| Справедливость требует сказать, что о. Антонин в деле о «неустройствах в Иерусалимской духовной миссии» обнаружил заметное колебание, которое митрополит Филарет предусматривал еще пред отправлением его в Палестину. «Если послан будет в Иерусалим архимандрит Антонин, то с каким поручением? спрашивал московский владыка. Если в качестве посредника или примирителя, то можно ли ожидать успеха? Действуя скромно и мирно, решится ли он притом сказать некоторые твердые слова патриарху, чтобы разрешить его предубеждения против архимандрита Леонида, и консулу, чтобы изъяснить ему неправильность принятия доносов, переданных от него, и следствия? Будет ли иметь довольно силы, чтобы сделать послушными возмутившихся монахов, трудно решиться утверждать сие» 72 . Отправленный из Константинополя с целью заменить в Иерусалиме своего предшественника архимандрита Леонида, о. Антонин не имел, по слабости человеческой, достаточно мужества, чтобы на дело посмотреть беспристрастно и указать прямо и решительно и патриарху Иерусалимскому и русскому консулу их неправильный образ действия но отношению к о. архимандриту Леониду. В шестой статье своего донесения о. Антонин между прочим «соглашается быть настоятелем миссии» 73 , к чему, по словам митрополита Филарета, «не имел для себя затруднений ни со стороны консула, ни со стороны патриарха» 74 , т. е., иначе говоря, угодил и тем и другим. И за эту дань слабости человеческой горько пришлось поплатиться о. Антонину в последствии. В донесении о. Антонина однако же вполне правильно указана была причина происшедших беспорядков. «С передачею в хозяйство консульства всех русских заведений в Иерусалиме, писал в Св. Синод о. Антонин, миссия, считавшаяся если не собственницею, то распорядительницею всего, что было наше здесь, вдруг увидела себя без собственности, без права, без власти, без силы, даже без совещательного голоса в устройстве наших дел палестинских. Такой переворот во взаимных отношениях двух ведомств естественным образом должен был возбуждать в одной стороне жаление об утраченном значении, а в другой некоторую долю надмения им. |
| Поэтому отцу Антонину, твердо решившему заняться расширением владений Миссии, приходилось рассчитывать только на помощь паломников и собственные скудные средства (помимо прочего, Консульство запрещало устанавливать кружки для сбора пожертвований на содержание Миссии). Немалую трудность представляло для отца Антонина и турецкое законодательство, разрешавшее приобретать земли только частным лицам и только подданным Порты. Но эту трудность помог преодолеть верный помощник Начальника и драгоман Миссии Я. Е. Халеби, на имя которого и приобретались все земли. Отец Антонин прекрасно понимал, что инославная пропаганда отчасти сильна и своими владениями, поэтому Начальнику Миссии представлялось необходимым бороться с этим явлением его же оружием. Дуб Мамврийский, около которого Святая Троица явилась Аврааму в виде Трех Странников (Быт. Х1И,18, XVIII, 1–5), находился в самом центре мусульманского фанатизма – в Хевроне. Владел им некий Ибрагим Шаллуди, дороживший своей собственностью отнюдь не из религиозных соображений: если христиане и добирались до Дуба, то Шаллуди продавал им листья, веточки и сучки, получая тем самым некоторый доход. Но, тщательно все разведав, отец Антонин пришел к выводу, что Ибрагим может согласиться продать святыню. И, зимой 1868 года, драгоман Миссии Халеби, снабженный отцом Антонином деньгами, отправился в Хеврон под видом купца из Алепо. Дело в том, что среди местного населения бытовало поверье, что ислам погибнет, как только в Хевроне зазвучит колокольный звон, поэтому возможность купить Дуб от лица Миссии была полностью исключена. После долгих и томительных переговоров, немалых «бакшишей», столь необходимых в той среде, Шаллуди продал участок Халеби: официальная цена равнялась 143 наполеондрам (хотя на деле Халеби заплатил около 200). 1 октября 1868 года отец Антонин уже имел на руках документ, составленный по всем турецким законам на имя его верного Халеби, который отныне являлся владельцем Дуба с прилегающим к нему участком. «Торжеству и радости не было конца», – пишет отец Антонин. |
| Выпили по чарке иродовки (о водке) Страсть к игре в переименования распространяется на географические и топографические реалии. Антонин придумывает названия иерусалимским кварталам: Жидополь (о строящемся еврейском квартале Мишкенот Шеананим) Хождение с компанией на Сион, в Армянь-город (об Армянском квартале Старого города) При первом же чтении бросается в глаза обилие используемых в дневнике иноязычных, преимущественно греческих, слов и фраз. Когда заходит речь о сюжетах, связанных с монастырскими библиотеками, в записях Антонина буквально гимзят (его, пермское, словечко, значащее примерно ‘кишат’) такие, иногда даже необязательные грецизмы, как калогиры (‘честные старцы’), геронды (‘старцы новопостриженных иноков’), филлады (‘книжки, брошюры’), не говоря уже об известных и в самой Греции лишь книжникам-археографам аколуфиях (‘службах’), анфологиях (‘цветниках’), панигириках (‘торжественниках’) или кириакодромах (‘сборниках воскресных поучений’) 1424 . Перефразируя самого Антонина, мы слышим в дневнике «поминутно менявшуюся речь русскую, греческую и арабскую, русскую на греческий лад, русскую на арабский лад и, наконец, какую-то смешанную из всех трех речей» 1425 . По справедливости следовало бы добавить речь латинскую, немецкую и французскую, русскую на латинский лад, русскую на французский лад и т. п. Любопытно, что некоторые из употребляемых Антонином греческих слов, фразеологизмов, поговорок не известны сегодня ни носителям языка, ни словарям. Похоже, в ряде случаев Антонин и на греческом материале не мог воздержаться от излюбленного своего словотворчества. Современники, видимо, сознавали и ценили недюжинные филологические способности и пристрастия Антонина, проявлявшиеся не только в полушутливых контекстах дневника, но и в собственно научных публикациях. 9 июля 1870 г. Антонин получает письмо от своего предшественника на посту начальника РДМ, архимандрита Леонида (Кавелина) , тогда уже «Новоиерусалимского», «зовущего меня на покой в Москву в сотрудники Капитону Ивановичу » – знаменитому соавтору «Описания славянских рукописей Синодального собрания». |
| Подожди, не исчезай. Друг души моей приветный, Милый друг, – не улетай! Умоляю, год, продлися! Неизменный вечный круг Измени, остановися! Упокой мой смутный дух! Сладко, мило жить с тобою Было мне, волшебный год. Я бестрепетной рукою Рвал утех незрелый плод. О, ты видел, год, как мило Танцевал я жизни вальс. Дни златые!.. За могилой Суждено мне встретить вас!.. Юность, – плач! Уж нет тебя! Скоро, – помни, друг прелестный, – Потеряешь ты себя…» Размышления о фатальной реальности смерти не оставляют юного пиита в оде «Будущее», продолжающей батуринский цикл стихов 1834 года. Отдавая дань байронизму, свое будущее, равно как и будущее всего человечества, он трагично видит в мрачных пределах кладбища, где так явственно ощутимы объятия смерти, мрак гробницы-хранительницы человеческого праха, несовершенство человеческой памяти о предках и близких. «Стоишь иль бродишь у могилы, И думаешь подчас – И я туда-ж! И эти силы Исчезнут вдруг, и будут – газ, Парящий над гробницей! Умру и я, – и кто вздохнет? С унылою цевницей Кто к камню подойдет, Присядет, зазвучит. И былью с небылицей Мой слух забытый огласит? Кто свежею травою Мой крест печальный обовьет? Пойдет, – и трепетной рукою Слезу прощальную отрет?...» В сентябре 1834 г. Андрей Иванович Капустин возвратился в Пермь. Он – ученик второго года повторительного курса «риторики». Чтобы уменьшить расходы родителей на его содержание, Капустин решил добывать себе пропитание частными уроками. Он поселился в мезонине небольшого домика Олонцовых (или Григорьевых) напротив окон покоев пермского Преосвященного. Чердак дома стал лабораторией его поэтической и философской мысли. Здесь находила выход бурная фантазия Андрея Ивановича, которую не всегда благосклонно воспринимали семинарские преподаватели. Известно, что профессор философии изрядно недолюбливал Капустина и при всякой возможности старался его унизить перед товарищами за его писательские опыты . Один из стихов «К морю» (1835 г.) бросает луч света на иную причину былых батуринских страданий Капустина. В нем звучит недвусмысленный намек на быстро увядшую любовь семинариста к неизвестной особе. Вероятно, любовная лодка Андрея Ивановича разбилась о суровую необходимость возвращения бурсака от вольной жизни в Батуринском за семинарские стены, что вполне соответствует реалиям строгой уставной жизни юношей духовного сословия. |
| Лоза, да «без-обед» ужасный! Когда ж, о Боже правосудный! Когда же все это минет!.. Мученью всякому конец Экзамена дождаться только, – И розга не страшна нисколько! Ну – что, хотя бы срезался… пускай засудят! Но сечь… уж сечь-то нас никто не будет!» Прожитый в деревенской тиши 1834 год пошел Андрею Ивановичу на пользу. Он отдохнул от семинарской рутины, набрался сил. Этот год был ему особенно дорог и памятен горечью первой утраты – смертью одного из своих школьных друзей. Безвременная кончина близкого человека была пережита им столь тяжело и болезненно, что буквально вывернула наизнанку его юношеское радужное мировоззрение. К нему неожиданно пришло не свойственное молодому возрасту глубокое понимание всей бренности и ненадежности земного бытия, скоротечности человеческой жизни. «Мятущийся ум» Андрея Ивановича на время заняли тяжелые размышления об уходящей юности и неотвратимости смертного часа, о чем свидетельствуют целый ряд стихов, датированных 1834 годом. По тонкому определению архимандрита Киприана, стихотворение «Причитание» стало «первым поэтическим вздохом о смерти и оборвавшейся жизни юного друга», отразившейся глубокой морщиной на всем внутреннем облике Капустина. «В задорный смех юности ворвалась лирическая нотка грусти… Будто веселый взор юноши как-то остановится на какой-то точке далекого горизонта жизни, остановится и подернется туманной слезой…» «Возьми же и меня могила. На что мне жить? Мне жизнь постыла. Он был… Он был, и нет его… Того, с кем жизнью я делился. Навек сердечный мой сокрылся, Жизнь, радость сердца моего… И все темно, как ночь осення… Даль тонет…Звездочка вечерня Закрыта тусклой пеленой… И ждет кого-то смерть с косой…» В минорных тонах Михаил Иванович продолжает поэтизировать в своем посвящении «К 1834 году. Эпитафия юности». Погруженный в философские размышления о неумолимо бегущем времени он благодарит Творца за год, прожитый в Батуринском, доставивший ему столько утешений и скорби, приблизивший его к мудрости. «Год мгновенный, мимолетный, |
| Скажи мне, милый мой, можно ли существу не существовать, силе не действовать, мысли не мыслить? Если можно страшная мысль о загробном ничтожестве не будет нелепостью. А не дай Бог умереть с этой мыслью... От як разбрехавсь! Вже цилу страницу напысав тоби, мий серденьку. Не кажи, мий любочку, що й оце письмо мое еднобразне. Уж што ни бай, а жысь то всего дороже, да и покалякал то о ей поболе. Да не печалься, сердешный, ишшо успеем кое-что потараранить!.. 52 Поэтическое вдохновение его уносит к воспеванию глубоко переживаемых им религиозных настроений. В «Грехах юности» есть целый стихов на Страстную седмицу и Пасху, впоследствии (1850 г.) напечатанных в Киеве. По совести, стихи не отличаются особенно по своему содержанию, ни по внешней форме, но, несомненно, молодого и подлинного настроения религиозного. За оценкой обратился он к о. Ионе. Суховатый дядя строго глянул на Андрюшу и тут же приписал свою откровенную рецензию: Сии стихи Христу и Спасу подобны молодому квасу». Наступил Великий пост 1838 года. В прекрасном письме пишет он Серафимову о покаянии, исповеди, возрождении души 53 . Тут отражаются порывы и настроения, сродные им обоим. Пришла теплая, южная весна, заструились волнующие запахи с полей и распускающейся листвы садов, какую-то тайну зашептала природа... Радостно раздался пасхальный гимн, все возрождалось к новой жизни вместе с Новым Адамом и оживающим миром; заколыхалась в сердце Андрея и стала расти пленительная надежда об окончании курса, свободе, Академии. Он совсем настроился на этот лад. Хотя с дядей Ионой и связывали его родственные чувства, и он его очень любил и не мог ему не быть глубоко признателен за все его благодеяния, но жажда воли и самостоятельности брала свое. Да как и ни были родственны эти отношения, но «бывают положения, говорит Тургенев («Отцы и дети»), трогательные, из которых все-таки хочется поскорее выйти». Из Сергиева Посада студент Московской Академии Платон Капустин зовет его туда 54 , и Андрей восторженно делится с Серафимовым этими планами: «Я так привык к мечте своей, что впаду в отчаяние, если она исчезнет, и надежда моя лопнет вместе с ней» (письмо 11 апр. |
| В 1860-1865 гг. архим. Антонин являлся настоятелем посольской церкви в Константинополе. Это был период его наиболее плодотворной научной деятельности. В 1862 г. им был составлен каталог 624 рукописей библиотеки иерусалимского Святогробского подворья в Константинополе , в котором архим. Антонин впервые обратил внимание ученых на уникальный рукописный сборник, содержащий текст Дидахе. В апреле 1862 г. о. Антонин посетил г. Никею (Изник) и его окрестности. Весной 1863 г., получив отпуск, единственный раз за более чем 40-летнее пребывание на Востоке смог совершить поездку на родину; по пути в Батурино к родителям он посетил крупнейшие научные центры Европы и России (Вена, Прага, Дрезден, Санкт-Петербург, Москва) и книжные собрания крупнейших библиотек, познакомился с лучшими специалистами в области славяноведения и византинистики. В том же 1863 году по поручению Святейшего Синода исследовал на Афоне вопрос о подлинности Синайского кодекса Библии, подтвердив его древность, а в 1868 г. вел в Константинополе переговоры об окончательной передаче этой ценнейшей рукописи русскому правительству. В мае-июле 1865 г. он совершил поездку по балканским провинциям Османской империи (Македония, Фессалия, Эпир), собрав в путевых дневниках богатый археологический материал по церковной истории . В 1865 г. был назначен временно заведующим делами Русской духовной миссии в Иерусалиме, а 5 июня 1869 года был утвержден в должности ее начальника). Миссия, основанная в 1847 г., находилась в это время в сложных отношениях с Иерусалимским Патриархатом и представителями др. конфессий в Палестине, а также испытывала крайнее стеснение в денежных средствах, необходимых для ее работы. Архим. Антонин, благодаря тонкому пониманию политической и церковной ситуации на христианском Востоке, прекрасному знанию греческого и ряда восточных языков и дипломатическому таланту, сочетавшемуся с личным обаянием, сумел постепенно улучшить положение Русской миссии, укрепить ее авторитет в Палестине. Добившись более внимательного отношения к ней со стороны русского правительства и Святейшего Синода, ему удалось создать серьезную материальную базу для деятельности миссии в Палестине и значительно расширить существовавшую систему русского паломничества в Св. землю. |
| С принятием монашества о. Антонин еще раз изменил свою специальность, перейдя 31 Октября 1847 г. 28 с греческого языка на герменевтику или изъяснение священного писания и обличительное богословие, каковую кафедру и занимал до выхода из академии почти три года. «В преданиях старейших представителей академии, пишет о профессорской служба о. Антонина приснопамятный в летописях нашей школы покойный И.И. Малышевский , отмечены характеристические черты его как преподавателя последних двух предметов, особенно герменевтики, производившего глубокое впечатление 29 на слушателей приемами тонкого анализа в разъяснении научных положений, в объяснении трудных мест священного Писания» 30 . 11 Сентября 1846 г. о. Антонин принял на себя обязанности помощника инспектора академии и нес их до 15 Мая 1850 года. Служебные неприятности, возникшие у него по инспекции в академии, лишение незаменимого друга и нравственной опоры в лице инспектора академии о. архимандрита Феофана Авсенева, по болезни оставившего службу при академии и получившего место настоятеля при посольской церкви в Риме, и, наконец, постоянное «с детства влечение души его к Византии, как духовной родине» 31 и вообще на Восток – все это вместе взятое побудило и о. Антонина оставить службу при академии и искать себе место настоятеля при церкви нашей миссии в Афинах. «Киевлянину стало припоминаться, пишет о. Антонин в объяснение своего влечения на Восток, что в то время еще, когда он думал о Киеве, как о счастье другого Mipa, ему казалось, что за Печерской картиной скрывается другая, и не одна, – далее её, лучше её, таинственнее, – что Киев есть только перепутье в Иерусалим – в рай. И точно. Скоро святыня нервопрестольного города Руси стала казаться ему неполной, теплота не достаточною, тысячелетняя древность слишком свежею, князь Владимир – только отсветом царя Багрянородного. Душа пленилась уже другими образами. Несомненно светлейшие точки блестят ему до ослепления на темной перспективе будущего» 32 . «Восток есть колыбель человечества. Довольно сказать это, замечает о. Антонин по другому случаю, чтобы сделать мысленный поклон в ту сторону, «откуда свет истек». Человеку, любящему припоминать дни древние и помышлять о летах вечных, нет пригоднее места для этого, тоже в своем роде умного делания, как Византия, от которой и без того на русскую душу веет чем-то своим, близким, но таким давним, что теряются все различительный черты дорогого образа, и остается в душе одно общее представление чего-то неодолимо влекущего, как память о матери у человека, осиротевшего в детстве» 33 . |
| Сложности иерусалимских церковно-этнических и личных отношений находили разный, не всегда доброжелательный и верный отклик в отечественной прессе, способствуя созданию мифов о влиятельности архимандрита и его церковно-политических предпочтениях. Так, 11 августа 1888 г. Антонин записывает в дневнике по поводу статьи кн. В.П. Мещерского в журнале «Гражданин»: «Мерещится почитателям патриарха Никодима, что я с своей партией (!) ненавижу греков и удивительно сердечно возлюбил арабов, из коих и намерен выбрать патриарха Иерусалиму, так как имею претензию подчинить себе высшего иерарха Православной Церкви, вместе с нашей дипломатической миссией (?) в Иерусалиме». Сказанное не означает, что остропроблемный характер разносторонних связей и контактов с Иерусалимской Патриархией и греческим миром отрицательно сказывался на итогах церковно-дипломатической деятельности Антонина. Именно ему удалось на долгие десятилетия укрепить русско-иерусалимские духовные связи, так что имя его до сих пор пользуется непререкаемым авторитетом на Православном Востоке. 3 августа 1868 г. Антонин награжден Патриархом Иерусалимским Кириллом II крестом с частицей Животворящего Древа «за горячее благочестие и пламенную ревность о Гробе Господнем». Четверть века спустя, провожая архимандрита в последний путь, его младший друг, будущий Александрийский Патриарх Фотий сказал: «Священная Матерь Церквей справедливо почитала сего мужа и справедливо благословляет его память. Если кто в сем мире после смерти жив в памяти людей, в истории, и возвышается как светоносный маяк среди беспредельного океана забвения, если чьи-либо дни не прошли как тень, но прошедши сохраняются и угасши являются славными, то это именно почивший архимандрит Антонин» 1386 . Политические и церковно-политические нюансы тем более не отражались на личных и домашних отношениях и привычках Антонина. Он по-прежнему общается, ходит в гости и пьет чай с лучшими представителями Святогробского братства, дружит с греческими иерусалимскими семьями, на протяжении долгих лет проявляет трогательную заботу об осиротевшей семье рано умершего Клеопы Апостолиди, участвуя в судьбе каждого из его пятерых детей. Досуг Антонина разнообразят и скрашивают контакты с греческими учеными, приезжающими в Иерусалим, регулярное чтение греческих журналов и газет, споры о политической и общественной жизни Греции. |
| Нередко паломники оказывались и щедрыми благодетелями Русской Духовной Миссии. Приведем в качестве примера запись от 15 января 1873 г.: «Получены из Яффы... (берат и орден, думает читающий сие потомок. Пусть не спешит с заключениями) давно ожидаемые самовары. Достойные соперники колоколов. Блажен тот момент, в который мы узрели здесь редкое сочетание поклонников-приятелей, купца и офицера, друг перед другом возревновавших о славе Построек наших. Иван Федорович прислал (чуть не привез) нам два больших колокола, Николай Федорович – два большущих самовара. Господь да утешит великодушных патриотов-христолюбцев за их доброе дело». Дневник является источником для восстановления «трудов и дней», то есть биобиблиохроники, отца Антонина. О некоторых его трудах мы вообще узнаем только из дневника. Так, известно, каким тщательным археографом был автор. В 1870 году он составил свой самый известный каталог – Синайского монастыря, с описанием 1348 греческих и славянских рукописных книг (о пребывании на Синае см. дневник за июль-сентябрь 1870 года) 1409 . Между тем, нигде не упоминается об аналогичной и достаточно трудоемкой работе, проделанной им по составлению каталога библиотеки Лавры Саввы Освященного (неизвестен и сам каталог: А. А. Дмитриевский , работавший с саввинскими рукописями в 1887 году уже в Патриаршей библиотеке в Иерусалиме, о нем не знает). Тем важнее страницы дневника, связанные с работой неутомимого археографа в Мар-Сабе в июне-июле 1868 г. 1410 Хронология работы над отдельными статьями может быть прослежена по дневниковым записям почти день в день. Интересно, что иногда статья писалась несколько дней, а переписывалась несколько недель 1411 . Более того, публикуемый дневник показывает, что Антонин внимательно относился к библиографии своих работ, старался фиксировать появление или непоявление статей в печати («27 марта 1873. Levant-Times все еще без статьи Афонской. Что-нибудь случилось с нею фатальное»). Не все работы Антонина известны сегодня исследователям. В течение 1881 г. о. Антонин опубликовал в «Церковном вестнике» четыре статьи. Между тем, как следует из дневника, в редакцию была отправлена также статья с рассказом о визите в Святую Землю австрийского эрцгерцога Рудольфа, подписанная псевдонимом «Камзолов» и не появившаяся в печати. В августе Антонин пишет и отправляет в Россию так называемый «тифлисский реферат» – о грузинских древностях Иерусалима, судьба которого неизвестна 1412 . В сентябре-октябре долго пишет и переписывает неизвестную статью. И, наконец, в декабре пишется некий «демонологический» этюд под псевдонимом А. Лаханиди. |
|
|
