| По неполным данным, жертвами красного террора в Крыму, который называли тогда «всероссийским кладбищем», стали 120–150 тысяч человек. 13 Тюрьма углом выдавалась в жиденький корявый лесок. Из окна на втором этаже была видна узкая полоска льда – небывалые морозы сковали Керченский залив так, что по нему можно было ходить пешком; обмерзшие домики и Царский курган. Редкие фигурки быстро перебегали голое, будто вставшее колом, пространство, желтый, смешанный с грязью и мусором, снег. На единственных нарах стонал генерал Максуди – у него был тиф, никто не сгонял и не теснил его из страха заразиться. Люткевич неприязненно потер рукой заросший подбородок, и, переступая через серые, свернувшиеся в обморочной дремоте кули, пробрался в угол. Григорий сидел, откинув голову на стенку, и неотрывно смотрел, как с потолка сползают водяные струйки – тающая от скученного дыхания изморозь. На его разостланной шинели лежал, обхватив руками живот, мальчик-гимназист, босой, в нательной рубахе и рваных штанах на голое тело. Его мучила дизентерия. Время от времени он просыпался, вздрагивал и полз на четвереньках в грязный, загаженный угол. Качался, как еврей на молитве, и гудел что-то под нос телеграфист с всклокоченной седой бородой. Когда Михаил опустился рядом, он вздернул голову и яростно закричал: – Это проверка, господа, я уверен, господа, это проверка! Они проверят наши документы и завтра же выпустят! Михаил рассеянно взглянул на него и произнес: – Получается, Гриша, что мы просчитались? – он закрыл глаза и представил палубу корабля, переполненную здоровыми, знакомыми, а главное, вооруженными людьми. Люткевич разжал кулак и с горечью посмотрел на пустую ладонь. Его руки были безоружными впервые за последние шесть лет. – Григорий, мы просчитались? – повторил он угрюмо молчащему другу. – Что там считать-то было? Уехать в Турцию и оставить Александру умирать с голоду? Был шанс, и я его использовал. Или нам следовало заранее посчитать, кто выиграет, и примкнуть к победителям? Подлецами никогда не были. Нет, это ты им оставь, Миша. |
| Так было прежде, а что теперь: смешно то и видеть“. „Страшный, изрытый пропастями овраг, это мы, т. е. наше забывшее свой чин, сословие. Это мы не на добро восседающие на высоких престолах, мы враги немощей и в то же время мертвецы, непрестанно заражающие (других) новыми и новыми недугами“ 1711 . По наблюдению Григория, люди, обременённые всевозможными пороками, вступали в духовенство и унижали это сословие. „Всем отверст вход в незапертую дверь, т. е. к священству, восклицает Григорий, и кажется мне: слышу глашатая, который стоит впереди и возглашает: „приходите сюда все служители греха, ставшие поношением для людей, чревоугодники, отяжелевшие от толщины, бесстыдные, высокомерные, пьяницы, бродяги, злоречивые, одевающиеся пышно, лгуны, обидчики, скорые на ложную клятву, мироеды, беззаконно налагающие руки на чужое достояние, убийцы, обманщики, льстецы перед сильными, львы в отношении к слабым, двоедушные рабы, гоняющиеся за переменчивым временем, полипы, принимающие, как говорят о них, цвет камня ими занимаемого, недавно оженившиеся, кипучие, с едва пробивающимся пушком на бороде, в глазах их неудовлетворённая любовь, потому что избегают явной, невежды в небесном, люди, обнаруживающие свою черноту – приходите смело – иронически взывает Григорий – для всех готов широкий престол, приходите и преклоняйте выи под простёртые десницы (т. е. для посвящения). Общее всех достояние воздух, общее достояние земля, для всех и престолы“ 1712 . Пастыри, по описанию Григория, перестали быть действительными пастырями, а сделались волками, от которых общество не могло ожидать себе добра. „Лев, ехидна, змея более великодушны и кротки в сравнении с дурными —445— епископами, исполненными гордости и не имеющими и искры любви. Посмотри – и ты сквозь овечью кожу увидишь волка; если же он не волк, то пусть убеждает меня в этом не словами, а делом; я не ценю учение, которое противоречит жизни“. „Пастыри, говорит тот же отец, по отношению к слабым как львы, а по отношению к сильным как собаки, всюду сующие свой нос, и пресмыкающиеся чаще у дверей людей влиятельных, нежели у дверей людей мудрых. |
| Между софистами того времени было решено, что христиане ослы. После смерти брата своего Галла, Юлиан был вытребован ко двору и жил там как подозрительный. По ходатайству императрицы Евсевии, он получил дозволение отправиться в Афины для усовершенствования своего образования. Афины славились тогда своими школами и ученики собирались туда из всех провинций. Многобожие сохранило там многих приверженцев и философия неоплатоническая имела многочисленных поклонников. Когда Юлиан прибыл в Афины, тогда там находились два ученика, впоследствии ставшие двумя светилами Церкви восточной: Григорий, прозванный после богословом и ставший епископом Назианза, а также Василий, в последствии епископ Кессарии. Григорий описал впечатление, произведенное на него новым его товарищем 373 и заставившее его заранее предвидеть, что из него выйдет. «Ничего в нем, говорит он, не заставляло меня предвидеть что- либо доброе: он непрестанно вертел головой, то подымал, то опускал плечи; взгляд его нерешительный и блуждающий, имел что-то вроде взора помешанного; он не мог держать ног своих спокойно и непрестанно ими шевелил; нос его дышал дерзостью и презрением, беспрестанные подергивания в лице имели тот же характер; иногда предавался он неумеренному и неприличному смеху, утверждал и отрицал без причин, говорил без разбора, обращался с вопросами и отвечал бессмысленно, противоречиво и без научного смысла. Тогда же сказал я находившимся со мною в Афинах: Какого злого человека питает империя римская. Желал бы быть худым предсказателем, лучше бы я ошибся, чем стать свидетелем зол, которыми чудовище это исполнило весь мир. Юлиан уже был обращен в идолопоклонство, когда сделался кесарем. Сам он объявляет это в письме своем к Афинянам. «Вы знаете, говорит он, как я плакал, покидая ваш город. Простирая руки к вашему Акрополю, я молил богиню вашу Менерву спасти её служителя. Между вами есть еще свидетели, которые могут это удостоверить, и сама богиня знает то». 374 Другие свидетельства равным образом утверждают, что с того времени был он богоотступником, но, по политике и боясь Констанция, оставался по видимости христианином очень набожным. |
| — Вот видишь, Сережа, вот видишь, в чем всё дело, — продолжал дядя, заторопившись по своему обыкновению. — Жил он сначала в Москве, с самых почти детских лет, у одного учителя чистописания в услужении. Посмотрел бы ты, как он у него научился писать: и красками, и золотом, и кругом, знаешь, купидонов наставит, — словом, артист! Илюша у него учится; полтора целковых за урок плачу. Фома сам определил полтора целковых. К окрестным помещикам в три дома ездит; тоже платят. Видишь, как одевается! К тому же пишет стихи. — Стихи! Этого еще недоставало! — Стихи, братец, стихи, и ты не думай, что я шучу, настоящие стихи, так сказать, версификация, и так, знаешь, складно на все предметы, тотчас же всякий предмет стихами опишет. Настоящий талант! Маменьке к именинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают, так что даже, знаешь, видна эта… как бишь ее? округленность форм, — словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял. Ну я, конечно, ничего и даже рад, с моей стороны. Пусть себе сочиняет, только б не накуролесил чего-нибудь. Я, брат Григорий, тебе ведь, как отец, говорю. Проведал об этом Фома, просмотрел стихи, поощрил и определил к себе чтецом и переписчиком, — словом, образовал. Это он правду говорит, что облагодетельствовал. Ну, эдак, знаешь, у него и благородный романтизм в голове появился и чувство независимости, — мне всё это Фома объяснял, да я уж, правда, и позабыл; только я, признаюсь, хотел и без Фомы его на волю отпустить. Стыдно, знаешь, как-то!.. Да Фома против этого; говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да сверх того говорит: «Мне же, барину, больше чести, что у меня между собственными людьми стихотворцы; что так какие-то бароны где-то жили и что это en grand». Ну, en grand, так en grand! Я, братец, уж стал его уважать — понимаешь?.. Только бог знает, как он повел себя. Всего хуже, что он до того перед всей дворней после стихов нос задрал, что уж и говорить с ними не хочет. Ты не обижайся, Григорий, я тебе, как отец, говорю. Обещался он еще прошлой зимой жениться: есть тут одна дворовая девушка, Матрена, и премилая, знаешь, девушка, честная, работящая, веселая. Так вот нет же теперь: не хочу, да и только; отказался. Возмечтал ли он о себе, или рассудил сначала прославиться, а потом уж в другом месте искать руки… |
| Это было время самого тщательного изучения классиков в языческих школах. Обаяние греческих авторов царило над всем и над язычниками, и над христианами. Известно, что многие благочестивые христиане отдавали своих детей в языческие школы, и последние оказывали на своих питомцев самое сильное влияние. Так бл. Иероним, в юности изучавший с жаром классическую литературу, впоследствии в период самого горячего увлечения христианством не мог забыть своих прежних школьных любимцев. Удаляясь в пустыню для подвигов благочестия, он брал с собой вместе с Библией и Евангелием также сочинения светских писателей; он отрекался от всего мирского, – кроме них; изнемогая от зноя, голода и других лишений, он все-таки перечитывал своих любимых авторов; «Я постился», говорит он, «и читал Цицерона! После бессонных ночей, проведенных в горьких слезах раскаяния о грехах, я брал в руки Плавга. Если иногда, одумавшись, начинал читать пророков, их простой и небрежный стиль отталкивал меня тотчас же». 278 Столицей классического образования в это время были Афины. Здесь были самые лучшие школы и самые лучшие профессора классической литературы «Афины», говорит Григорий Богослов , сам получивший здесь свое образование, «город очень опасный для спасения, как думают не без основания благочестивые люди; в нем более идолов, чем в остальной Греции, и очень трудно не увлечься их защитниками и воспевателями». 279 В этот центр возрожденного язычества попал Юлиан; понятно, что он нашел себе здесь самое полное удовлетворение и с самым горячим увлечением предался изучению классиков. 280 Впоследствии он вспомнил свое пребывание в Афинах, как лучшее время своей жизни. 281 Но пока он должен был все еще таить свои симпатии и убеждения и там, где нужно, показывать себя христианином. Постоянная раздвоенность, необходимость постоянно скрывать себя и сдерживаться при его живой и подвижной натуре положили особый отпечаток на его внешность. Его товарищ по афинской школе св. Григорий Богослов описывает его за это время следующим образом: «Наружность его не предвещала ничего хорошего; – голова постоянно в движении, плеча вечно подергивающиеся, глаза блуждающие, взгляд гордый и гневный, походка, шатающаяся и не твердая, нос, обнаруживающий только наглость и презрение, выражение лица насмешливое, смех чрезмерный и нескромный, постоянно без нужды утвердительное и отрицательное покачивание головой, речь нерешительная и часть прерывающаяся, вопросы несвязные и беспорядочные и ответы, ничем не лучшие, путавшиеся один в другом, противоречивые, без порядка и системы». 282 |
| И ещё: вас многие в деревне недолюбливают. — А я, вашество, не девка, чтобы меня любить. Я — крестьянин, — нехорошо усмехнулся Охотников. — Всё в руках Божьих. Жить надобедь по совести, а не абы как. На том стояла и будет стоять русская жизнь. Желаю здравствовать. — Привстал с табуретки. Постоял, сминая в зачерствелых руках картуз. Но — направился к выходу. — Ну-с, как знаете! — процедил Лукин, тоже усмехаясь поведёнными вправо губами. Неожиданно из-за печки, из самого тёмного угла, зашуршало, и на свет вышел, привычно по-гусиному припадая на правый бок, замазанный известью и сажей Григорий Васильевич. Еле-еле поднимал затёкшие ноги и морщился. — Что такое?! — вскрикнул, нешуточно перепугавшись, присяжный поверенный, с открытым ртом опускаясь на табуретку и пятнисто бледнея на массивных, покачивающихся щеках. — Батя, ты ли!? — Батя, не батя, он ли, не он ли, — ворчливо отозвался Григорий Васильевич, стряхивая с бороды куски извести и глины. — Сядь! Я ить так и думал: ты, Михайла, зачнёшь кочевряжиться. О совести речь повёл! Эх!.. Охота, конечно, жить по совести… да коли уж влипли… Человек дело толкует: пошто парня губить, судьбину на самом взлёте подсекать? — Повернулся к неподвижному и, казалось, затаившемуся Лукину, резко нагнулся к нему и лицо в лицо осведомился: — Сколь жалаете, вашество? Лукин едва-едва оправился от испуга, но посмотрел ещё раз в углы, на печку и громоздкий, грубо сколоченный шкаф с папками, протянул, закатывая глаза: — Э-э, всего-то тысячу рубликов… с вашего, так сказать, позволения. — Тышша, вашество, одначе многонько, а пятьсоточек — в самый разок. Да снедью завалим твои закрома, овчины подкинем, бондарного, шорного скарбишки. — Грешное дело, батюшка, творим. Господь-то видит. — Молчи! Я род охотниковский спасаю! О внуках и правнуках думаю! Об истлевших костях свово отца и деда помню! О своих горемычных летах вспоминаю, когды опухал от голодухи и дрожал от хлада! — Батюшка, одумайтесь, — назвал отца на «вы», хотя всегда обращался на «ты». — Цыц! — заострился нос у разгневанного старика и яркими острыми точками загорелись маленькие ребячливые глаза. |
| Я никогда не забуду этих дней. Я не только подписал обращение в защиту П. Г. Григоренко и И. Я. Габая и вошел в Комитет борьбы за права человека, но и сам написал статью о Григоренко “Свет в оконце”, хотя и совершенно ясно отдавал себе отчет в том, что меня за это арестуют. Не мог не написать, все во мне переворачивалось при мысли, что я буду сидеть в хорошей квартире (мне как раз в это время предоставили квартиру вместо сломанного дома в Ново-Кузьминках), писать никому не нужные теоретические статьи и редактировать еще менее кому-либо нужные “кандидатки” студентам Академии в то время, когда люди мучаются за правду. И я не колебался ни минуты — я написал. Между тем тучи сгущались: в июне был арестован в Вятке (Киров) церковный писатель, своеобразный, даровитый шестидесятисемилетний старик Б. Талантов, а затем начали тягать моих знакомых, стали распространяться слухи о моем аресте, меня стали предупреждать о том, что осенью я буду арестован… И вот двенадцатого сентября в пять часов вечера раздался звонок, резкий, нахальный, — я сразу понял, в чем дело, ко мне никто никогда так не звонил. Открываю дверь. Офицер в милицейской форме, и за ним — гурьба людей. Милицейский офицер быстро улетучивается. Входят штатские. Какая-то дамочка средних лет мило шутит: — Сколько гостей сразу! — и сует мне под нос книжечку. В книжечке фотография, фамилия и звание: “Акимова. Старший следователь Московской прокуратуры”. Говорю: — Слышал про вас. Несколько удивлена: — Даже? Я действительно слышал про нее, что ей иногда поручают политические дела, что она любит корчить из себя либералку, но очень проворно выполняет все задания стоящих за ее спиной. — Что вам угодно! Мне предъявляют ордер на обыск. Гости рассаживаются. Начинается. Я разглядываю гостей. Сама Акимова — суетливая, разбитная, типичная московская деловая дама. Вначале говорит раздраженно, как бы делая сцену мужу, потом “входит в норму”, начинает говорить обыкновенным бытовым тоном. Ей помогает мужчина средних лет (с серой, незапоминающейся наружностью) — это оперуполномоченный. Около них вертится какой-то женственный парнишка, который всем мешает, повсюду шныряет, пытается вступить в разговор со мной. Видимо, мелкий шпик. Двое понятых — пожилые люди, в шляпах, сидят как идолы, совершенно молча, с выпученными глазами, напряженно смотрят прямо перед собой. Так продолжается четыре часа. |
| - Господин полицейский, - выросшему в вольной Украине, на Харьковщине, слово «пан» давалось с трудом, - вы хорошо говорите по-русски, но я плохо думаю по-польски. – Что вы придумали? - Неужели вы не поняли, пан лейтенант? Мы строим этих, - полицейский обвел рукой толпу, - и ведем в арсенал. Стоять они будут в двадцать сантиметрах друг от друга. Вы меня поняли? Гребенюк не ответил. Он смотрел на людей, безмолвно стоявших перед ним огромной толпой. И вдруг... О, это неотвратимое – «вдруг»! Куда же без него? Гребенюк, можете верит, можете нет, впервые за все эти годы вспомнил коменданта валуйковского лагеря. Сейчас он, Григорий Гребенюк, вершил судьбы людей, собравшихся, нет, согнанных перед этим домом. Как тогда сказал тот еврей? Волосы, нос – ерунда. Главное – глаза в глаза. И – приговор. Григорий спустился с крыльца и подошел к толпе. На него смотрели сотни глаз. Серых, голубых, карих... Арийская кровь, не арийская – что это сейчас значит? Одно его слово, Господи, его – Григория Гребенюка - и гениальная идея этих поляков будет воплощена. В самом деле, зачем рисковать жизнью своих – своих! – тринадцати саперов? И своей собственной... Поляк полу-усмешливо, полу-небрежно смотрит на тебя... Но что это? Из толпы отделилась женщина. Лет шестьдесяти, очень скромно одетая, но с какой-то гордой иноходью – надо же, какие сравнения приходят в такие моменты. - Господин офицер! Фи не может этого делайт! Перет фами – старики и дети. Это... бес... бесчеловечно! . На секунду, буквально на секунду в его мозгу возникла мысль, точнее ответ ей: «А ты видела, как наших людей раздевали догола и мы, русские люди, затем закапывали их. Убиенных?» Но он молчал. И смотрел ей в глаза. У него не было трости... - Господин полицейский, - сказал он, будто не замечая женщины, – приказ будет выполнен силами бойцов советской армии. Всем гражданам, которые по своей или не по своей воле пришли сюда, разрешено разойтись по домам. Повернувшись, он направился к дому, на неделю ставшему ему родным. До крыльца осталось метров двадцать, когда он, Грицко, вдруг услышал... Нет, вернее, почувствовал какое-то движение. Он повернулся назад. Немцы, все эти люди, которых согнали сюда, встали на колени. Впереди – та женщина, за ней – остальные. Старики, женщины и даже маленькие дети – все на коленях... |
| Прабабушка Дарья Ивановна рассказывала, как барыня Кашкариха приглашала ее с девушками на сбор ягод, и они пели, собирая их. Кроме того, в саду было многоцветное море сирени. Для изготовления тонизирующего средства, а также в косметике используются насекомые, которые называются шпанскими мушками. Детей посылали обирать с гроздьев сирени этих отливающих перламутром, блестящих, ярких, золотисто-зеленых жучков, которых потом отправляли в район. Отец и наш дед Тимофей Леонтьевич Крутиков, был очень красив: его отличали правильные, благородные черты лица, прямой греческий нос. За крутой нрав и отчаянное поведение Тимофея прозвали «Тимка-атаман». Кроме того, он имел несчастную склонность к вину, а пьяный становился совершенно неуправляемым, зверел. Мать Клавдии, наша бабушка Прасковья Григорьевна, миловидная, с округлым, мягким лицом, напротив, была веселой, но тихой и скромной девушкой. Чем пленил ее Тимофей? – Против желания родителей Пашенька вышла за красавца-атамана замуж. У них родилось три девочки: старшая Клавдия, средняя Валентина, и младшая Антонина. Валечка умерла рано по неосторожности отца, когда ей не исполнилось и семи лет. Однажды, когда в доме с Тимофеем оставалась одна Валя, к нему зашли приятели, выпили, как водится, и один из них заметил хорошенькую белокурую девочку в кудряшках. Решил пошутить: «Вот – невеста для моего сына, я тебя увезу». Потом о девочке забыли, а бедняжка так испугалась, что спряталась на печь, начала молча плакать в уголке и плакала долго, до прихода матери, прозрачное личико малышки посинело. После этого потрясения сердечко ее не выдержало, Валечка тяжело заболела и вскоре умерла. Прасковья Григорьевна на руках носила умиравшую дочку в сад, чтобы та порадовалась красоте цветов, подышала. Страшно кричала от горя на похоронах несчастная Паша, билась на руках у родных, но ребенка было уже не вернуть. Позже Прасковья пробовала оставить мужа, устав от его загулов, но тот искренне любил ее, горевал и всегда умел уговорить сердобольную женщину. |
| Прежде чем был сделан контрольный выстрел, Друг Русских Венценосцев, старец Григорий Ефимович Распутин-Новый был зверски избит. Протокол вскрытия, произведенного профессором Косоротовым в Чесменской богадельне, свидетельствует, что «правый глаз выпал из орбиты и вытек на лицо. В углу правого глаза порвана кожа. Правое ухо частично оторвано. На лице и на теле жертвы имеются признаки побоев некоторым гибким, но твердым предметом [ каучуковой гимнастической гантелей, переданной Владимиром Маклаковым Феликсу Юсупову накануне убийства - Сост. ]. Гениталии расплющены тем же предметом». Его не просто били, его еще и резали: «На левом боку зияющая резаная рана, нанесенная острым предметом или шпорой». 28 Эндрю Кук приводит выводы, явившиеся результатом более позднего анализа материалов вскрытия тела Григория Распутина. Исследование проведено в 1993 году группой врачей патологоанатомов под руководством «ведущего российского судебно-медицинского эксперта, доктора наук Владимира Жарова». Суть выводов группы Жарова состоит в следующем: «Механические повреждения (кроме пулевых ранений) в области головы нанесены тяжелыми тупыми предметами. Такие травмы не могут явиться следствием удара тела об опору моста, когда оно было сброшено в воду». Эндрю Кук уточняет: «Комиссия Жарова выявила ранения, не упоминавшиеся в протоколе вскрытия. Такие, как расплющенный и деформированный нос и различные «резаные раны неправильной формы». Одна из таких резаных ран в форме русской буквы «Г», четвертой буквы кириллицы, нанесенная предположительно саблей или ножом, осталась на правой челюсти жертвы. Объяснить это можно, скорее всего, тем, что до того, как Распутин был застрелен, он подвергся зверскому избиению группой лиц, одно из которых было вооружено резиновой гантелей. Жаров и его коллеги определили, что «проникающее ранение» в левом боку могло быть нанесено тесаком или кинжалом». 29 Итак, Эндрю Кук привел доказательства, вполне убедительные и достаточные, чтобы полностью согласиться с его утверждением: в подготовке физической ликвидации Григория Распутина и непосредственно в его убийстве были замешаны английские спецслужбы. Степень участия была настолько высока, что последний, контрольный выстрел в голову зверски избитого, смертельно раненого пистолетными выстрелами, но еще живого старца Григория Ефимовича Распутина-Нового, был сделан офицером британской разведки Освальдом Райнером. |
|
|
