| Усиленная ловля беглецов не прекращала бродяжества, но развила разбойничество. Иной бродяга, если б ему дозволили шататься свободно, пропитывался бы безвредным для общества способом, переходя от одного господина к другому в услужение, или поселился бы где-нибудь вдалеке, например, в Сибири, куда многие бегали ради льготной жизни; но зная, что его поймают, испишут спину кнутом и отправят на старое место, ожесточенный бродяга делался отъявленным врагом общества. Редкий уживался на месте жительства, будучи возвращен туда насильно: если б ему было там хорошо, он бы и в первый раз не бегал, а теперь, после того как его раз поймают, ему конечно станет хуже: на него наложат еще больше повинностей за то, что он бегал; он опять навострит лыжи, и так как знает, что трудно где-нибудь приютиться, то побежит в темный лес 207 ; таких сходится там много, и составляется разбойничья шайка. Вместе с ловлею беглецов производилась и ловля разбойников. Царствование Алексея Михайловича богато разбоями, особенно в десятилетие перед появлением Стеньки Разина. Сохранялось много актов о преследовании разбойников в различных местах, особенно в восточном крае. В 1657 году, по поводу распространившихся разбоев и убийств посадских и крестьян, посланы в понизовые города: Казань, Нижний, Алатырь, Курмыш сыщики из дворян; они должны были брать от воевод стрельцов, пушкарей и затинщиков, вооружать уезждных людей и ловить разбойников и беглых. 208 В 1663 году, в Тотемском уезде приказано крестьянам всех волостей держать у себя ружья для преследования разбойников; у кого не было ружья, того подвергали наказанию батогами. 209 В 1664 году, в Пошехонье и на Унже велено воеводам созывать дворян, детей боярских и служилых людей, ездить с ними по селам и деревням всяких ведомств, брат там сотских, пятидесятских и десятских, собирать толпу вооруженных крестьян, отыскивать разбойников, истреблять их станы и самих судить и казнить немедленно. 210 В 1665 году заметили, что преследуемые таким образом удальцы бегут преимущественно в низовья Волги; туда приходили бродяги из Воронежа, Шацка, Ельца и других мест, как будто ища сборного пункта. |
| — Конечно, конечно, — тут же согласился Уизер. — Я понимаю ваши чувства. Более того, я разделяю их. Поверьте, я вам все объясню. Мне кажется, д-р Амброзиус уже оправился… о, прошу прощения, да вот и он!.. Под взглядом Мерлина бродяга поднялся и подошел к директору, протягивая руку. Джайлс кисло пожал ее. Д-р Амброзиус ему не нравился. Еще меньше ему нравился высокий переводчик, возвышающийся, словно башня, над ними обоими. 16. БАНКЕТ В БЕЛЛБЭРИ Марк с неописуемым наслаждением предвкушал банкет, где можно будет поесть на славу. За столом справа от него сел Филострато, слева — какой-то незаметный новичок. Даже Филострато казался милым и похожим на человека по сравнению с посвященными, новичок же растрогал Марка донельзя. Бродяга, к его удивлению, сидел во главе стола, между Джайлсом и Уизером; смотреть туда не стоило, ибо он сразу же подмигнул Марку. Удивительный священнослужитель тихо стоял за стулом бродяги. Ничего существенного не случилось, пока не провозгласили тост за монарха, и Джайлс не начал свою речь. Поначалу было так, как всегда бывает: пожилые жуиры, умиротворенные вкусной едой, благодушно улыбались, ибо их нельзя было пронять никакой речью. Там и сям маячили задумчивые лица тех, кого долгий опыт научил думать о своем, что бы ни говорили, и вставлять, где надо, гул одобрения или смех. Беспокойно морщились молодые мужчины, которым хотелось закурить. Напряженно и восторженно улыбались тренированные дамы. Но, мало-помалу, что-то стало меняться. Одно лицо за другим обращались к оратору. Поглядев на эти лица, вы обнаружили бы любопытство, сосредоточенное внимание и, наконец, недоумение. Постепенно воцарилась тишина, никто не кашлял, не скрипел стулом: все смотрели на Джайлса, приоткрыв рот, не то от ужаса, не то от восторга. Каждый заметил перемену по-своему. Для Фроста она началась, когда он услышал: «большую помощь оказал крупнейший крест», и почти вслух поправил: «трест». Неужели этот кретин не может следить за своими словами? Оговорка сильно рассердила его, но что это?.. Может, он ослышался? Джайлс говорит, что «человечество охладевает пилами природы»! «Уже готов», — подумал Фрост и услышал совершенно отчетливо: «Надо всесторонне отчитывать факторы племени и теста». |
| – Ты груши воровал, сорванец? – грозно спрашивает его садовник. – Нет. – А кто воровал, знаешь? – Знаю, но не скажу. – Ишь фрукт какой!.. Мой вам совет: не спускайте глаз с этого бродяжки. В тихом омуте черти водятся. Садовник в сердцах хлопнул дверью и ушел. – Мне уйти? – робко спрашивает Матиуш, а у самого сердце екнуло: вдруг прогонят. – Разве тебе у нас плохо? – Хорошо, но садовник на меня рассердился. Как бы у вас неприятностей не было из-за меня. – А ты не упрямься. Коли видел, кто воровал, скажи. Матиуш печально улыбнулся: разве расскажешь все, что он видел. Наступила зима. – Можно мне в школу ходить? – Иди, если примут. Зимой работы мало. И Матиуш пошел в школу. – Приблуда в школу идет!.. Бродяга идет в школу!.. Нищий учиться захотел!.. – с криком бегут за ним мальчишки. Матиуш не знает школьных порядков: входит со всеми в класс, садится за парту. – Это мое место, я всегда здесь сижу. И за какую бы парту Матиуш ни сел, отовсюду его гонят и смеются. Потеху устроили. – А учительница тебя записала? – Нет. Матиуш стоит у стены, а мальчишки вокруг столпились. – Вот дурак! Ну и стой столбом. Посмотрим, что учительница скажет. Прозвенел звонок. Все сели за парты и ждут. Входит учительница: – А ты кто? – Марцинек. – Зачем пришел? – Учиться. Ребята покатились со смеху, а учительница нахмурилась. – Кто его сюда привел? – Никто. Сам пришел. Летом коров на выгоне пас. – И груши воровал. – Он найденыш. – Приблуда. А Матиуш молчит, будто его это не касается. Верно, что бродяга: полсвета исходил и изъездил. Ребята перебивают друг друга, кричат, а учительница смотрит пристально на Матиуша, словно вспоминает, на кого он похож. – Марцинек, ты видел меня когда-нибудь? – Нет, первый раз вижу. – А мне кажется, я где-то видела тебя. – Он приблуда! – Оборотень! И опять все хохочут. Тут распахнулась дверь, и в класс влетел директор школы. – Это что за безобразие?! – заорал он и за уши выволок двух мальчишек с первой парты в коридор. – Вы что, не знаете, как себя в школе вести? – Погрозил линейкой и ушел. |
| Да здравствует «ЦиклонБ»! Разрушать, так разрушать, как сказал один мой начинающий подчиненный, щелкнув по яблоку над головой у Ньютона. Шучу… Что-то страдальческое, тоскливое, паническое мелькнуло вдруг в глазах хозяйки дома, дрожащий рот ее приоткрылся в тяжелом вздохе, однако через мгновение взгляд ее вновь окаменел. А массовик-затейник продолжал: — О, человек и рожден для того, чтобы разрушать себя. Мы ж не на профпартсобрании, товарищ Магда, чего уж… А я бы, кстати, и на собрании столь почтенном об этом объявил. А что? Правду-матку в глаза надо резать. Ведь было время, а? Помните, товарищ Арфа, помните кинжальное время, ведь резали, помнится, с папашей вашим, стреляли, с папашей вашим, контриков всяких. И в подвалах, и на улицах. А наутро не кто-нибудь, а сами «Известия» аккуратненько их фамилии печатали, так-де и так, шлепнули, ха-ха-ха. И много еще нашлепаем! А чего ж еще стесняться-то? Гласность!.. А рок-рапсодия «ЦиклонБ», это — уу! Впрочем, сами услышите, посрамлен будет Бродяга!.. — И вновь из глазищ массовика-затейника брызнуло жутью. И вновь вздрогнула товарищ Арфа, но не от буйства глаз массовика-затейника, буйство сие ей как раз очень понравилось, нет, ей показалось, что он как-то не так сказал о Бродяге, будто о некоем живом, реальном лице говорил. И массовик-затейник обратил внимание на ее вздрагивание. — Что это вы, товарищ Арфа? — Он наклонил голову так, что ухом коснулся плеча и приблизил свое лицо к ее. — Стареем? — тихо спросил он. — Притупилось у тебя? Нюх потеряла? Да ведь ты ж всю жизнь не с призраком воевала, а с Живым. И ведь в этом же доблесть-то. Чего ты там юнцам плела, это, конечно, так надо, это правильно, но мы-то с тобой посвященные. Да ты чего дрожишь-то? Не дрейфь, мы Его одолеем! — И вдруг он резко обернулся к Магде Осиповне, и та опять вздрогнула и даже ойкнула, простецки ойкнула, по-бабьи. — Бродяга, товарищ Магда, это тот Христос, которого мы Страшным Судом судить будем. А что? Удачное название представления! Он собрался Страшным Судом мир судить, а мы Его сами засудим. |
| Неслышно он выкрался из управления, оглянулся, – не смотрит ли кто, – и пустился бежать туда, где ходила тележка. Неподалеку от роликов на штабелях леса, пахучего, шкуреного, склонив голову, дремал ночной сторож. Ролики были закинуты так, чтобы сами от ветра не могли укатиться на ту сторону. Зуек умело выправил их, попробовал, примерился, схватился, разбежался… – Держи, держи! – закричал сторож. Но Зуек в это время со всего разбега скакнул, поджал ноги и полетел. – Держи, держи! – кричал сторож. И на другой стороне Выга кто-то услыхал и ответил оттуда: – Держу-у-у… Плохо бы кончилось это путешествие Зуйка по воздуху на роликах через Выг, если бы на помощь ему не пришел старый, заросший волосами Куприяныч. Случилось так, что старику в эту ночь не спалось и он рано своим бродяжьим способом неслышно выполз из палатки с чайником в руке и развел на берегу Выга небольшую теплинку. Тихо было в воздухе, дымок тонкой синей струйкой потянулся вверх. Бродяга, умыв лицо, не вытер его и, весь в росе, делая рожи кому-то, подобные нашей улыбке, с бормотанием и разговорами стал поджаривать корочку черного хлеба. Невидимые струйки в дыму дрожали, обнимаясь теплом, и от этого, глядя сквозь них, было так, будто весь мир с ними дрожит и колышется, и так все дружно сходится в блаженстве бродяги за его утренним чаем. Но вдруг, как это редко бывает у людей, а все-таки и бывает, кончики ушей Куприяныча дрогнули, как у собаки, и повелись на ту сторону за Выг. – Держи, держи! – кричал сторож. Куприяныч поднял глаза и, смекнув быстро, в чем дело, ответил сторожу. По воздуху несся мальчик, сжимая посинелыми от напряжения руками толстый витой стальной трос. – Держу! – ответил Куприяныч сторожу. – Старик вскочил живей Зуйка, выждал с расчетом, напустил, прыгнул высоко, как заяц, схватил в воздухе мальчика и в обнимку с ним повалился на мягкий мох рядом с костром. Бродяга все на свете видал. И теперь, поймав мальчика, вернулся к чаю с таким видом, как будто ничего не случилось особенного и ему каждый день приходится ловить таких бездельников. |
| Потом он бросил на Расмуса лукавый взгляд и добавил: — Хотя будущей весной мы с Расмусом отправимся немного поразмяться. Расмус смотрел на него глазами, полными обожания. До чего же хорошо, когда у тебя отец — бродяга, Божья кукушка! — Сперва будем думать, что нам делать завтра, — сказала Мартина. — Завтра тебе надо будет починить изгородь и окучивать картошку. А послезавтра ты отправишься в Стенсэтру и будешь возить сено. Оскар кивнул. — Знаю, Нильссон мне об этом уже говорил. Но завтра утром мы с Расмусом встанем пораньше и пойдем ловить окуней. У нас есть старая лодка на берегу, ясно тебе? Возьмем ее, поплывем на окуневую отмель и будем рыбачить. Любишь, поди, удить рыбу? Расмус просиял. — Я никогда не удил. — Тогда самое время начать. Счастливчик тот, у кого отец бродяга. А мать — Мартина. Счастливчик тот, у кого есть отец и мать. Что он говорил Гуннару! Надо самому отправиться искать людей, которые захотят взять тебя. И тут его как громом поразила мысль: Гуннар! Подумав о нем, Расмус чуть не подавился селедкой. О Господи, если бы Гуннар и в самом деле жил в Стенсэтре, они могли бы видеться! Ведь туда по лесу не больше полумили. Он мог бы ходить в Стенсэтру с Оскаром в те дни, когда тот работает в этой усадьбе. Он смог бы тогда поглядеть на щенков Гуннара, а Гуннар мог бы даже приходить сюда поиграть с его котенком. А иногда она могли бы даже вместе ходить на рыбалку. — Ясное дело, — ответил Оскар, когда Расмус спросил его об этом, — Гуннар сможет приходить к нам и ловить окуней. — И играть с моим котенком. — Ясное дело, пусть играет с твоим котенком. Расмус не мог сидеть спокойно. Как тут усидишь, когда у тебя прямо-таки все тело какое-то счастливое. — Подумать только, — сказал он. — А в Вестерхаге нет вовсе никаких животных, разве что вши в голове. Мартина засмеялась. — Ну уж нет, вшей нам здесь не надо. К слову сказать, вы грязные, как поросята. Идите-ка, отмойтесь в озере. Оскар вздохнул: — «Начинается!» — сказал поводырь медведя. Расмус выбежал из кухни. Как здорово, что здесь есть еще и озеро!.. Это в самом деле волшебный день. Таких чудес у него в жизни еще никогда не было! |
| Разве это течение успело бы за несколько десятилетий так распространиться по России? Вряд ли. Значит, эти реалии, которые я как этнограф фиксирую, насчитывают сколько-то эпох. Какие вещи еще здесь есть, если думать о самой Иисусовой молитве? Это же было известно и архаическому человеку, самому первобытному. Я правильно говорю, Олег? Генисаретский О.И.: Поскольку имя нашего Спасителя архаическому человеку вряд ли было известно, то это явно не то же самое. А то, что дышать умели все живые существа, сосредоточивать его… Чеснов Я.В.: Умели пользоваться дыханием, направляли в пупок. Умели, да? Генисаретский О.И.: Да. Чеснов Я.В.: Я ответил как мог на заданный вопрос. С поправкой Олега Игоревича, он дока в этом, я думаю. Генисаретский О.И.: Поскольку Вы чеченовед, Ян Вениаминович, то совершенно тупой вопрос из обществознания. А как вы архаику и варварство разводите? Когда нам показывают отрезанные головы в районе Грозного, то это тоже, так сказать, архаика. Чеснов Я.В.: А когда Невзоров показывал по телевидению отрезанные уши, это что? Генисаретский О.И.: Я задал свой вопрос, Вы можете мне задать встречный. Чеснов Я.В.: Я привык мыслить научно, Олег Игоревич. Генисаретский О.И.: Понятия «варварство» и «архаика» Вы научно разводите? Чеснов Я.В.: Да, это разводится. Варварство — это определенная эпоха, соответствующая так называемой «военной демократии». Вот и все. Там есть некоторые моменты, которые затягиваются, например, появление личности вроде абрека-изгоя. В «Русской правде» этот изгой уже есть, а на Кавказе он абреком называется. Кстати, русское слово бродяга отсюда идет, и в Индии он называется «абара» — бродяга, как в песне Раджа Капура. Это все та же личность — героическая, которая изгнана из общества, но пытается в него вернуться, совершив в пользу общества некие героические действия. Это история варварства, военной демократии. Вот и все, и это надо разводить с архаикой. А в Чечне творится насилие с соизволения нашей власти. Архаизируют нас и это общество. Генисаретский О.И.: В плазму входит? Чеснов Я.В.: Еще как входит. |
| В заключение этой речи мистер Уэллер почистил шляпу правым локтем и благосклонно кивнул головой Джинксу, который слушал все это с невыразимым ужасом. – Кто этот человек, Граммер? – спросил судья. – Отчаянный тип, ваш-шесть, – ответил Граммер. – Он пытался освободить арестованных и совершил нападение на констеблей, тогда мы его задержали и привели сюда. – Вы поступили правильно, – ответствовал судья. – По-видимому, это отчаянный головорез! – Это мой слуга, сэр, – раздраженно сказал мистер Пиквик. – А, это ваш слуга, вот как? – переспросил мистер Панкине. – Заговор с целью противодействия правосудию и убийства его представителей. Слуга Пиквика. Мистер Джинкс, запишите. Мистер Джинкс записал. – Как вас зовут, любезный? – прогремел мистер Панкине. – Веллер, – ответил Сэм. Это была острота; поэтому Джинкс, Граммер, Дабли, все специальные констебли и Мазль разразились смехом, длившимся пять минут. – Запишите его имя, мистер Джинкс, – сказал судья. – Два л, приятель, – сказал Сэм. Тут один злополучный специальный констебль снова засмеялся, за что судья пригрозил отдать его немедленно под стражу. В таких случаях опасно смеяться некстати. – Где вы живете? – спросил судья. – Где придется, – ответил Сэм. – Запишите, мистер Джинкс, – сказал судья, гнев которого быстро нарастал. – И подчеркните, – сказал Сэм. – Он бродяга, мистер Джинкс, – сказал судья. Бродяга, по собственному признанию. – Не так ли, мистер Джинкс? – Разумеется, сэр. – В таком случае я его как бродягу вверю... вверю надежной охране, – сказал мистер Напкинс. – Вот страна беспристрастного правосудия! – сказал Сэм. – Судья вдвое больше верит другим, чем себе. Услышав этот выпад, засмеялся еще один специальный констебль, но тотчас попытался придать себе такой неестественно торжественный вид, что судья немедленно и безошибочно открыл виновника. – Граммер! – сказал мистер Напкинс, краснея от гнева. – Как вы посмели назначить специальным констеблем такого негодного и бесстыдного субъекта? Как вы посмели, сэр? – Простите, ваш-шесть, – пробормотал Граммер. |
| Володя улыбается по-доброму, а я вспоминаю Оптинского схиигумена Гавриила (Виноградова). Он отказывался, когда чада пытались усовершенствовать быт любимого больного батюшки. Ему дарили заварочный чайник, а он его возвращал назад, приговаривая: «Так к такому чайнику нужно же ситечко! А потом и пошло-поехало!» Сколько лишних вещей можно приобрести, когда приобретение чего-то одного тянет за собой покупку массы другого… Володя продолжает: — Понимаешь, ты идешь и сливаешься с природой. И молишься. Чувствуешь природу так, как будто ты — часть ее. Не отгораживаясь синтетикой. Понимаешь? — Понимаю, вот только мы с тобой сейчас с источника идем, и я замерзла сильно после купания. Ветер еще такой в лицо… Смотри — как раз магазин. Давай зайдем — чуть согреемся? — Зайди, зайди… Я захожу и вдыхаю теплый воздух магазина, тру ледяные щеки и нос. Оборачиваюсь и вижу, что мой спутник не зашел вслед за мной. Жду пару минут, и выхожу на улицу, где сильный ледяной ветер метет поземку. Володя спокойно стоит на ветру и ждет меня. — Ты чего не зашел? Замерз ведь? — Да, замерз. Так и хорошо… Когда мерзнешь, ум просветляется… — Ты и в тайге так же? — Понимаешь, это не я — такой супермен. Я — так себе, обычный, слабый человек. Да и не странник я никакой сейчас… Какой же я сейчас странник?! Никто сейчас не гонит, не преследует, никаких святынь не восстанавливаю… Я сейчас — просто бомж… Бродяга… Хоть и по святым местам бродяга… Ты меня странником-то не величай… Понимаешь, я уже просто не могу жить на одном месте, с малых лет ходил… Вот те Божьи странники, которых я знал — вот это были настоящие странники. Они за веру подвизались, о святынях заботились… Идешь с ними — по колено в воде, по болоту, под дождем… Несколько суток напролет мокрый. По естеству должен человек заболеть. А под защитой Божией — даже не чихнешь. Есть бывает нечего несколько дней. Бывало, ели рябину, шиповник, грибы, даже листья смородины дикой. По естеству ты должен ослабеть от голода. Ведь проходишь много километров. А под защитой Божией голода не чувствуешь. Есть совсем не хочется. |
| — Где же он? В ответ раздался издевательский смех. Король пришел в ярость, схватил полено и хотел кинуться на обманщика, но тут еще кто-то издевательски захохотал над самым его ухом. То был хромой бродяга, следовавший за ним по пятам. Король повернулся к нему и гневно спросил: — Кто ты такой? Чего тебе надо здесь? — Брось эти шутки и перестань бушевать! — сказал бродяга. — Не так уж хорошо я перерядился, чтобы ты не мог узнать родного отца. — Ты не отец мне. Я тебя не знаю. Я король. Если это ты похитил моего слугу, так найди и верни его мне, или ты горько раскаешься! Джон Кенти ответил сурово и внушительно: — Я вижу, что ты сумасшедший, и мне неохота наказывать тебя; но если ты вынудишь меня, я тебя накажу… Здесь твоя болтовня не опасна, потому что здесь некому обижаться на твои безумные речи, но все же тебе следует держать язык за зубами, чтобы не повредить нам на новых местах. Я убил человека и не могу оставаться дома, и тебя не оставлю, так как мне нужна твоя помощь. Я переменил свое имя и хорошо сделал, — меня зовут Джон Гоббс, а тебя — Джек; запомни это покрепче! А теперь отвечай: где твоя мать, где сестры? Они не явились в условленное место; известно тебе, где они? Король угрюмо ответил: — Не приставай ко мне со своими загадками! Моя мать умерла; мои сестры во дворце. Молодой человек чуть опять было не захохотал, но оскорбленный король сжал кулаки, и Кенти, или Гоббс, как он теперь называл себя, удержал своего спутника: — Тише, Гуго, не дразни его; он не в своем уме, а ты его раздражаешь. Садись, Джек, и успокойся; сейчас я дам тебе поесть. Гоббс и Гуго стали о чем-то тихо разговаривать между собой, а король, чтобы избавиться от их неприятного общества, отошел в полумрак, в самый дальний угол сарая, где земляной пол был на целый фут покрыт соломой. Король лег, укрылся, за неимением одеяла, соломой и весь ушел в свои мысли. У него было много горестей, но какими ничтожными казались они перед великим горем — утратой отца. Имя Генриха VIII заставляло трепетать весь мир; при этом имени каждому рисовалось чудовище, дыхание которого все разрушает, рука которого умеет лишь карать и казнить, но для мальчика были связаны с этим именем только сладостные воспоминания, и образ, который он вызывал в своей памяти, дышал любовью и лаской. Он припоминал свои задушевные разговоры с отцом, с нежностью думал о них, и неудержимые слезы, струившиеся по его щекам, свидетельствовали о глубине его горя. День клонился к вечеру, и мальчик, истомленный своими невзгодами, заснул спокойным, целительным сном. |
|
|
