| А теперь попробуем задать себе вопрос: где в античной традиции находим мы приближение к этому, вообще говоря, неантичному идеалу утонченного человека, далекого от " низких " замашек профессионала, живущего da gentiluomo, но при этом умеющего самостоятельно сделать " все " ; адепта словесно-мыслительной культуры - и мастера на все руки (ударение на слове " руки " )? Мы находим его в области так называемой софистики, то есть в той зоне, которая наиболее очевидным образом подчинена верховенству риторики. Апулей, римский софист II в. н.э., восхваляет Гиппия, своего греческого собрата, жившего за шесть веков до него, за то, что он, никому не уступая в красноречии (eloguentia), всех превзошел многообразием своих умений и навыков (artium multitudine). Он рассказывает, как Гиппий однажды явился на Олимпийские игры в великолепном наряде, от начала до конца сработанном собственными руками; и эллины, отовсюду собравшиеся на игры, дивились этому, наряду с его ученостью и витийством. Предмет изумления - studia varia пестрота интересов и занятий Гиппия59. Вот прототип ренессансного homo universale. Более близкого прототипа мы не отыщем. Если кто из древних и говорил о пластических искусствах в серьезном и даже восторженном тоне, так это не античный философ, но античный софист поздней поры, представитель второй софистики. Невозможно вообразить, например, чтобы Аристотель, писавший, кажется, обо всем на свете, высказался бы о скульптуре и живописи так, как это он сделал об эпосе и трагедии в " Поэтике " и о красноречии в " Риторике " . Еще невозможнее представить себе некое античное соответствие " философии искусства " Шеллинга, самое высокое и значительное, что сказано за всю античность о пластическом шедевре - это слова Диона Хризостома, одного из зачинателей второй софистики, о Фидиевой статуе Зевса60. Здесь художник описывается как учитель и воспитатель человечества, его " законодатель " , а не только усладитель. Любопытно, что наиболее выразительное исключение в философской литературе античности - у Плотина, кстати, любимца Ренессанса: это его тезис об умопостигаемом образце того же Фидиева Зевса61. |
| Прямо противоположное значение tepeinophrosyne имеет в породившей его религиозной традиции. В сущности, данная категория христианского мышления охватывает содержание истинной духовной жизни в: целом – ее истоки, действия и результаты. Но в аспекте подвижничества (а именно в связи с этим аспектом нас интересует сотериологическая философия Дандамия) она реализуется в духовной интенции, прямо противоположной той, что определяет мышление индийских нагомудрецов: чем более человек истинно подвизается, тем менее высоким он оказывается в собственных глазах. Хотя патристика обращалась к этой центральной христианской добродетели (без нее невозможны ни начальное совершенство – страх божий, ни конечное – любовь) в самых разнообразных контекстах, основной ракурс ее рассмотрения тот, в котором она выступает неопределимым в своей «сущности» и различимым лишь по отдельным «энергиям», условием и одновременно проявлением стяжания благодати Св. Духа – конечной цели всей жизни христианина 263 . Поскольку смирение нельзя определить, ему нельзя обучить словами и оно обретается только в меру самого «обожения» человека (в Новом завете говорится: «Приидите и научитеся от Мене яко кроток есмь и смирен сердцем» 264 ), христианская аскетика рассуждает о нем,, принимая путь аллегорий и уподоблений. Три таких уподобления предложены в популярнейшем на Руси патриотическом тексте – «Поучениях» аввы Дорофея (VI – VII вв.), причем в каждом из них разработаны отдельные аспекты темы соотношения подвижнических трудов и духовного самопознания христианина. В первом уподоблении демонстрируется само «возникновение» смирения в человеке. «Некогда авва Зосима говорил о смирении, а какой-то софист, тут находившийся, слыша, что он говорил, и желая понять [это] в точности, спросил его: „Скажи мне, как ты считаешь себя грешным? Разве ты не знаешь, что ты свят? Разве не знаешь, что имеешь добродетели? Ведь ты видишь, как исполняешь заповеди: как же ты, поступая так,, считаешь себя грешным?» Старец же не находился, какой дать ему ответ, а только говорил: „Не знаю, что сказать тебе, но считаю себя грешным» ...Видя, что старец недоумевает, как отвечать софисту, я сказал ему: „Не то же ли самое бывает и в софистическом и врачебном искусствах? Когда кто хорошо обучится искусству и занимается им, то по мере упражнения в оном врач или софист приобретает некоторый навык, а сказать не может и не умеет объяснить, как он стал опытен в деле; душа приобрела навык, как я уже сказал, постепенно и нечувствительно, чрез упражнение в искусстве. |
| Так же незавидно положение ритора. «Говорить в театре – поистине несчастное ремесло! В самом деле, стараться угодить столь разнородным умам – не значит ли это стремиться к невозможному? Поистине, народный оратор – раб публики, принадлежащий всем; каждый может его мучить по собственной воле. Если кто-либо начнет смеяться, софист теряется, при виде угрюмого лица – он пугается. Если его слушают с особым вниманием, он представляет, что его осуждают. Если поворачивают голову с одной стороны в другую, он думает, что соскучились слушать. Однако он заслуживает снисходительных господ, он, который много ночей проводил без сна и много дней употребил на работу, который был, так сказать, снедаем утомлением и голодом, чтобы только составить прекрасную речь. Он является потом перед этим спесивым юношеством, слух которого он хочет очаровать; он не здоров, но он оказывает им уважение, не обращая внимания на здоровье. Вымывшись накануне, он является в назначенный день перед публикой, нарядный, выставляющий напоказ все свое обаяние. Он обращается к собранию с улыбкой на губах, кажется радующимся в то время, когда внутри терзается мучением. Он ест камедь, чтобы сделать голос громким и звучным. Ибо софист, даже серьезный, многого достигает своим голосом и не старается скрывать забот, которые ему посвящает. Он останавливается среди речи, чтобы потребовать питье, заранее приготовленное. Служитель подносит ему и он пьет, прохлаждая горло, чтобы лучше произносить мелодичные фразы. Но, все же, несчастный не может снискать благосклонности публики; слушатели ждут с нетерпением, когда он кончит, чтобы смеяться на свободе. Они предпочли бы видеть его с открытым ртом, жестикулирующего и вместе с тем сохраняющего безмолвие статуи. Утомленные скукой, они могут, наконец, выйти. Я же пою только в свое удовольствие; в то время, как я обращаюсь к деревьям, ручеек, который журчит предо мною, продолжает свой путь, никогда не иссякая. Это не вода клепсидры, которую общественный сторож отмеривает скупой рукой. Я могу петь или только несколько минут, или в течение целых часов... Я останавливаюсь, когда хочу, а ручей течет еще и будет течь день, ночь и на следующий год, и всегда» 142 . |
| 15. Никто не может выразить словами, что такое есть смирение, и как оно раждается в душе, если не узнает сего из опыта. Из одних же слов никто не может познать сего. Некогда Авва Зосима говорил о смирении (что чем кто святее, тем смиреннее), и какой–то софист, бывший при том, спросил его: «разве ты не знаешь, что имеешь добродетели? Ведь ты видишь, что исполняешь заповеди: как же ты, поступая так, считаешь себя грешным?» Старец не находил, какой дать ему ответ, а только говорил: «не знаю, что сказать тебе, но считаю себя грешным». И когда софист все еще докучал ему вопросом: как? — старец говорил ему одно: «не знаю как; но я подлинно считаю себя таким. Не смущай меня». Так и когда Авва Агафон приближался к кончине, и братия сказали ему: «и ты ли боишься, отче?» то он ответил: «сколько мог я понуждал себя сохранять заповеди, но я человек, и почему могу знать, угодно ли Богу дело мое? Ибо иной суд Божий, и иной человеческий». 16. Что приводит к смирению, о сем некто из старцев сказал так: путем к смирению служат телесные труды, совершаемые разумно, — и то, чтобы считать себя ниже всех, — и непрестанно молиться Богу». — Телесные труды приводят душу к смирению, потому что душа состраждет телу и соучаствует во всем, что делается в теле. Как труд телесный смиряет тело, то вместе с ним смиряется и душа. То, чтобы считать себя ниже всех, есть отличительная черта смирения, и навыкновение и упражнение в сем, само собою укореняет смирение, и искореняет гордость, какую назвали мы первою. Ибо как может кто либо гордиться пред кем либо, или укорить, и уничижить кого тот, кто почитает себя ниже всех? — Так же и то, чтоб молиться непрестанно, явно противится гордости — второй. Ибо очевидно, что тот наклоняет себя к смирению, кто, зная, что не может совершить никакой добродетели, без помощи Божией, не перестает всегда молиться Богу, чтобы Он совершил с ним милость. Почему непрестанно молящийся, если и сподобится совершить что либо, то зная, почему он совершил сие, не может возгордиться; ибо не может приписать сего своей силе, но все свои успехи относит к Богу, всегда благодарит Его и всегда призывает Его, трепеща, как бы ему не лишиться таковой помощи. Итак, он со смирением молится и молитвою смиряется; и чем более преуспевает всегда в добродетели, тем более всегда смиряется; а по мере того, как смиряется, получает помощь и преуспевает в смиренномудрии. |
| В «Теэтете», например, выясняется проблема знания и критикуется истинность чувственного восприятия мира. Участники диалога — старый Сократ, Феодор Киренский — известный математик, зрелый, солидный мужчина и Теэтет — совсем еще мальчик, но уже удивляющий Сократа своими способностями, будущий известный ученый, имя которого связывали с платоновской Академией. В диалоге «Софист» исследуется диалектика бытия и небытия, как условие возможности отличать истину от лжи. Заняты в беседе те же действующие лица, что и в «Теэтете», да еще не названный по имени философ из Элеи, которому принадлежит главная роль. По желанию Сократа элейский гость выбирает в собеседники молодого Теэтета, чтобы не произносить длинного монолога, а остальные спокойно внимают развитию беседы. Сложнейшее определение софиста как обладателя ложного знания, основанного на подражании истине, дается здесь с помощью логически построенных таблиц. И хотя здесь вырисовывается как будто иерархия понятий, похожая на ту, что когда-то Платон изобразил в «Пире», но по сути дела в них очень мало общего. Если в «Пире» Платон, как по ступенькам уходящей ввысь лестницы, восходит к высшему идеалу прекрасного, пользуясь при этом чисто жизненными примерами и опираясь на замечательный образ вынашивания и порождения прекрасного, которым наполнено все живое, то в «Софисте» идут скрупулезное составление, соединение и сцепление отдельных перекладин схематической, чисто мысленной лестницы понятий, хотя собеседники оперируют такими житейскими примерами, как искусство, борьба, охота на птиц и рыб, торговля, судопроизводство, состязание, спор и т. д. Все эти перекладины одной лестницы понятий, в результате которой софист определяется как рыболов, ловящий людей на крючок ложной мудрости, или как охотник или спорщик, являются как бы кусочками некоей абстрактной мозаики. Собеседники прилаживают то так, то этак отдельные кусочки, примеряя их, скрепляя, приколачивая до тех пор, пока не опустятся с вершины лестницы самого общего понятия творческого искусства к самому низу наиболее частного проявления этого искусства, а именно к софистике. |
| О провозглашении Иовиана Находясь в величайшем затруднении, воины немедленно 222 , в следующий же день провозгласили царем Иовиана, мужа благородного и храброго 223 . Он был трибуном, когда Юлиан служившим в войске его предложил на выбор одно из двух: или принести жертву, или выйти в отставку, – и избрал лучше сложить с себя пояс, нежели исполнить повеление нечестивого царя. Однако, по случаю предстоявшей войны, Юлиан снова принял его в число военачальников. Теперь, когда хотели сделать его царем, он отказывался и, насильно влекомый воинами, кричал, что, будучи христианином, не хочет царствовать над язычниками. Но так как при этом все единогласно исповедали, что и они христиане, то он и принял царство. Увидев себя внезапно в стеснительном положении в стране персидской, а воинов – умирающими с голоду, он окончил войну на определенных условиях. Условия эти были невыгодны для славы римлян, но по обстоятельствам необходимы. Потерпев урон в сирийских пределах империи и сдав персам мессопотамский город Низибу 224 , он отступил. Когда это сделалось общеизвестным, христиане ободрились, а язычники стали оплакивать смерть Юлиана. Между тем, все войско обвиняло неосмотрительную его пылкость и слагало на него вину потери областей, потому что обманутый персидским переметчиком, он приказал жечь по рекам нагруженные хлебом суда, от чего войско и стало терпеть голод. Тогда и софист Ливаний сочинил плачевную речь о Юлиане, под заглавием «Юлиан, или надгробное слово». В этом слове он превозносит похвалами почти все его деяния и, упоминая о книгах, написанных Юлианом против христиан, говорит, что в них доказано, будто книги христиан смешны и наполнены нелепостями. Если бы софист хвалил только прочие деяния царя, то я спокойно перешел бы к последующим событиям истории но так как этот великий ритор, упомянув о книгах Юлиана, коснулся христианства, то мы считаем нужным сказать нечто в отношении к сему предмету, приведши наперед собственные слова Ливания. Глава 23 Опровержение сказаний софиста Ливания о Юлиане |
| Протагор был первым, кто предложил такого типа платное обучение: до него подобного установления не существовало; следовательно, у софистов не было и сложившейся клиентуры — им нужно было создавать ее, убедить общество в необходимости своих услуг; отсюда множество рекламных уловок: софист странствует из города в город в поисках учеников , ведя за собой тех, которых ему уже удалось завлечь . Чтобы добиться известности, доказать превосходство своего обучения, продемонстрировать свое искусство, софисты охотно прибегают к публичным выступлениям, πδειξις, как в городах, оказавшихся на их пути, так и во всегреческих святилищах, например, в Олимпии, пользуясь стечением разноплеменной публики (πανγυρις), собравшейся там по случаю игр. Это может быть, в зависимости от желания публики, тщательно подготовленная речь или, наоборот, блестящая импровизация на предложенную тему, или свободная дискуссия de omni re scibili по выбору присутствующих. Тем самым софисты оказываются зачинателями жанра лекции, которому было уготовано столь долгое будущее. Некоторые из этих лекций были открытыми: Гиппий, разглагольствующий на агоре рядом со столиками менял напоминает нам народных ораторов Гайд-парка; другие предназначались для избранной публики и были платными ; если нас не вводит в заблуждение сократовская ирония, были разные категории этих лекций за разную цену: рекламные беседы всего за одну драхму; специальные занятия, где учитель брался за исчерпывающее изложение какого-либо научного вопроса, по 50 драхм за место . Конечно, вся эта честная реклама не обходилась без определенного шарлатанства. Ведь мы в Греции, к тому же в Древней; чтобы произвести впечатление на аудиторию, софист без стеснения претендует на всезнание и непогрешимость . Он вещает наставительным тоном, с видом торжественности или вдохновенного наития, усаживается на высокое сиденье , и даже иногда надевает, похоже, праздничный пурпурный плащ рапсода . Эта театральность имела успех: ядовитые насмешки платоновского Сократа не могут перевесить свидетельств этого же источника об исключительном успехе софистической пропаганды, о восхищении, которым молодежь окружала софистов. Вспомним начало Протагора : молодой Гиппократ спозаранку стучится к Сократу — накануне в Афины прибыл Протагор, и нужно немедля представиться великому человеку, постараться попасть в число возможных учеников. Следы этого успеха мы видим в том влиянии, которое оказали крупные софисты на лучшие умы своего времени (Фукидида, Еврипида, Эсхина), и можем поэтому заключить, что дело было не только в моде, в ослеплении великолепной зрелищностью: этот успех был оправдан реальной эффективностью софистического обучения. Искусство государственной деятельности |
| Поэтому на практике чрезвычайно часто употребляются скрыто-субъективные доводы. Обычно единственные ограничения, вносимые совестью и тактом, диктуются принципом: «цель оправдывает соответственные ей средства». Стараются, чтоб тезис был суждением, несомненно для нас истинным, и польза от его принятия значительно превосходила вред от подтверждения (т.е. иными словами от укрепления нашим согласием) ложного с нашей точки зрения довода. Примеров скрыто-субъективного довода можно набрать сколько угодно из ораторских речей и ораторских поединков. Когда заведомый атеист социал-революционер обращался когда-то к слушателям-крестьянам с доводом, что «земля – Божья», отдана всем одинаково и т.д., он пускал в ход «скрыто субъективный довод». Когда «правый» в 1917 году на митинге обращался к противнику социалисту с доводом: «так решил съезд р. и депутатов, как же идти против этого решения?» – он пользовался скрыто-субъективным доводом и т.д., и т.д. Скрыто-субъективные доводы в руках бесцеремонного и бессовестного человека обращаются в ужасное орудие демагогии и возбуждения толпы. Они получают часто типичный и зловещий характер «доводов к черни», (ad plebem), зиждущихся на невежестве ее и на темных предрассудках. Но без них вряд ли обходится и человек вполне порядочный, для убеждения в очень хороших мыслях, если ему часто приходится убеждать людей. 7 . Часто к худшим формам субъективного довода, иногда же к лживому доводу, относятся некоторые виды так называемой «адвокатской уловки», «адвокатского довода» (Adwokatenbeweis). Сущность этой уловки состоит в том, что софист «пользуется к своей выгоде какой-либо неосторожностью противника» (Кант), – ошибкой его или даже прямо опиской, оговоркой и т.д. Положим, напр., противник явно ошибочно понимает какой-либо закон (в юридической практике). Софист отлично видит это, но ему выгодно такое понимание. Поэтому он остережется напасть на аргументацию противника с этой стороны; наоборот, он старается оставить противника при его заблуждении и обосновать на ошибке его свое доказательство, которое иначе, может быть, и не ладилось бы. |
| 12 .1. Мы только что сражались за Муз с людьми бездуховными 418 , которые коварно уходят от обвинения в невежестве, скрываясь за поношениями и оскорблениями вещей, им неизвестных. И если мы говорили порой несколько серьезнее, чем предполагали вначале, то это потому, что из [литературных] забав может возникнуть и нечто серьезное. Мы не можем ничего сотворить, если творим не от всего, что в нас; но если мы шутим, задействуя большую часть наших способностей, то не погрешаем в силу этого относительно всех их [и не отвергаем, шутя, высшего в нас]. 2. Мы встаем в ряды сторонников шутливой речи, поскольку должны свидетельствовать о Дионе, чтобы суженый мне сын мог унаследовать мою любовь к нему, чтобы моя речь коснулась многого всевозможными способами. Бесконечны ведь [в своем многообразии] порывы забавляющихся свободной ли сельской жизнью или сочинением речей, неподвластных клепсидре. 3. Да, я сам видел, как эфет 419 измерял время, отпущенное ораторам: вот время пошло, сам же он – то вздремнет [чуток], то проснется без толку, будучи от слушаемого дела далее, чем от чего бы то ни было. [Несмотря на совершенное равнодушие судьи,] ритор говорил [определенное клепсидрой время], а затем сразу же замолкал. 4. Я же свободен от таких ограничений, не стеснен сроком, до которого можно начать процесс 420 , и не должен готовиться к выступлению перед таким дурацким судьей; и уж, конечно, я не собираюсь идти в театр – суд еще более невежественный [чем суд уголовный], не буду стучаться в двери и возвещать молодым горожанам об имеющем состояться [в городском театре] превосходном сценическом чтении, поскольку это поистине испытание: произносить речь в театре. 5. И действительно, когда нужно понравиться столь большому числу людей, чье внутреннее расположение не подобно друг другу, – как не возжелать недостижимого? Таков в точности публичный оратор: он раб публики, он принадлежит всем, он предмет издевательств для всякого, кто пожелает. Засмеется кто-нибудь – и пропал софист; он подозревает и боится всякого угрюмого лица; ибо софист есть софист: в каком бы жанре он ни произносил речи – он стремится к славе, а не к истине. |
| Слушая, что старец говорил, и желая понять сущность смирения, софист стал уверять его, что он напрасно почитает себя грешником, свято исполняя все заповеди. «Как же так? – говорил софист. – Почему ты себя считаешь грешником? Разве ты не видишь, что строго исполняешь заповеди? Разве не знаешь, что имеешь добродетели и совершенства? Почему же ты, имея в себе столько доброго, все- таки считаешь себя грешником?» Старец не мог удовлетворительно объяснить софисту, в чем сущность и сила смирения, но сказал только: «Не знаю, что тебе сказать, но знаю только, что я именно таков, каким себя почитаю». Софист противоречил ему и все хотел узнать, почему это так, а старец, не зная, как разъяснить это, в святой простоте говорил одно: «Не затрудняй и не смущай меня; я точно таков». Преподобный Дорофей, видя недоумение старца и желая вывести его из затруднения, вступил в разговор и, обращаясь к софисту, объяснил, что как в диалектике и искусстве врачебном и прочих науках одна лишь практика, соединенная с теорией, сообщает опытность неприметно и нечувствительно для нас самих, так бывает и со смирением, которое приобретается исполнением заповедей, но не может быть объяснено и выражено словами. Несказанно обрадовался Зосима и, обняв Дорофея, сказал: «Ты умел объяснить; оно точно так на деле». Софист, выслушав объяснение преподобного Дорофея, согласился с ним и остался доволен 468 . При глубоком смирении и простоте преподобный Зосима Киликийский отличался еще великою любовью к ближним; он заботился не только о спасении души ближнего, но и о временном его благополучии. В «Луге» Иоанна Мосха записан случай, показывающий со всей очевидностью эту нравственную черту преподобного Зосимы. Авва Савватий, говорит Иоанн Мосх , сказывал: «Когда я находился в лавре аввы Фирмина, пришел один разбойник к авве Зосиме Киликийскому и просил старца: “Сделай милость ради Бога, так как я виновен во многих злодеяниях, то сделай меня монахом, дабы мне отстать от злых дел моих”. Старец, наставив его, сделал монахом и облек его в схиму. |
|
|
