| В Лавре, вмешавшись в толпы народа, взвинченный душевно от радостного переживания достигнутой цели путешествия, дядя Иван как-то незаметно расстался со своими попутчицами и начал устраиваться самостоятельно. Приют и ночлег (бесплатно) нашел в Лаврской странноприимной, обед для богомольцев Лавра давала также бесплатно, ежедневно кормя тысячи богомольцев на особых столах около трапезной церкви. Заботиться было не о чем. Только молись и обходи все святые места. И дядя Иван с особою радостию и усердием исполнил все обязанности богомольца. В Троицком соборе отстоял все лаврские службы, поклонился святым мощам Угодника Божия и другим Лаврским Святыням. Потом направился в Гефсиманский скит – поклониться Черниговской иконе Царицы Небесной, которую столько раз изображал на своих образочках, и страстно жаждал видеть Ее ненаглядный подлинник, чтобы еще глубже и живее запечатлеть в душе Ее небесные черты... По дороге в скит он вспомнил, что его финансы (20 копеек, ассигнованные дочкой) совершенно уже оскудели по копеечкам, пожертвованным то тут, то там при обходе лаврских святынь. Как же быть? А ведь и у Черниговской надо чем-нибудь поблагодарить Ту, Которая оказала ему столько благодеяний, послав довольный заработок. А обратно? С чем идти? Чем уплатить за ночлег, который придется уже иметь без тетушки Марии? Чем расплатиться за чаек и отдых в чайных на обратном пути? Грустно стало на душе от этих назойливых мыслей. Положение безвыходное. И в первый раз в жизни явилась мысль попросить милостыни – «Христа ради!» Кстати, вот обгоняет какой-то проезжий на извозчике. И дядя Иван, не задумываясь долго, взволнованно выкрикивает ему свою горькую нужду: «Господин добрый! Помогите бедному богомольцу Христа ради!» Извозчик ни на мгновение не задержал лошадей, и проезжий мелькнул мимо дяди Ивана, как в панораме. Горько стало совсем неопытному попрошаю. «Эх! – подумал он. – В первый раз в жизни решился на это и так неудачно!» Вдруг видит: проехавший мимо господин оборачивается назад и что-то кидает по направлению к нему. Идет и находит серебрушку в 10 копеек. «О, да ведь это не шутка! Это чуть не полное верное обеспечение на обратный путь». Стало веселее сразу. Сладко помолился дядя Иван у Черниговской, выплакал все свои скорби, горести, нужды у ног Пречистой и с облегченною душою возвратился в Лавру. |
| Правда, сам м. Филарет неудачи своих миссионеров в обращении раскольников объяснял «присутствием сильных противоборствующих причин», лежащих «вне миссионеров» 407 . Эти причины он видел в особом характере Московских раскольников, в их «особенной недоступности вразумляющему действию духовенства», что зависело от того «особенного вида самостоятельности, который с последней четверти прошедшего столетия умел придать себе Московский раскол и продолжает сохранять доныне (мнение от 29 марта 1848 года)» 408 . В виду такого отношения раскольников к миссионерской деятельности православного духовенства, у м. Филарета явилась мысль употребить на дело миссии людей, вышедших из среды самого раскола. В первый раз он высказал эту мысль в 1854 году в письме к тогдашнему обер-прокурору Св. Синода Протасову, по поводу желания прибывшего в то время из Томска в Москву, известного уже нам Парфения (Гуслицкого) быть принятым в Гефсиманский скит. Сообщая об этом желании обер-прокурору, м. Филарет писал вместе с тем о Парфении: «зная его по переписке и по сведениям некоторых из скитской братин, знавших его еще за границею, как человека с добрым духовным направлением, я расположен принять его в скит, как благонадежного и могущего быть полезным. Он родился в расколе, тщательным испытанием познал истину православия и обратил из раскола свое семейство, посему желательно сделать опыт, употребить его для вразумления раскольников, которых внимание может он привлечь по своим особенным обстоятельствам, тогда как обыкновенных наставников из священников они упорно удаляются, или стараются оставаться в бесчувственном молчании, когда им говорят о православии» 409 . Опыт был сделан 410 , но благодаря не подходящему для миссионерского дела характеру Парфения, его запальчивости и резкости в выражениях 411 , опыт оказался не вполне удачным. К тому же Парфений вскоре был отвлечен от этой деятельности хозяйственными заботами по постройке Гуслицкого монастыря. Во всяком случае он не внес в наше миссионерское противораскольническое дело ничего нового. |
| В 1887 г. игуменом Андреевского скита стал иеросхимонах о. Феоклит (Позднеев) (1833–1891). Родом из крестьянского сословия Тульской губернии, он с детских лет стремился к монашеству. В 1868 г., после нескольких лет послушничества в одном из монастырей Московской губернии, прибыл на Афон. Андреевский скит выбрал после того, как обошел все афонские монастыри. В 1878 г. о. Феоклит был назначен духовником обители. В качестве настоятеля он пробыл всего четыре года и скончался в 1891 г., однако, как писали о нем после его кончины: «Почивший о. настоятель принес много духовной пользы руководимому им о Христе братству, своею строго благочестивой и высоко подвижнической жизнью, служа живым примером и образцом истинного монашеского жития для вверенного ему братства, а также назидая его и словом своим, отличавшимся силою и убедительностью и показывавшим в нем глубоко-опытного подвижника благочестия». 1149 В 1892 г. четвертым игуменом Андреевского скита стал архимандрит Иосиф (Беляев) (1845–1908), на время правления которого приходится период стремительного развития и благоустройства обители. О. Иосиф происходил из благочестивой купеческой среды Ярославской губернии и с юности приучался родными к коммерции и торговле, однако сердце его не лежало к мирской деятельности. Уже в 16 лет он сделал попытку скрыться в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры, а в 22 года, в 1867 г., навсегда уехал на Афон и поступил в Андреевский скит, где 25 лет спустя был избран игуменом. В 1894 г. о. Иосиф был возведен в сан архимандрита. Через десять лет его настоятельства скитский журнал «Наставления и утешения святой веры христианской» так писал о нем: «Своею опытностью в духовной жизни, деятельностью и энергичным характером, истинно христианской сердечностью, удивительной справедливостью он уже на первых порах своего служения снискал себе неподдельную любовь и глубокое уважение среди братьев. За 10 лет сложной и разносторонней настоятельской деятельности эти качества окрепли, распространились и возросли. От природы ласковый, деликатный, с сердцем, отзывчивым на все доброе, о. архимандрит Иосиф и на высоте своего служения, как и в минувшие молодые годы, всегда располагал к себе всех, кого жизнь ставила не только в постоянные прочные отношения к нему, но и даже и при случайных соприкосновениях». 1150 |
| 1894. Июнь.] С. 35.) Предвидение. Мне приходилось не однажды слышать примеры предвидения и как бы пророчеств обыкновенных людей относительно самих себя, а также других людей, хотя говорившие и не сознавали, что они пророчествуют. Так, рассказал мне наш скитский монах о. Крискент следующее: «Иду я однажды по церкви после какой-то службы (тогда я проходил послушание помощника пономаря) и несу пучок огарков свечных. В это время встречается мне о. иеродиакон и просит отдать ему эти огарки. «Зачем, – спрашиваю, – тебе они нужны?» – «Да я их все пожгу!» – отвечает он. Я отдал их ему. В эту же самую ночь келлия его загорелась, и сам он сгорел. Оказывается, что он, ложась, зажег один из огарков и, вероятно, позабыв затушить его, заснул, и на этот раз навеки». Келейник скитоначальника о. Анатолия, о. Захария, передавал мне нижеследующий рассказ купца о предвидении отца Варнавы, иероехимонаха Гефсиманского скита. «Прихожу однажды я к о. Варнаве, – так передавал купец, – с женою и детьми. Сам я был тогда очень болен, а жена была вполне здоровая женщина. Просим благословения, а батюшка и говорит, указывая на детей наших: «Это все сиротки!». Я говорю, что мы оба, слава Богу, живы, но только вот я скудаюсь 435 здоровьем, а он отвечает: «Скрипучее дерево два века живет, а здоровое скоро помрет». Мы тогда не поняли слов батюшки. Вскоре померла моя жена, и дети остались после нее сиротами». Скажу лично о себе. В сентябре месяце прошлого, 1891 года, получив от покойного старца о. Амвросия благословение на поступление в скит Оптиной Пустыни, я возвращался из Оптиной в Казань, чтобы устроить дела свои и подать рапорт в отставку. Заехал по пути в Троице-Сергиеву Лавру и оттуда зашел в Скит, где сподобился видеть о. Варнаву. При взгляде на меня он говорит: «Вам нужно жениться! Проживете долго, долго проживете. У вас болезнь от простуды...» Действительно, я тогда страдал от инфлуэнцы и не рассчитывал на выздоровление. Слова же «вам нужно жениться» понял после, ибо они означали вступление в духовный союз с Христом. |
| Место под часовню y Ильинских ворот было отведено Московской Думой Гефсиманскому скиту безвозмездно, и на устроение в этом месте часовни было испрошено Высочайшее соизволение. Для помещения братии, долженствующей состоять при часовне, первоначально была приспособлена старая будка, бывшая y ворот, a также – подвал под самой часовней. В этом сыром, тесном и темном помещении, шесть человек часовенных ютились в течении более тридцати лет. И хотя в следующем же году после освящения часовни, по неудобству помещения для братии, было возбуждено ходатайство о дозволении поставить для них, близ часовни y Китайской стены, деревянный флигель; но предположению этому не суждено было осуществиться. И только в последнее время (в 1892–1897 гг.) Гефсиманскому скиту удалось исходатайствовать и приспособить для помещения часовенной братии башню, что над Ильинскими воротами, в которой дотоле помещался Губернский Архив. Ходатайство о передаче этой башни в ведение Гефсиманского скита для означенной цели и приспособление ее к сему, a также приспособление взамен того для Губернского Архива, согласно требованию Губернского начальства, насчет скита, Арсенальной башни кремлевской стены, было поручено казначею скита иеромонаху Иларию. И надобно отдать ему справедливость: дело это, довольно сложное и трудное, ходившее по разным высшим инстанциям около пяти лет и восходившее на Высочайшее утверждение, наконец, благодаря энергии и усиленному ходатайству отца казначея Илария, получило желанное разрешение. Губернское начальство, находя Ильинскую башню недостаточно поместительной для Архива, согласилось уступить ее Гефсиманскому скиту, если скит примет на себя расходы по приспособлению для Архива Арсенальной башни, исчисленные архитектором в 4.397 руб. 31 коп. На уступку для Архива Арсенальной башни последовало Высочайшее соизволение, с тем, однако, условием, что если бы эта башня впоследствии потребовалась для Министерства Императорского Двора, то она должна быть в назначенный срок очищена. В свою очередь и Губернское начальство поставило скиту условие: в случае требования Арсенальной башни обратно для Дворцового ведомства, – очистить Ильинскую башню и вновь приспособить ее на свой счет для Губернского Архива. На все эти условия казначей Иларий, как уполномоченный скита, изъявил согласие. Приспособление обеих башен – Арсенальной для Губернского Архива, a Ильинской для помещения в ней часовенных братий, стало скиту 9.600 рублей. |
| А.К. — Да. Причём и сегодня, приезжая в Лавру, мы чувствуем какую-то немножко суету в монастыре, поэтому всегда и из самой Лавры тоже бежали, и бежали в скиты. Гефсиманский скит возник именно как место уединённых молений митрополита Платона Левшина. Потом, юродивый Филиппушка там заводится, который пещеры роет и создаёт пещерное отделение скита. Старец Варнава Гефсиманский. Таким образом вокруг Лавры возникает целый куст монастырей, скитов, которые притягивают к себе паломников не меньше, а может быть, и больше, чем сама Лавра. Я, конечно, здесь никоим образом не сравниваю, но когда я несколько лет назад попал в Японию, и мои японские коллеги-философы повезли меня в Камакуру, — древнюю столицу Японии, километрах в пятидесяти от Токио, — я увидел территорию, где огромное количество буддистских монастырей и святынь. Это тоже такая «святая земля» — иеротопия, как говорит один наш коллега. И я почему-то вспомнил Сергиев Посад, вспомнил Троице-Сергиеву Лавру. Что у нас тоже есть такая святая земля, которая не сводится только к одному монастырю, которая представляет собой целый комплекс поселений, и поселений не только религиозных, но даже сам город, который вкраплен в это священное место, тоже через это каким-то отблеском приобретает совершенно другое звучание. И вот, может быть, придёт в голову «власть придержащим», что они обладают колоссальным духовно-историческим наследием, т.е. местом, где можно дома через один музеифицировать, потому что там кто-то жил, там кто-то был. И одна из самых важных тем философии, которая сегодня существует и разрабатывается — кстати, не только у нас, вот во Франции этим активно занимался Поль Рикёр, не так давно ушедший из жизни — это философия памяти. Это то, что позволяет нам создать некую стратегию памяти: что помнить, что вспоминать, как эти памятные вехи связывать между собой. Чаадаев говорил, что мы живём вне истории, вне исторической памяти. Мы ругаем Чаадаева, мы говорим, что он западник, что он такой, что он сякой, но ведь на самом деле его интуиция была правильной. Действительно, можно стать великой нацией только когда мы начнём не просто помнить великие события, но связывать их в одну историю. |
| Просияй сквозь сумрак дум – И созиждется Тобою Сердце чисто, светлый ум! Прочтя этот ответ, Пушкин и написал своё знаменитое «В часы забав...» Какая-то невыразимая духовная сила, стройность была в митрополите Филарете. Он ни на минуту, ни разу в жизни не опускался с высоты своего положения. Всюду и всегда был он все тем же: величавый, православный архиерей... Казалось все, что есть мелкого, не ценного в человеке, в нем было упразднено, и совершенно верно выразилось о нем одно хорошо знавшее его лицо: «Он был как бы прирождённый архиерей». Внешность Филарета была замечательна. Очень маленького роста, весь иссохший, он казался на вид слабеньким ребенком, но в этой маленькой фигуре было какое-то величие, поражавшее и державшее всех в некотором страхе. На лице, изможденном подвижничеством, с глубокой печалью, постоянной упорной работы мысли, блистали чрезвычайною силою проницательные живые глаза, взгляд которых трудно было вынести. Когда он служил, было что-то необыкновенное в тихой сосредоточенности его поступи, в звуках его негромких возгласов. Он был истинный монах, строгий аскет в жизни и своих вкусах. Сколько он спал, как рано вставал, – о том никто не знал. Уходя спать и вставая, – келейник всегда заставал его за работой. Прием посетителей, епархиальные дела. обширная переписка, частые служения, подготовления проповедей, отдых, состоявший в чтении газет и журналов, за которыми митрополит следил, как отголоском жизни – все это занимало непрерывно весь день до глубокой ночи. Имея особое чувство благоговения к преподобному Сергию, он любил уединяться в его лавру, где он был по сану митрополита Московского, настоятелем в окрестностях её он устроил Гефсиманский скит, где и находил время от времени успокоение душе, жаждавшей сосредоточенного уединяя с Богом, но обреченной на разнообразие и волнения обширнейшей кипучей деятельности и постоянные сношения с людьми, здесь он мечтал и быть схороненным. Московский народ окружил митрополита величайшею любовью. Толпы народа ждали всякое его служение, благословения его, и он, неспешно вглядываясь во многих своим проницательным взором, осенял каждого крестным знамением. |
| Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною, Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум. Митрополит Филарет ответил ему следующими строками: Не напрасно, не случайно Жизнь судьбою мне дана: Не без правды ею тайно На печаль осуждена. Сам я своенравной властью Зло из темных бездн воззвал. Сам наполнил душу страстью, Сам сомненьем взволновал. Вспомнись мне, забвенный мною! Просияй сквозь сумрак дум — И созиждется Тобою Сердце чисто, светлый ум! Прочтя этот ответ, Пушкин и написал свое знаменитое “В часы забав”… Какая-то невыразимая духовная сила, стройность была в митр. Филарете. Он ни на минуту, ни разу в жизни не спускался с высоты своего положения. Всюду и всегда был он все тем же: величавый православный архиерей… Казалось, все, что есть мелкого, не ценного в человеке, в нем было упразднено, и совершенно верно выразилось о нем одно хорошо знавшее его лицо: “Он был как бы прирожденный архиерей”. Внешность Филарета была замечательна. Очень маленького роста, весь иссохший, он казался на вид слабеньким ребенком; но в этой маленькой фигуре было какое-то величие, поражавшее и державшее всех в некотором страхе. На лице, изможденном подвижничеством, с глубокой печатью постоянной упорной работы мысли, блистали чрезвычайною силою проницательные живые глаза, взгляд которых трудно было вынести. Когда он служил, было что-то необыкновенное в тихой сосредоточенности его поступи, в звуках его негромких возгласов. Он был истинный монах, строгий аскет в жизни и своих вкусах. Сколько он спал, как рано вставал, — о том никто не знал. Уходя спать и вставая, — келейник всегда заставал его за работой. Прием посетителей, епархиальные дела, обширная переписка, частые служения, подготовление проповедей, отдых, состоявший в чтении газет и журналов, за которыми митрополит следил как за отголоском жизни: все это занимало непрерывно весь день до глубокой ночи. Имея особое чувство благоговения к преп. Сергию, он любил уединяться в его Лавру, где он был, по сану митрополита московского, настоятелем. В окрестностях ее он устроил Гефсиманский скит, где и находил время от времени успокоение душе, жаждавшей сосредоточенного уединения с Богом, но обреченной на разнообразие и волнения обширнейшей кипучей деятельности и постоянные сношения с людьми. Здесь он мечтал и быть схороненным. |
| Отец Иоаким, увидев меня, спросил: – Чадо, почему ты вошел в каливу?! – Я не смог, отче, вынести этот мороз и ледяную воду. – Но ведь старец велел почистить рыбу вне каливы, и его благословение должно быть выполнено без всяких возражений и оправданий. Отец Стефан, всегда готовый к услугам и опекавший всех нас, услышал этот разговор. Он, не теряя времени, подошел ко мне, схватил таз с рыбой и, не обращая внимания на холод, очистил всю рыбу, как если бы это было обычным делом. Должен признаться, что его душевная стойкость и любовь останутся в моей памяти навсегда. Руки его окоченели. Я смотрел на него в оцепенении, не в силах проронить ни слова перед лицом такого самоотречения. – Монах должен умирать много раз в день, если этого требует послушание, – сказал мне отец Иоаким. – Ты сейчас потерял воздаяние от Господа, а отец Стефан сполна его получил. Общение с Богом Отец Иоаким молился непрестанно 9 . Работал ли он, сидел или разговаривал, ему все равно удавалось непрерывно пребывать в беседе с Богом. Он говорил нам с нежностью: – Если у монаха отнять молитву, то отнимешь и право чувствовать себя истинным чадом Божиим. Отец Иоаким часто приходил на наши послушания и по-отечески спрашивал, молимся ли мы Иисусовой молитвой и читаем ли акафист Пресвятой Богородице. Крайне редко заставал я его за беседой: он вступал в разговор, только если это было необходимо. Но зато всегда я видел его молящимся. В качестве самого тихого уединенного места отец Иоаким выбрал для себя лесок позади нашей каливы. Там он воздевал руки к небу и часами пребывал в таинственном общении с Иисусом. Когда мы спрашивали отца Иоакима, где он задержался, он отвечал: «В Гефсиманском саду. Там я был». Молитва захватывала отца Иоакима настолько, что он считал излишними и пищу, и отдых. В течение одного года он с благословения старца совсем не заходил на ночь в свою келлию, а оставался в стасидии внутри церковки в нашей каливе. Братия говорили, что в это время Божественные благословения и предметы небесные исполняли сердце отца Иоакима. Много раз мы слышали его стенания, а иногда псалмы, произносимые в возвышенном тоне. Но когда наступало время утрени, отец Иоаким всегда выглядел бодрым и радостным, как будто выспался и отдохнул. |
| Это было очень давно. Я еще был ректором Вифанской духовной семинарии, а он – светским человеком, сотрудником московских газет. Вспоминал он свою молодость, рассказывал былое, между прочим, как в старину в Московском артистическом кружке играл роль стольника Василия в драме «Каширская старина». – Я и теперь еще кое-что помню... И, воодушевившись, он прочел несколько стихов. Запомнились мне эти слова об очах. Уж очень они подходили к нему. У него очи были светлы, честны, правдивы. Они ясно смотрели на мир Божий, они с благодушием взирали на людей. Такова была и его душа. Борьба за существование, за кусок хлеба для себя и семьи не озлобила, не ожесточила ее. Спасла твердая вера в Бога, спасла здоровая русская натура простолюдина, помогло домашнее суровое воспитание. Сын обедневшего купца, он должен был с ранних лет работать не покладая рук... Пылкий, впечатлительный, очень набожный юноша, он охотно вместе с родителями посещал монастыри и, наконец, сам задумался было сделаться монахом. Со страхом и трепетом решил он просить совета у московского митрополита Филарета. Тот обласкал его, но решительно отсоветовал поступить в Гефсиманский скит, куда он просился. – Ты должен на другом поприще послужить Церкви и Родине, но и это от тебя не уйдет. Случайно он получает место в библиотеке Московского университета и с ним возможность проникать на лекции тогдашних знаменитых профессоров, особенно историка С. М. Соловьева . Пробуждается интерес к русской старине. Он зачитывается книгами исторического содержания, наполняет и расширяет свое скудное домашнее образование на медные деньги. Дан толчок природному призванию писателя. Написана первая историческая повесть, отнесена в редакцию московского журнала. Она понравилась, напечатана, и цель жизни определилась. Он почти на всю жизнь становится газетным работником. Тяжела и терниста эта дорога для всякого человека, но без достаточного образования, без школьной подготовки она еще труднее, еще тернистее. В этом жизненном подвиге помогли ему природный талант, любовь к своему делу, работа над собой, самообразование, беседы с людьми таланта. Он не погиб, жизнь его не сломала. Он стал известным сотрудником тогдашних московских газет. Его исторические повести и романы полюбились читающей публике, его драматические произведения с успехом давались на разных сценах и теперь еще играются в провинции. |
|
|
