – Я плачу. – Не плачь, все хорошо, – ответил Голицын и заплакал от счастья. Глава вторая Однажды, часу в одиннадцатом ночи, вошли в камеру Голицына комендант Сукин с плац-майором Подушкиным и плац-адъютантом Трусовым; сняли с него кандалы, а когда он переоделся из арестантского платья в свое, – опять надели. – В жмурки поиграем, ваше сиятельство, – ухмыльнулся плац-майор, завязал ему глаза платком и надел черный миткалевый колпак на голову. Подхватили под руки, вывели во двор, усадили в сани и повезли. Проехав немного, остановились. Подушкин высадил арестанта и взвел на крыльцо. – Не споткнитесь, ножку не зашибите, – хлопотал заботливо. Провел через несколько комнат; в одной слышался скрип перьев: должно быть, это была канцелярия; усадил на стул, снял повязку. – Обождите, – сказал и вышел. Сквозь дырочку в зеленых шелковых ширмах Голицын видел, как шмыгали лакеи с блюдами, – должно быть, где-то ужинали, – и флигель-адъютанты с бумагами. Конвойные провели арестанта, закованного так, что он едва двигался; лицо закрыто было таким же черным колпаком, как у Голицына. |
| – Вы женаты, Голицын? – Женат. – Как имя вашей супруги? – Марья Павловна. – А сами как зовете? – Маринькой. – Ну, поцелуйте же от меня Мариньку. Прощайте. Идут. Храни вас Бог! Голицын услышал на дверях соседней камеры стук замков и засовов. Когда пятерых, под конвоем павловских гренадер, вывели в коридор, они перецеловались все, кроме Каховского. Он стоял в стороне, один, все такой же каменный. Рылеев взглянул на него, хотел подойти, но Каховский оттолкнул его молча глазами: «Убирайся к черту, подлец!» Рылеев улыбнулся: «Ничего, сейчас поймет». Пошли: впереди Каховский, один; за ним Рылеев с Пестелем, под руку; а Муравьев с Бестужевым, тоже под руку, заключали шествие. Проходя мимо камер, Рылеев крестил их и говорил протяжно-певучим, как бы зовущим, голосом: – Простите, простите, братья! Услышав звук шагов, звон цепей и голос Рылеева, Голицын бросился к оконцу-»глазку» и крикнул сторожу: – Подыми! Сторож поднял занавеску. Голицын выглянул. Увидел лицо Муравьева. Муравьев улыбнулся ему, как будто хотел спросить: «Передадите?» – «Передам», – ответил Голицын тоже улыбкой. Подошел к окну и увидел на Кронверкском валу, на тускло-красной заре, два черных столба с перекладиной и пятью веревками. Глава девятая Всех осужденных по делу Четырнадцатого, – их было 116 человек, кроме пяти приговоренных к смертной казни, – выводили на экзекуцию – «шельмование». Собрали на площади перед Монетным двором, построили отделениями по роду службы и вывели через Петровские ворота из крепости на гласис Кронверкской куртины, большое поле-пустырь; здесь когда-то была свалка нечистот и теперь еще валялись кучи мусора. Войска гвардейского корпуса и артиллерия с заряженными пушками окружили осужденных полукольцом. Глухо, в тумане, били барабаны, не нарушая предрассветной тишины. У каждого отделения пылал костер и стоял палач. Прочли сентенцию и начали производить шельмование. Осужденным велели стать на колени. Палачи сдирали мундиры, погоны, эполеты, ордена и бросали в огонь. Над головами ломали шпаги. Подпилили их заранее, чтобы легче переламывать; но иные были плохо подпилены, и осужденные от ударов падали. Так упал Голицын, когда палач ударил его по голове камер-юнкерскою шпагою. |
| ЛЕКЦИЯ LVIII КН. В. В. ГОЛИЦЫН. ПОДГОТОВКА И ПРОГРАММА РЕФОРМЫ. КН. В. В. ГОЛИЦЫН. Младшим из предшественников Петра был князь В. В. Голицын, и он уходил от действительности гораздо дальше старших. Еще молодой человек, он был уже видным лицом в правительственном кругу при царе Федоре и стал одним из самых влиятельных людей при царевне Софье, когда она по смерти старшего брата сделалась правительницей государства. Властолюбивая и образованная царевна не могла не заметить умного и образованного боярина, и кн. Голицын личной дружбой связал свою политическую карьеру с этой царевной. Голицын был горячий поклонник Запада, для которого он отрешился от многих заветных преданий русской старины. Подобно Нащокину, он бегло говорил по-латыни и по-польски. В его обширном московском доме, который иноземцы считали одним из великолепнейших в Европе, все было устроено на европейский лад: в больших залах простенки между окнами были заставлены большими зеркалами, по стенам висели картины, портреты русских и иноземных государей и немецкие географические карты в золоченых рамах; на потолках нарисована была планетная система; множество часов и термометр художественной работы довершали убранство комнат. У Голицына была значительная и разнообразная библиотека из рукописных и печатных книг на русском, польском и немецком языках: здесь между грамматиками польского и латинского языков стояли киевский летописец, немецкая геометрия, Алкоран в переводе с польского, четыре рукописи о строении комедий, рукопись Юрия Сербенина (Крижанича). Дом Голицына был местом встречи для образованных иностранцев, попадавших в Москву, и в гостеприимстве к ним хозяин шел дальше других московских любителей иноземного, принимал даже иезуитов, с которыми те не могли мириться. Разумеется, такой человек мог стоять только на стороне преобразовательного движения - и именно в латинском, западноевропейском, не лихудовском направлении. Один из преемников Ордина-Нащокина по управлению Посольским приказом, кн. Голицын развивал идеи своего предшественника. |
| Сказанное Андреем Голицыным обеспокоило всех за столом. Бояре заговорили все разом, перебивая друг друга. Особенно горячился Иван Салтыков. – Нечего церемониться с Гермогеном! – выкрикивал он, стуча по столу костяшками пальцев. – Нечего! Посадить его в поруб, заковать в железа до поры до времени! – Пригрозить надо этому хрычу! – молвил Федор Шереметев. – Приставить ему нож к горлу, он тогда сразу присмиреет. – Нужно схватить Гермогена и ночью увезти его из Москвы на любое из наших загородных подворий, – предложил Иван Голицын. Восстановив тишину в светлице, Василий Голицын попросил своих гостей успокоиться и рассуждать здраво. – Без Гермогена наша затея обречена на провал, други мои, – сказал он. – Свадьба ли, крестины ли, похороны ли – без священника никогда не обходятся. Тем более выборы нового царя без патриарха будут походить на жалкий фарс. Гермоген должен быть с нами! – Василий Голицын слегка пристукнул ладонью по столу. – Коль Гермоген не пойдет за нами добром, значит, поведем его силой. – Когда начинаем, брат? – нетерпеливо спросил Андрей Голицын. Василий Голицын помолчал, обведя взглядом лица своих сообщников, потом негромко, но решительно произнес: – Завтра поутру. В последнее время один вид Бориса Лыкова стал вызывать у Василия Шуйского приступы раздражения. Боярин Лыков неизменно приходил во дворец с плохими вестями. Сначала Лыков принес Шуйскому весть о том, что Кантемир-мурза в нарушение договора повернул оружие против царских войск, а не против Лжедмитрия. Затем опять же Лыков известил Шуйского о том, что голландские и немецкие ростовщики отказались ссудить его деньгами даже под высокие проценты. В это утро боярин Лыков снова испортил Василию Шуйскому настроение, ворвавшись в его покои с криком: «Измена, государь! Измена!..» Василий Шуйский, только что завершивший свое утреннее облачение перед тем, как идти завтракать, досадливо поморщился, глядя на толстяка Лыкова, упавшего ему в ноги. – Спешу известить тебя, государь-надежа, – задыхаясь, промолвил Лыков. – Братья Голицыны и их прихвостни из Думы сговорились за твоей спиной с воровскими боярами. Те хотят казнить Тушинского вора, а братья Голицыны собираются тебя с трона скинуть, государь. У меня верный человек имеется среди челяди Василия Голицына, он-то и поведал мне об этом. Василий Голицын сам метит на твое место, государь. |
| Когда вернулись в корчму, Голицын хотел проститься, но Лунин попросил его зайти к нему. При тусклом свете сальной свечи огромная комната казалась еще более мрачною. На столе была постлана постель, и Голицын представил себе, как Лунин лежит на ней покойником. Чемоданы уложены: он уезжал на рассвете. Усадив гостя, хозяин закурил трубку и начал, так же как намедни, ходить по комнате, взад и вперед, напевая хриплым голосом: Plaisir d’amour ne dure qu’un moment. – A знаете, Голицын, мне все не верится, что сговориться нельзя. Мы ведь все-таки в главном согласны? – Согласны, но… – Но две параллельные линии никогда не сойдутся, так что ли? – Или сойдутся в вечности, – возразил Голицын. – Э, мой милый, далеко до вечности; лучше синица в руках, чем журавль в небе! – засмеялся Лунин. Помолчал, остановился перед ним и заглянул ему в глаза пристально: – Послушайте, Голицын, это моя последняя попытка вернуться в Общество. Я знаю, что могу быть полезен: у меня – то, чего у вас нет, – точка опоры для рычага Архимедова, которым можно мир перевернуть. Ежели есть малейшая надежда сговориться, – я ваш, и что сказал, то сделаю: на Зверя – Крест. Решайте же. Только сейчас, сейчас, а не в вечности! Да или нет? Почти мольба была в голосе его; та слабость сильных людей, которая иногда сильнее силы их. – Нет, Лунин. Если бы я и пошел с вами, никто не пойдет… – Ну, что ж, на нет и суда нет. Не можем спасаться вместе, – будем погибать розно… Прощайте, Голицын! Я еду далеко. – В Варшаву? – Может быть и дальше. Поищу на земле себе места, а не найду, то и под землей люди живут. – Как под землею? – Ну да, монахи Трапистского ордена, l’ordre de la Trappe, знаете? – Вы к ним? – К ним, если деваться будет некуда. – Не успеете, Лунин! – Почему? – У нас раньше начнется. А ведь, если начнется, вы к нам пристанете? – Пристану. В России жить нельзя, но умирать можно… Значит, не прощайте, а до свидания… Погодите, вот еще последний вопрос, только уж очень, пожалуй, нескромный. Ну, все равно, не захотите – не ответите. Или лучше так: я первый отвечу, а вы потом. Для меня главное в жизни – любовь, любовь к Ней … |
| Поздно вечером вошел плац-адъютант Трусов и поставил на стол тарелку с белой сдобной булкой, аппетитно подрумяненной, похожей на те, что немецкие булочники называют «розанчиками». – Кушайте на здоровье. – Благодарю вас, я не голоден. – Ничего, пусть полежит, ужо проголодаетесь. – Унесите, – сказал Голицын решительно, вспомнив искушение трубкою. – Не обижайте, князь. Право же, от чистого сердца. Чувствительнейше прошу, скушайте. А то могут быть неприятности… – Какие неприятности? – удивился Голицын. Но Трусов ничего не ответил, только ухмыльнулся; слащаво-наглое, хорошенькое личико его показалось Голицыну в эту минуту особенно гадким. Поклонился и вышел, оставив булку на столе. До поздней ночи Голицын перестукивался с Оболенским. У обоих пальцы заболели от стучанья. Голицыну заменяла их обожженная палочка из веника, которым подметали пол, а Оболенскому – карандашный огрызок. – Я решил молчать, о чем бы ни спрашивали, – простучал Голицын, рассказав о допросе. – Молчать нельзя: повредишь не только себе, но и другим, – ответил Оболенский. – Чернышев говорит то же, – возразил Голицын. – Он прав. Отвечать надо, лгать, хитрить. – Не могу. Ты можешь? – Учусь. – Рылеев, подлец, всех выдает. – Нет, не подлец. Ты не знаешь. Была у вас очная ставка? – Нет. – Будет. Увидишь: он лучше нас всех. – Не понимаю. – Поймешь. Если о Каховском спросят, не выдавай, что убил Милорадовича. Ведь и я ранил штыком; может быть, не он, а я убил. – Зачем лжешь? Сам знаешь, что он. – Все равно, не выдавай. Спаси его. – Его спасти, а тебя погубить? – Не погубишь: все за меня против него. – Я лгать не хочу. – Ты все о себе думаешь – думай о других. Идут. Прощай. После разговора с Оболенским Голицын задумался и забылся так, что не заметил, как, проголодавшись, начал есть булку. Опомнился, когда уже съел половину. Оставлять не стоило, съел всю. Ночью проснулся от боли в животе. Стонал и охал. Всю ночь промучился. К утру сделалась рвота, такая жестокая, что думал, – умрет. Но полегчало. Уснул. – Как почивать изволили? – разбудил его Сукин. |
| – Настоящий философ, в тезку своего, Баруха Спинозу! – ответил Голицын. – Только все они чего-то не понимают главного. – А что главное? – Ну, этого я вам не скажу: «тут молчок, и всяк сверчок знай свой шесток», – усмехнулся Голицын. – А я боялся, что скажете, – посмотрел на него Борисов, сначала серьезно, а потом вдруг тоже с улыбкой, и спросил: – Вы куда? – Домой, – ответил Голицын, чтобы узнать, не обрадуется ли он, по обыкновению, что его оставляют в покое. – Заняты? – Нет. – Так пойдемте ко мне. Знаете что, Голицын? Я ведь с вами давно говорить хотел, да все боялся… – Чего же боялись? – Да вот, как батька мой говорит: с важными господами вишен не ешь, как бы косточкой глаза не вышибли. – Вы так обо мне думали? – Ну, не сердитесь. Я теперь не так… – А как? – Теперь, – засмеялся Борисов, – как дедуся-пасечник наш говорит: вижу по всему, что вы человек как человек, а не то, что называется пан. – Ну и слава Богу! – Не сéрдитесь? – Да нет же, какой вы, право, чудак! Голицын вдруг почувствовал, что Борисов тихонько жмет ему руку. – Вам Бестужев говорил о Славянах? – Говорил. – Не поняли? – Не совсем. – Да ведь просто? – Иногда простое понять труднее всего. – Вот именно, – подхватил Борисов, – самое простое – самое трудное. Но вы понять можете: слепенького поняли и жида поняли; значит, и нас поймете… Он говорил теперь связно и внятно, как будто совсем другой человек; и лицо – другое, новое. «Какое милое лицо, и как я его раньше не видел!» – удивился Голицын. Борисов жил на выезде из города, у Богуславской заставы, в крошечной хатке с двумя каморками, почти без мебели. «С хлеба на квас перебивается», – вспомнилось Голицыну. Когда они вошли, молодой человек, сидевший у окна и что-то рисовавший, с милым, грустным и больным лицом и с глазами, такими же тихими, как у Борисова, вскочил в испуге и, не здороваясь, убежал в соседнюю каморку, где заперся на ключ. Это был Андрей Иванович, брат Борисова. Хозяин показал гостю коллекции бабочек и других насекомых, а также рисунки животных, птиц, полевых цветов и растений. |
| Он долго ждал. Наконец, опять появился Подушкин, завязал ему глаза и повел за руку. – Стойте на месте, – сказал и отпустил руку. – Откройтесь, – произнес чей-то голос. Голицын снял платок и увидел большую комнату с белыми стенами; длинный стол, покрытый зеленым сукном, с бумагами, чернильницами, перьями и множеством горящих восковых свечей в канделябрах. За столом – человек десять, в генеральских мундирах, лентах и звездах. На председательском месте, верхнем конце стола – военный министр Татищев; справа от него – великий князь Михаил Павлович, начальник штаба – генерал Дибич, новый С.-Петербургский военный генерал-губернатор – Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф; слева – бывший обер-прокурор Синода, князь Александр Николаевич Голицын – единственный штатский; генерал-адъютанты: Чернышев, Потапов, Левашев и, с краю, флигель-адъютант полковник Адлерберг. За отдельным столиком – чиновник пятого класса, старенький, лысенький, – должно быть, делопроизводитель. Голицын понял, что это – Следственная Комиссия или Комитет по делу Четырнадцатого. С минуту длилось молчание. – Приблизьтесь, – проговорил, наконец, Чернышев торжественно и поманил его пальцем. Голицын подошел к столу, нарушая звоном цепей тишину в комнате. – Милостивый государь, – проговорил Чернышев после обычных вопросов об имени, возрасте, чине, вероисповедании, – в начальном показании вашем генералу Левашеву вы на все предложенные вопросы сделали решительное отрицание, отзываясь совершенным неведением о таких обстоятельствах, кои… Голицын, не слушая, вглядывался в Чернышева; лет за сорок, а хочет казаться двадцатилетним юношей; пышный, черный парик в мелких завитках, как шерсть на барашке; набелен, нарумянен; бровки вытянуты в ниточки; усики вздернуты, точно приклеены; желтые, узкие с косым, кошачьим разрезом, глаза, хитрые, хищные. «Претонкая, должно быть, бестия, – подумал Голицын. – Недаром говорят, самого Наполеона обманывал». – Извольте же объявить всю истину и назвать имена ваших сообщников. Нам уже и так известно все, но мы желаем дать вам способ заслужить облегчение вашей участи чистосердечным раскаянием. |
| Самому ли ему пришла счастливая мысль пригласить в этот комитет М.М. Сперанского или его назначил Государь, во всяком случае, совместное действие таких двух лиц, как князь Голицын и Сперанский, пользовавшихся личной близостью и особым доверием Государя, было весьма благоприятным условием для осуществления и успеха предположенной реформы. Князь Голицын не знал, да вероятно до того времени и не видывал духовных училищ, находившихся в непосредственном заведывании епархиальных архиереев, вне обер-прокурорского надзора. Напротив, Сперанский сам воспитанник провинциальной Владимирской, потом преподаватель и префект С.-Петербургской главной семинарии, подробно знал их устройство и недостатки и вообще весь быт нашего духовенства. Таким образом, князю Голицыну принадлежал почин дела, а Сперанскому, совместно с митрополитом Амвросием и Феофилактом, – вся специальная, техническая сторона реформы, организация управления духовных училищ, устройство в них учебной части, исчисление сумм, потребных на содержание их и изыскание способов к составлению этих сумм. Собрания происходили у митрополита. Князь Голицын, после каждого заседания, докладывал Государю о ходе дела. К Пасхе следующего 1808 года комитет уже окончательно разработал предложенные ему задачи и, между тем как М.М. Сперанский заготовлял подробный доклад о действиях Комитета для поднесения Государю, кн. Голицын, по испрошении предварительного соизволения Государя на предположения комитета, входил в сношения с различными учреждениями и лицами о способах исполнения этих предначертаний. В виду предположенного отпуска значительной суммы из Государственного Казначейства, кн. Голицын предуведомлял об этом Государственного Казначея и посылал ему проект заготовленного на его имя указа. Голубцов отвечал, что проект устава прочёл и находит во всём достаточным. «Итак, милостивый государь мой, – писал он, – начинайте с Богом сие доброе и полезное дело, а за мною дело не станет, деньги готовы будут; ибо где нужно и должно, я готов всегда приготовить». 12 Мая князь Голицын писал, по Высочайшему повелению, к Обер-Гофмаршалу Ард. Ал. Торсукову о переделке и исправлении в Михайловском замке, во втором этаже, комнат под 13–16 и уведомлял, что работы эти, по поручению его, будут произведены под наблюдением архитектора Руско. Комнаты эти отделывались на счёт Кабинета, для будущей Комиссии Духовных Училищ. |
|
|
