| Нет, это не похоже на наш обычный храм. Может быть, имелся ввиду Третий храм — храм Ирода? Посмотрим на его устройство. Реконструкция Третьего храма Он состоял из множества отделений. Двор язычников — с менялами, жертвенными животными, фонтанами, куда был открыт доступ язычникам. Кроме язычников, сюда могли входить и евреи, которые находились в состоянии нечистоты и даже те, кто подвергся отлучению (херем). Это наш притвор с нищими, свечными столиками и книжными лавками. Внутренний Двор, состоящий из «Женского двора», Места назореев, склада дров и всего необходимого для жертвоприношений, места для больных проказой, склада для вина и масла. Аналогии наших храмов очень косвенные — ризницы и зал собраний. Также не имеет аналогов Двор Израиля и Двор священников в который вели семь или восемь ворот, между которыми (и частично над которыми) находились служебные помещения, где изготовляли фимиам (Бет Автинас), ванна для омовения первосвященника в Йом-Киппур (Бет ха-твила), помещения, в которых приготовляли хлебы предложения, заседал Синедрион и т. д. Здесь осуществлялось большинство жертвоприношений, и находился большой квадратный (50×50 локтей) Жертвенник всесожжения высотой 15 локтей; на каждом из его углов были рогообразные выступы. В юго-западном углу жертвенника было два отверстия для стока крови жертвенных животных. Эта кровь стекала в трубу, которая вела к реке Кедрон. Возле этого угла были также две чаши, где совершались возлияния вина и воды. В православном храме эта часть символически осуществлена на площади алтаря. Собственно Храм, состоящий из Святая Святых, Святилища и Притвора. Мы ясно видим, что планировка русского православного храма лишь отдаленно напоминает композицию как Храма, так и собственно храмового комплекса. Говорить о преемственности архитектурных решений не приходится в связи с сильнейшим упрощением первоначальной идеи. Едва похожа. А вместе с тем, в богословских кругах настаивают на каноничности выводимой из, как мы видим, несуществующего подобия. |
| Талантливый шутник – словно канатоходец. Ни о чем другом, кроме как слушателя повеселить, не думая, талантливый шутник ни с того ни с сего вдруг Бога похулит (себе на беду). Вдруг Его же прославит. Нехотя и случайно. Правда, уже без награды. Прославление должно быть осмысленным. Понаблюдайте за талантливыми шутниками, прислушайтесь. Их нет-нет, да и затянет в метафизику. Сначала тематика шуток обычная. Как при царе Горохе. Муж вернулся из командировки чуть раньше. Ха-ха-ха. Начальник – дурак, а я – непризнанный гений. Ха-ха-ха. Там про «ниже пояса», здесь про «денег вечно не хватает». Ха-ха-ха. О власти, конечно. Потом вдруг – раз! Что-то о совести, о будущей жизни, о тайном смысле происходящего. И какое-то словечко о Нем. О Нем Самом. То с обидой, то с вопросом, то с претензией. Мол, куда смотришь? Где Ты? А Ты меня простишь? Слушатели привычно: «Ха-ха-ха». Но у всех уже легкое внутреннее напряжение. Легкое такое, но вполне реальное. Будто вдалеке, за три квартала прозвучала внезапно автоматная очередь. Современный аналог древнего набатного колокола. Иногда, если комик сам к себе прислушается, то он за кулисы молиться уйдет. Но… Работу делать надо. Продолжать шутить надо. Деньги заплачены. Вот Жванецкий. Тот, что Михаилом назван, и вряд ли в честь Архангела. У кого сомнения, что он в своем роде гений? Умеет сказать человек известными словами о понятных вещах с неожиданной стороны. Он не проповедник и не морализатор. Нет. Он наблюдатель, улыбающийся сквозь слезы. И вот он говорит в одном из монологов: «Есть свидетельство о рождении. Есть свидетельство о смерти. Где свидетельство о жизни?» Ха-ха-ха, как обычно. Но не спешите. Где, действительно, свидетельство о жизни? Ты жил? Чем докажешь? Паспортом с пропиской? Чем ты всю жизнь занят был? Кушал-спал, бегал-прыгал… Что еще? Вот под камень ляжешь, и люди спросят: был ли мальчик? Сам Бог может спросить человека: ты кто? Уж больно прожил бледно. Ни одному великому делу ни одного своего ногтя не пожертвовал. Человеческая жизнь ведь стремится выйти за пределы земного круга и долговечную память о себе оставить. Это ее – жизни – свойство. Отсюда все эти: воспитать, посадить, вырастить. Шутники говорят: воспитать тёщу, посадить печень и вырастить живот. И мы посмеемся. Ха-ха-ха. Все равно мы знаем, что это про сына, дерево и дом. Про то, что после тебя останется. |
| Как солнышко зайдет!» …………………………………. Получше нарядилась я, Пошла я в церковь Божию, Смех слышу за собой! …………………………………. Хорошо не одевайся, Добела не умывайся, У соседок очи зорки, Востры языки! Ходи улицей потише, Носи голову пониже, Коли весело – не смейся, Не поплачь с тоски!.. …………………………………. Пришла зима бессменная, Поля, луга зеленые Попрятались под снег. На белом, снежном саване Ни талой нет талиночки — Нет у солдатки-матери Во всем миру дружка! С кем думушку подумати? С кем словом перемолвиться? Как справиться с убожеством? Куда обиду сбыть? В леса – леса повяли бы, В луга – луга сгорели бы! Во быструю реку? Вода бы остоялася! Носи, солдатка бедная, С собой ее по гроб! ………………………………… Нет мужа, нет заступника! Чу, барабан! Солдатики Идут… Остановилися… Построились в ряды. «Живей!» Филиппа вывели На середину площади: «Эй! перемена первая!» — Шалашников кричит. Упал Филипп: – Помилуйте! — «А ты попробуй! слюбится! Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха! Укрепа богатырская, Не розги у меня!..» И тут я с печи спрыгнула, Обулась. Долго слушала, — Все тихо, спит семья! Чуть-чуть я дверью скрипнула И вышла. Ночь морозная… Из Домниной избы, Где парни деревенские И девки собиралися, Гремела песня складная. Любимая моя… На горе стоит елочка, Под горою светелочка, Во светелочке Машенька. Приходил к ней батюшка, Будил ее, побуживал: Ты, Машенька, пойдем домой! Ты, Ефимовна, пойдем домой! Я нейду и не слушаю: Ночь темна и немесячна, Реки быстры, перевозов нет, Леса темны, караулов нет… На горе стоит елочка, Под горою светелочка, Во светелочке Машенька. Приходила к ней матушка, Будила, побуживала: Машенька, пойдем домой! Ефимовна, пойдем домой! Я нейду и не слушаю: Ночь темна и немесячна, Реки быстры, перевозов нет. Леса темны, караулов нет… На горе стоит елочка, Под горою светелочка, Во светелочке Машенька. Приходил к ней Петр, Петр сударь Петрович, Будил ее, побуживал: Машенька, пойдем домой! Душа Ефимовна, пойдем домой! Я иду, сударь, и слушаю: Ночь светла и месячна, Реки тихи, перевозы есть, |
| и палат лесных безмолвных жаль, жаль зверей моих, жаль тихих дум... Княжич Всеволод В городе престольном водворясь, о пустыне ты жалеть ли будешь? А зверей твоих стрельцы не тронут, будет лес сей навек заповедан. Будь здорова. Время восвояси. (Рога справа и слева. Княжич, отвечая, уходит направо. Стрельцы и Фёдор Поярок входят слева.) СТРЕЛЬЦЫ Выгонял он зверьё в поле чистое, из поднебесья птиц всех выпугивал. Настреляли стрельцы тут, натешились, а товарища и не вспомянули. ПОЯРОК Ты отколь взялася, девица? Имя как твоё, не ведаю; не видала ли ты молодца, рог серебряный у пояса? ФЕВРОНИЯ (показывая вслед Княжичу) Был, да вы его настигнете… А скажите, люди добрые: как зовут у вас товарища? ПОЯРОК Что ты? Аль не знаешь, девица? Господин то был наш, Всеволод, князя Юрья чадо милое. Поярок И СТРЕЛЬЦЫ Вместе княжат в стольном Китеже. (Феврония всплёскивает руками.) ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ (Город Малый Китеж на левом берегу Волги. Площадь с торговыми рядами. Тут же заезжий двор. Повсюду кучками толпится народ в ожидании свадебного поезда. Нищая братия – мужчины и женщины – жмётся в сторонке. Около заезжего двора Медведчик играет на дудке и показывает учёного медведя. Его обступили мужики, бабы и малые ребята.) МЕДВЕДЧИК Покажи, Михайлушка, покажи, дурачливый, как звонарь Пахомушка в церковь не спеша идёт, палкой упирается, тихо подвигается. (Медведь плетётся переваливаясь и опираясь на костыль. Народ смеётся. Медведчик играет на дудке.) Ха, ха, ха, ха... МЕДВЕДЧИК Покажи, Михайлушка, покажи, дурачливый, как звонарь Пахомушка прочь бежит, торопится, с колокольни вниз долой, поскорей к себе домой. (Медведь резво бежит вокруг мелкими шажками. Народ смеётся. Медведчик играет на дудке.) Ха, ха, ха, ха… (Появляется Гусляр - высокий, белый как лунь старик, собираясь петь.) Приумолкните, крещёные! Призатихните на малый час! Дайте песню нам повыслушать! аль святой Ерусалимский стих! ГУСЛЯР Из-за озера Яра глубокого прибегали туры златорогие, всех двенадцать туров без единого; и встречалась им старая турица: |
| И часу не жила! Спина в то время хрустнула, Побаливала изредка, Покуда молод был, А к старости согнулася. Не правда ли, Матренушка, На очеп я похож? — «Ты начал, так досказывай! Ну, жили – не тужили вы, Что ж дальше, голова?» – По времени Шалашников Удумал штуку новую, Приходит к нам приказ: «Явиться!» Не явились мы, Притихли, не шелохнемся В болотине своей. Была засуха сильная, Наехала полиция, Мы дань ей – медом, рыбою! Наехала опять, Грозит с конвоем выправить, Мы – шкурами звериными! А в третий – мы ничем! Обули лапти старые, Надели шапки рваные, Худые армяки — И тронулась Корёжина!.. Пришли… (В губернском городе Стоял с полком Шалашников.) «Оброк!» – Оброку нет! Хлеба не уродилися, Снеточки не ловилися… — «Оброк!» – Оброку нет! — Не стал и разговаривать: «Эй, перемена первая!» — И начал нас пороть. Туга мошна корёжская! Да стоек и Шалашников: Уж языки мешалися, Мозги уж потрясалися В головушках – дерет! Укрепа богатырская, Не розги!.. Делать нечего! Кричим: постой, дай срок! Онучи распороли мы И барину «лобанчиков» Полшапки поднесли. Утих боец Шалашников! Такого-то горчайшего Поднес нам травнику, Сам выпил с нами, чокнулся С Корёгой покоренною: «Ну, благо вы сдались! А то – вот Бог! – решился я Содрать с вас шкуру начисто… На барабан напялил бы И подарил полку! Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха! (Хохочет – рад придумочке.) Вот был бы барабан!» Идем домой понурые… Два старика кряжистые Смеются… Ай, кряжи! Бумажки сторублевые Домой под подоплекою Нетронуты несут! Как уперлись: мы нищие — Так тем и отбоярились! Подумал я тогда: «Ну, ладно ж! черти сивые, Вперед не доведется вам Смеяться надо мной!» И прочим стало совестно, На церковь побожилися: «Вперед не посрамимся мы, Под розгами умрем!» Понравились помещику Корёжские лобанчики, Что год – зовет… дерет… Отменно драл Шалашников, А не ахти великие Доходы получал: Сдавались люди слабые, А сильные за вотчину Стояли хорошо. Я тоже перетерпливал, Помалчивал, подумывал: «Как ни дери, собачий сын, А всей души не вышибешь, Оставишь что-нибудь! |
| «Старушонка вздор! — думал он горячо и порывисто, — старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается… Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый, „общим счастием“ занимаются… Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет, я не хочу дожидаться „всеобщего счастья“. Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании „всеобщего счастия“. „Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца“. Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, — прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. — Да, я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)… Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!.. О, как я понимаю „пророка“, с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся „дрожащая“ тварь! Прав, прав „пророк“, когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!» |
| В два часа пополудни пришел в Феодоровский монастырь один священник из Беджалы (Евфрафы) с двумя бабами искать между русскими крестных отцов для их детей. Мы спросили его: «зачем христиане беджальские хотели убить Ханну?» Он отвечал, что «хотели они убить и вифлеемского митрополита, но помиловали его ради вас, московских гостей. Митрополит должен праздновать этот день», прибавил старый поп. – «А за что они хотели убить митрополита?» – «А, дело прошлое, дело прошлое», – говорил старик. – «Да скажи, пожалуйста!» – настаивал я. – «Ну сами судите, как отпустить живым того, который отнял бабу из объятий мужа?» – «Отче, а правду ли говорят, что прежний муж этой красавицы не способен к деторождению?» – «Ха, ха, ха, не способен, ха, ха, ха. Ну, судите сами, стал ли бы платить за нее 1300 пиастров неспособный? Стал ли бы докучать нам, попам, неспособный: обвенчайте меня скорее?» – «А, дело прошлое, дело прошлое. Нечего говорить много. Прощайте!» Заметно было, что священник боялся быть откровенным и разговорчивым ради страха иерусалимска. Некоторых русских поклонников, по желанию и просьбам их, постригают в монашество в Афонской и Синайской горах. В Феодоровском монастыре ныне находятся трое таких постриженцев; все они женатые молодые люди и имеют детей. Иерусалимский паша опасается нападения за-иорданских арабов. Они озлоблены за то, что их ограбили по эту сторону Иордана газские арабы, тогда как паша (смененный по делу с французским консулом) уверил их в безопасности. Эти арабы христиане и приходили сюда на поклонение Св. местам, и также для продажи разных продуктов. Исполнив св. долг, продав свои вещи и накупив новых в Иерусалиме, они отправились домой и были ограблены на дороге. За это, по обычаю своему, они вооруженной силой хотят отнять свои вещи. Посему иерусалимский паша нынешний, сведав об их беспокойном движении, сегодня поставил за городом лагерем албанцев. Другие говорят, что за-иорданские арабы взбунтовались за то, что много их товарищей содержатся в цепях в Иерусалиме. |
| Прот. Димитрий Смирнов: Очень тема интересная. Когда о. Антоний её предложил, я даже удивился, как это ему пришла в голову такая актуальная тема, потому что мы живём в эпоху, которая действительно так характеризуется теплохладным отношением к вере. В этом смысле это можно назвать вежливой формой безбожия. Потому что когда мы читаем Апокалипсис, там есть такие слова Господни: о, если б ты был холоден или горяч! (Откр. 3, 15). Теплохладность – это уже такое состояние души, когда человек практически к вере равнодушен. Сейчас это такое распространённое явление даже среди людей, которые и в церковь ходят. В чём это выражается? В полном равнодушии к вере как таковой. Человек не хочет трудиться над изучением слова Божия, не хочет воспитывать детей в вере. И надеется на то, что если ребёнка водить, оно потом всё само образуется. Или, допустим, младенца почаще причащать, и из него получится христианин. А как этот человек ухаживает за своим огородом? Вот растёт трава, репей, крапива, взять туда семена бросить – и потом оно само вырастет? Ничего не вырастет и никогда. Тем более, те сорняки, которые существуют вокруг нашей души, вообще всё могут заглушить. И поэтому христианская вера превращается постепенно в клуб общения. В храм сходить, поговорить, пообщаться друг с другом. Особенно это видно на Западе. Там вообще при храме всегда строят столовую и, в общем, богослужение постольку-поскольку, а главное – общение с людьми: как ты, как что, крестился, женился, выдал замуж, умер кто. И вот вокруг этого жизнь. И у некоторых людей, и у наших детей в том числе, складывается впечатление, что храм – это какой-то такой хороший, добрый придаток к нашей жизни. Например, к детской площадке. Мы пришли играть, ну а тут ещё храм: то позвонят, то чего-то вокруг ходят, то водой обливаются. А мы: «Ха-ха-ха!», «Ха-ха-ха!», а некоторые кричат: «И мне, и мне!». Вот, собственно, и потом вышел из храма – очень доволен, а если никто на ногу не наступил, так вообще счастье. Но на самом деле всё не так. Настолько не так, что можно сказать, что всё наоборот. |
| 3 Много горя было с Пашею. Пока Лара серьезно хворала, его не допускали к ней. Что должен был он почувствовать? Лара хотела убить человека, по Пашиным понятиям, безразличного ей, а потом очутилась под покровительством этого человека, жертвы своего неудавшегося убийства. И это все после памятного их разговора рождественскою ночью, при горящей свече! Если бы не этот человек, Лару бы арестовали и судили. Он отвел от нее грозившую ей кару. Благодаря ему она осталась на курсах, цела и невредима. Паша терзался и недоумевал. Когда ей стало лучше, Лара вызвала Пашу к себе. Она сказала: – Я плохая. Ты не знаешь меня, я когда-нибудь расскажу тебе. Мне трудно говорить, ты видишь, я захлебываюсь от слез, но брось, забудь меня, я тебя не стою. Пошли душераздирающие сцены, одна невыносимее другой. Войтковская, – потому что это происходило еще во время Лариного пребывания на Арбате, – Войтковская при виде заплаканного Паши кидалась из коридора на свою половину, валилась на диван и хохотала до колик, приговаривая: «Ой не могу, ой не могу! Вот это можно сказать действительно... Ха-ха-ха! Богатырь! Ха-ха-ха! Еруслан Лазаревич!» Чтобы избавить Пашу от пятнающей привязанности, вырвать ее с корнем и положить конец мучениям, Лара объявила Паше, что наотрез отказывается от него, потому что не любит его, но так рыдала, произнося это отречение, что ей нельзя было поверить. Паша подозревал ее во всех смертных грехах, не верил ни одному ее слову, готов был проклясть и возненавидеть, и любил ее дьявольски, и ревновал ее к ее собственным мыслям, к кружке, из которой она пила, и к подушке, на которой она лежала. Чтобы не сойти с ума, надо было действовать решительнее и скорее. Они решили пожениться не откладывая, еще до окончания экзаменов. Было предположение венчаться на Красную горку. Свадьбу по Лариной просьбе опять отложили. Их венчали в Духов день, на второй день Троицы, когда с несомненностью выяснилась успешность их окончания. Всем распоряжалась Людмила Капитоновна Чепурко, мать Туси Чепурко, Лариной однокурсницы, вместе с ней окончившей. Людмила Капитоновна была красивая женщина с высокой грудью и низким голосом, хорошая певица и страшная выдумщица. В придачу к действительным приметам и поверьям, известным ей, она на ходу экспромтом сочиняла множество собственных. |
| – Полно, полно, – сказал он, – лучше выпей-ка водки, да станем ужинать. Человек! водки. Пойдем, пойдем, ха, ха, ха!.. есть славный… рост… ха, ха, ха!.. ростбиф… – Он взял было меня под руку, но я вырвался и бежал от этого чудовища… Вот каковы люди, ma tante! – заключил Александр, потом махнул рукой и ушел. Лизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного сердца. Она увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца. Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком. Ей удалось уже раз укротить беспокойные порывы в сердце племянника, но то было в деле любви. Там она знала, как обойтись с оскорбленным сердцем. Она, как искусная дипломатка, первая осыпала укоризнами Наденьку, выставила ее поступок в самом черном виде, опошлила ее в глазах Александра и успела доказать ему, что она недостойна его любви. Этим она вырвала из сердца Александра мучительную боль, заменив ее покойным, хотя не совсем справедливым чувством – презрением. Петр Иваныч, напротив, старался оправдать Наденьку и этим не только не успокоил, но еще растравил его муку, заставил думать, что ему предпочтен достойнейший. Но в дружбе другое дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра был виноват в его глазах и прав в глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы дело не станет. – Петр Иваныч! – сказала она однажды ему ласково, – я к тебе с просьбой. – Что такое? – Угадай. – Говори: ты знаешь, на твои просьбы отказа нет. Верно, о петергофской даче: ведь теперь еще рано… – Нет! – сказала Лизавета Александровна. – Что же? ты говорила, что боишься наших лошадей: хотела посмирнее… |
|
|
