| Оставим же мечты о глубокой древности этого памятника, как о предмете совершенно неправдоподобном, и постараемся лучше объяснить его происхождение по историческим указаниям пятого столетия. Сопоставляя извлечения из символа, сделанный св. Дионисием и св. Александром, с символом Ария, мы сказали уже, в каком виде, по нашему мнению, мог быть древний александрийский символ к концу третьего, или началу четвертого, века. За тем, подобно всем другим апостольским символам восточных церквей, в течение четвертого столетия он должен был пополниться вероопределением Никейского собора и обстоятельнейшим учением о лице Святого Духа. Словом сказать, к началу пятого столетия символ александрийской церкви, без всякого сомнения, имел близкое сходство с константинопольским символом второго вселенского собора. Но с этой же поры начинается крушение православия египетских церквей, а вместе с тем и крушение апостольского александрийского символа, который, после отпадения египетской, или коптской, церкви в половине пятого столетия от православия, в малой пастве православных, преимущественно греков, сохранивших преемство православия александрийской церкви, заменился уже впоследствии, под влиянием церкви константинопольской, символом константинопольским. Прежде всего возникло в Египте нападение на учение символа о воскресении плоти, или о воскресении мертвых, а за тем уже и на учение о воплощении. Еще Ориген , увлекаясь философией Платона, смотрел на тело, или плоть, не как на Богом созданную и равноправную часть человеческого естества, а как на чувственное ограничение падшего человеческого духа, или как на наказание духа за его нравственное падение, и думал, что поэтому в вечной жизни будущего блаженства искупленных духов такого рода ограничению не будет места, что если души наши и будут тогда также как либо ограничены, как существа ограниченные, или, что тоже на его языке, будут иметь тела, то не настоящие свои тела, а другие, совершеннейшие и более свойственные их ограниченной разумно-свободной природе. |
| Но время уже нам обратиться к рассмотрению самих этих перлов, между которыми на первом месте, как основа и начало всего, представляется следующее изречение: Верую в Бога Отца Вседержителя. Впрочем, прежде, нежели начну разбирать самый смысл изречений символа, считаю не лишним заметить, что в разных церквах в словах его встречаются некоторые добавления. Но в церкви города Рима таких добавлений не видно. Я думаю, это – потому, что там не рождалось никакой ереси; кроме того, там соблюдается древний обычай, по которому приступающие к благодати крещения читают символ публично, то есть, вслух всего народа, причем предшественники их по вере, конечно, не потерпели бы ни малейшего добавления хотя бы только в одном слове. В других же местах, как можно предполагать, вследствие появления разных еретиков, допущены некоторые прибавления, которыми, разумеется, имелось в виду отстранить толк новопоявлявшегося учения. При всем том мы будем следовать тому тексту символа, который приняли при своем крещении в церкви Аквилейской. Итак, прежде всего – Верую” и т. д. Как ни почтенно выше приведенное рассуждение ученого пресвитера, на полторы тысячи лет ближе нас жившего ко временам апостольским и во время своих путешествий имевшего случай хорошо ознакомиться с местными преданиями разных церквей; тем не менее надобно отличать в нем общие убеждения древних христиан от местных преданий, или даже личных мнений самого автора. 1) Что происхождение символа веры относится к апостольским, это было общим убеждением всей христианской древности. Хотя известные нам формы его дошли до нас в творениях писателей четвертого и пятого века; но они существовали уже не только в третьем столетии, а и во втором, как это всякий может видеть из вероизложений того времени. Мало того, писатели второго христианского века, как св. Ириней епископ лионский и Тертуллиан , излагая содержание разных форм символа, указывают на них, не как на что-нибудь новое, на их памяти получившее свое начало, а как на предание апостольское, как в апостольскую проповедь . |
| Он не мог не знать, что и отдельные лица, и вселенские соборы, никогда нисколько не колебались излагать символ веры письменно и делали это, отнюдь не думая нарушать апостольские завещания, который всякому священны так же, как и ему самому. Между тем Руфин не только указываете, как на факт, что символ веры никогда по апостольскому завещанию не писался, но указывает и цель этого, состоявшую будто бы в том, «чтобы чрез письменное изложение не допустить как-нибудь символ веры в руки неверных», как будто бы его собственное изложение не могло также попасть к неверным, или как будто бы еретики, знавшие символ веры в бытность свою членами Церкви, не могли в последствии, по уклонении в ересь, обнародовать его, – как будто бы, наконец, готовившиеся к принятию крещения, которым сообщался символ для изучения за несколько дней до совершения над ними таинства, но за тем оставшиеся в неверии, или после крещения отпавшие от веры, не могли равным образом сделать его общеизвестным. Странные эти речи будут, однако, понятны, если допустить, что, говоря их, Руфин был занят преимущественно представлением обрядов крещения. Дело в том, что при совершении крещения каждый приступавший к крещению, на вопросы совершавшего таинство о вере, должен был отвечать символ веры, передавая его, действительно, отнюдь не по книге, или не по рукописи, а непременно наизусть, и это обыкновенно справедливо могло быть названо апостольским завещанием. Цель такого обыкновения всякому известна и весьма проста; она состоит в том, чтобы каждый христианин знал таким образом сущность своей веры по изложению, отличавшему его не только от неверных, но и от еретиков, и чтобы не было в Церкви людей, которые на вопрос об их вере, подобно неверным, не могли бы без книги, или рукописи, ответить, во что именно они веруют. Имея все это в уме, Руфин увлекся за тем общелюбимым в то время сравнением символа веры с военным паролем и то, что мог сказать об обязанности всякого новокрещаемого – хранить символ веры по апостольскому завещанию в памяти, а не на бумаге, или пергаменте, сказал вообще, применяясь в употреблению военных паролей и не предполагая, конечно, чтобы кто-нибудь после того упрекнул его в несправедливости, или непоследовательности, так как всякому было известно, что во всех других случаях символы веры собирать, сличать и излагать письменно, подобно тому, как делает это и сам Руфин в своем настоящем сочинении, дело не только не противное завещаниям апостольским, но полезное и душеспасительное. |
| 2) Признает ли кандидат на церковную должность, что в Символах Церкви заключается та вера, которая нас спасает, хотя бы эта вера выражена была в форме, отвечающей лишь условиям прошедшего времени, когда возникли Символы? 3) Соглашается ли кандидат с конфессиональным мировоззрением той Церкви, на службу которой он поступает, и желает ли он следовать учреждениям этой же Церкви, поскольку они не нарушают веры? Вот что должно быть обязательно для ищущего духовной должности, но это обязательство не юридическое, а духовно–нравственное» ( Achelis. S. 17–18, 30). Фон Зоден идет еще дальше и находит, что Символы совсем не достигают тех целей, которые имеются в виду Церковью . Об этом автор рассуждает очень подробно. Он пишет: «Если вглядимся точнее, то увидим, что Апостольский символ служит, скорее, шлагбаумом (преградой), чем объединяющей связью, так как о находящихся в нем изречениях многие думают различно. Если же этот Символ не имеет достаточно силы для того, чтобы установить связь единения между , отдельными христианами, – а это несомненно, – то падает главное основание, почему должны были бы заботиться о его неприкосновенности и почитать отпадением от веры всякое несогласие с тем или другим членом этого Символа. Не может служить защитой этого Символа и то, если для всех его членов будут найдены параллели в новозаветных писаниях; потому что все же может оставаться вопросом: да вся ли сумма христианской веры заключена в его 12–и членах?» Затем автор находит, что всякое строго сформулированное вероизложение приносит прямой вред. «Каждый человек, опытный по части церковной жизни, согласится, – говорит фон Зоден, – с тем положением, что обладание таким формулированием веры, которое составлено раз и навсегда и которое изъято от споров, скрывает в себе, хотя бы оно было и абсолютно правильно, великие опасности и искушения. В подобном случае очень легко Символ веры занимает место самой веры (?). Это одна опасность. Другая опасность заключается в том, что однажды и навсегда запечатленная формула мало–помалу теряет свою живую силу. |
| е. именно изначального в ней, Предания. Но с данной вставкою filiogue это достоинство Символа, и в существенно-важном пункте, утрачивается. И история здесь представляется опять-таки прямо беспощадною по отношению к filiogu’ucmaм. Ибо, явившись, всего в VI веке (на соборе в Толедо, в Испании), это испорченное чтение Символа в Западной Церкви едва ли не более всего проведено было ими. Карлом Великим – несомненным авторитетом в делах государственных и военных, но отнюдь не в церковных. В самом Риме вставка эта до IX века не являлась установленной и необходимой, и как известно, папа Лев даже особой серебренной доскою и авторитетнейшим образом (ultra et cathedra) закрепил было подлинное вселенское чтение Символа Веры . И двух мнений о таком образце веры , об апостольском достоинстве формулы, «вселенскость» которой даже с католической точки зрения должна приурочиваться к веку и к таким соломенным авторитетам, как имп. Карл и рядовой папа Бенедикт – отменивший распоряжение своего предшественника Льва IX, думается, быть не может. Но если бы даже и могло быть сделано в данном случае изменение в смысле восполнения речи о Третьей Ипостаси указанием на то, ниспослание Св. Духа сыном Церкви, Телу Христову,– о котором так ясно говорится в беседах Господа, то – в соответствие латинским разумением этого места, чтение это должно бы быть такое: «… иже от Отца исходит и через Сына (per filisum) посылается», – тогда, по нашему убеждению, и по мысли, и по формулировке, чтение это являлось бы для нас приемлемым. Но конечно, нечего и говорить, что для нашей Восточной Церкви точный Никео-Цареградский Образец (символ) веры должен остаться неприкосновенным и в данном пункте. Глава XXVIII. Протестантизм Дух рационализма, как характеристическая черта его. Разрыв с апостольским преданием в учении, постановке таинств безиерархичности. Протестантизм в истории, как известно, явился, как отрицание католицизма, именно протест против него, но в своем реформировании латинского учения и строя он зашел так далеко, что и от вселенской православной системы он отличается несравненно больше, чем самый католицизм. |
| гл. 11) и как повествуется в Деяниях Апостольских (гл. 15), многие из бродячих Иудеев притворно выдавали себя за апостолов Христовых и из прибытков, или по чревоугодию, ходили по разным странам с проповедью, возвещая хотя и Христа, но проповедуя не в точных границах предания; поэтому апостолы дали в нем указание, посредством которого можно бы было узнать всякого, кто проповедует Христа истинно в пределах апостольского учения. Это бывает, говорят, и на войне когда и вооружение, и язык, и нравы и воинские приемы воюющих сторон одинаковы; то в избежание коварного обмана каждый военачальник дает своим войскам определенные символы 2 , по-латыни называющееся знаками, или указаниями, так что если бы случайно встретился в войске какой-нибудь сомнительный человек, то, спросив у него символ, сейчас можно было бы узнать, неприятель ли это, или свой. Потому то, конечно, апостолы и завещали не писать символа ни на бумаге, ни на пергаменте, но хранить его в памяти верующих, чтобы никому нельзя было узнать его из письменного изложения, которое, пожалуй, могло бы иногда попасть и в руки неверных, а всякий знал бы его из предания апостольского. Расходясь, говорю, на проповедь , апостолы сложили в нем знак своего единодушия и своей веры, – не башню из обожженного кирпича и земляной смолы, которой вершина досягала бы до небес, как это сделали сыны Ноевы пред их взаимным рассеянием, но памятник веры, построенный из живых камней и Господних перлов, который противостоял лицу вражьему, чтобы ее ни ветры не сломили, ни молнии не сокрушили, ни порывы бурь и непогод не сдвинули. Справедливо же поэтому те, пред своим рассеянием строившие башню гордыни, наказаны были смешением языков, так что ни один не мог понять речи другого, своего ближнего, – а эти, построив столп веры, одарены были знанием и пониманием всех языков; так как-то было выражением греха, а это указанием веры. Но время уже нам обратиться к рассмотрению самых этих перлов, между которыми на первом месте, как основа и начало всего, представляется следующее изречение Верую в Бога Отца Вседержителя. |
| Вместо того чтобы в качестве реакции на конфликт между христологическими системами создать новую догматическую формулу, Ефес подтвердил авторитет исповедания Никейского собора – как христологической, а не только тринитарной формулы. Это было не просто проявлением архаизма или уклончивости (хотя нельзя сказать, что эти факторы вообще не имели места), но признанием того, что Никейский символ уже ответил па фундаментальный вопрос, над которым бились альтернативные богословия воплощения. Ибо этот символ не разделял ни Его свойств ни Его деяний на основе различия двух природ, а просто провозглашал веру «в единого Господа Иисуса Христа» и затем говорил об этом едином Господе, что Он единосущен Отцу и что Он «пострадал» на кресте. Не очевидно, что никейская формула, которая отвечала на вопрос об отношении между божественным во Христе и божественным в Отце, имела целью отвечать и на вопрос об отношении между божественным во Христе и человеческим во Христе, однако Ефес заявил: «Да не будет позволено никому произносить, или писать, или слагать иную веру, кроме определенной святыми отцами, со Святым Духом собравшимися в Никее». Представляется, что выражение «другая вера» относится скорее к содержанию, нежели к форме, хотя этот канон иногда понимали так, что незаконно составлять какие-либо дополнительные символы веры или добавлять что-либо к Никейскому символу. Однако подтверждение Никейского символа веры в Ефесе было проведено так, чтобы утвердить богословие ипостасного союза Кирилла и осудить богословие обитающего Логоса Нестория. После чтения Никейского символа, отцам зачитали второе, и самое важное, письмо Кирилла против Нестория, и они друг за другом подтвердили, что письмо Кирилла является «православным и безошибочным» и согласным с верой 318 отцов в Никее; с другой стороны, когда зачитали ответ Нестория на это письмо, было решено, что он содержит отклонения от Никейского символа и потому должен быть осужден как «совершенно чуждый апостольской и евангельской вере, страдающий многими и странными проявлениями нечестия». |
| Не предпочитайте нечестивых басней светлой истине и если случится услышать или читать что – либо противное правилу вселенского и апостольского символа: признавайте это за смертоносное и дьявольское». Serm. 24. de nativ. p. 81. Он же: «доходят до такого безумия, что когда затрудняются дознать истину, обращаются не к словам пророческим, не к писаниям апостольским, не к авторитету евангелия, а к себе самим. Оттого и бывают учителями заблуждения, что не были учениками истины. Какое познание мог приобресть из св. писания в. и н. завета тот, кто не понимает начал самого символа? Ер. 28 ad Flavianum constant. Важность символа веры видна и из названий, какие давались ему древними. – Он назывался неуклонным правилом истины (Ириней adv. lior. 3 с. 24), учением вселенским (Constit. apost. VI, 14), учением апостолов (Ириней 3, 24. 4, 33), вселенскою верою (Августин de fide et symb. с. 1. Новатиан de Trimt. с. 30), основанием вселенской веры (Августин de symb. ad catech. с), правилом церкви и законом веры ( Ориген de princ. 4, 9. Тертул. de veland virgin. 11 с), древнею системою церкви для всего мира (Ириней adv. hor. 4 с. 33). 26 Напр., не иначе как странной ошибкой надобно признать, когда в учении о Творце мира входят в рассуждение о происхождении зла, предлагают учение о злых ангелах, о падении Адама, тогда как все это не только не имеет связи с мыслью о Творце, но оскорбительно для этой мысли. 27 И досоле в редкой римской догматике не найдете трактатов о почитании ангелов и снятых, о почитании икон и мощей, тогда как самое слово почитание говорит, что эти предметы относятся к учению о христианской жизни. Доселе редкая протестантская догматика не говорит о значении веры для христианина, как римская о значении дел, тогда как то и другое относится к практике. Все это – последствия исторических обстоятельств – борьбы папизма с реформацией. И русские догматисты идут вслед западных! Но назиданиям сердца – свое место, ответам на вопросы теоретическим ума – свое место. Если думают, что помянутые практические мысли получают особенную важность, когда ставятся в ряду догматов, то напрасно думают. |
| Кириллом, приходится восстанавливать предположительно по надписаниям слов (вряд ли подлинным) и по цитатам. Несомненно, что это не Никейский символ. Есть ли этот «иерусалимский» крещальный символ первооснова Цареградского, остается под вопросом… Св. Кирилл не стремится к исчерпывающей полноте изложения «святой и апостольской веры»: «многое нами опущено», — замечает он. Но он стремится к точности: «изложение веры не по человеческому рассуждению составлено, но из всего Писания выбрано самое существенное, и составляется из всего одно учение веры». Поэтому на каждое речение символа может быть дано подтверждение из Писания. В символе все содержание Писаний заключено в немногих словах… После предварительных призывов и приглашений к покаянию, очищению совести, всепрощению, молитве (ибо для изучения догматов потребна трезвенная душа), св. Кирилл представляет сжатый обзор «необходимых догматов». Этот обзор — шире символа. Кроме учения о Святой Троице, искуплении и под., сюда входит учение о человеке, о душе и теле, о нравственной жизни, о Божественных Писаниях. В дальнейшем св. Кирилл следует порядку символа. При этом он предостерегает от увлечения «простой вероятностью и доводами разума». Исповедание должно опираться на доказательства из Божественных Писаний и на учение Церкви, преподающей и самый символ. Но, разбирая и опровергая попутно ложные мнения, св. Кирилл прямо указывает на логические доводы и рассуждения. Есть две ступени веры: «вера догматическая, соглашение души», она от человека. Но это только способ стяжать другую веру — «дар благодати, подаваемый Христом». Эта вера действенна выше человеческой меры, она озаряет душу и дает ей созерцание Бога и предведение мздовоздаяния. V. Бorocлobue. Бог един, безначален и вечен, «не во времени начал жить и не скончается когда-либо», «не имеет преемником жизни другого». Существо Божие непостижимо — «что такое Бог, того объяснить не можем; и вся совокупность творений, «все овцы целой Кафолической Церкви, настоящей и будущей», не в силах достойно воспеть и восхвалить Господа. |
| В обоих случаях (как атеистического, так и «божественного» эволюционизма) идея эволюции представляет собой альтернативу библейскому учению о Сотворении – поскольку реальным творцом всего видимого и невидимого должна по справедливости быть названа эволюция. Итак, теория эволюции отвергает первый член Никео-Цареградского Символа веры . Признавая все существующее во вселенной плодом эволюционного развития, эволюционизм отвергает также и второй член Символа веры , согласно которому Сотворцом Отцу является Единородный Сын, «Имже вся быша». В самом деле, если в Сотворении каких-либо объектов принимала участие эволюция, то именно она, а не «Единый Господь Иисус Христос … Имже вся быша» должна быть названа «сотворцом» Единому Богу. В таком случае у эволюции следовало бы признать наличие божественных качеств. Православное же учение утверждает, что никакого иного «сотворца» (тем более имеющего божественные атрибуты) у Триединого Бога (Отца, Сына и Святого Духа) нет. Согласно апостольскому учению, никто не был посредником Богу Отцу при Сотворении мира, кроме Единородного Его Сына, Имже и веки сотвори ( Евр.1:2 ). Таким образом, эволюционистское мировоззрение вступает в непримиримое противоречие с первым и вторым членами Символа веры – основными догматическими утверждениями Православия. 5. Изменчивость – или постоянство сотворенных видов? Теория эволюции утверждает, что одни виды животных и растений превращаются в другие, что одни виды предшествуют другим, что одни виды порождают в своем развитии другие виды. Современное массовое сознание, пропитанное эволюционистскими псевдонаучными идеями, кажется, не подвергает сомнению этот якобы «доказанный» (непонятно, правда, кем и каким образом) «факт». Один «православный апологет» пишет про «безспорный факт эволюции жизни на земле» с. 54]. Другой «православный» философ-эволюционист пишет: «Новые виды возникают путем мутации» с. 153]. «Возникшие виды усовершенствуются и трансформируются путем внутренней волевой активности в связи с окружающей средой и условиями жизни (функциональный телеологизм)» [там же]. |
|
|
