| Меня буквально громом ударило. Я просил мне повторить сказанное, недоумевал, остался совершенно потерянным. Я ушел в свою комнату, но скоро даже и перестал думать об этом невероятном известии. С одной стороны, я так любил свое дело, так себя считал с ним связанным, а с другой – пост Начальника Миссии, один из виднейших постов в русской иерархии, совершенно исключительный по положению и важности, пост, на который назначали опытных архимандритов, вдруг ставится в связь со мной, только что постриженным иноком, только что рукоположенным 28-летним иеромонахом. Управлять Миссией, о которой я мало что себе представлял, кроме как что над ней тяготеет огромный долг, что там непрестающие интриги русских и греков, какое-то там Палестинское общество, иностранцы, англичане и т.д. И на это все – я, вчерашний Кернушка. Невероятно. Я никому ничего не сказал из сослуживцев, счел, что новый коллега просто не понял что-то или ослышался. Словом, я даже перестал и думать об этом. Скажу откровенно, мне даже и не хотелось в Палестину, столь это было связано с труднейшей проблемой нашей Миссии, о чем я слышал всегда от митрополита и от других людей. Я об этом слухе забыл. Но обо мне не забыли. Скоро пришло письмо от митрополита Антония. Жалею, если наша переписка пропала в годы войн и катастроф; пред собой его не имею, но содержание его помню прекрасно. «Друг», – начиналось оно, – и потом строчки мелкого малоразборчивого письма валились вправо, так что от рукописи владыки всегда создавалось впечатление, что он держит лист бумаги не прямо, а вкось. «Друг, что бы Ты сказал, если бы мы Вас (характерно смешение и множественного и единственного чисел) назначили в Иерусалим?..» Дальше следовало, что архиепископ Анастасий, получивший отставку старшего члена Миссии и уже несколько лет исполнявшего обязанности Начальника после ухода архимандрита Иеронима (Чернова), выдвигает перед Синодом мою кандидатуру. Соображения в мою пользу: знает языки, воспитанный, лицеист, может импонировать иностранцам и пр. |
| «Владыка, а вот теософы говорят, что...» Следовал умный, неожиданный и уничтожающий довод против теософии и оккультизма. Все это он ведь не из учебников вычитал, ибо именно эти простые и ясные доводы в учебниках не пишут, а от своего ясного и острого ума. От знания назубок текста Библии , но от знания не начетнического только, а очень продуманного. Сам я, не принадлежа ни к духовному сословию, ни к нашей русской семинарской и академической науке, очень тем не менее рано заинтересовался русской богословской школой и нашей духовной наукой. С первых дней моего студенчества на богословском факультете я читал с увлечением имевшиеся налицо номера старых богословских академических журналов, а главным образом протоколов заседаний Совета Академий, с рецензиями профессоров на академические диссертации, протоколов магистерских диспутов и т.д. Меня всегда привлекала эта сторона жизни школы, эта лаборатория мысли и весь процесс создания научной книги, ее обработка, ее критика, рецензирование ее и все постепенное и упорное воспитание научного творчества. В детстве я с интересом слушал рассказы о разных академических диспутах. Меня привлекал этот мир фолиантов, диссертаций, рецензий и т.п. Поэтому и от митрополита Антония, ректора двух наших академий и яркого представителя нашего умного и ученого епископата, я хотел узнать побольше об этом мире. И владыка давал в этом отношении много, но как всегда по-антониевски, т.е. прямолинейно, цельно, совсем не широко, и, как потом я понял, очень академически односторонне. Но, надо сказать, – ярко, умно, всегда своеобразно, всегда оригинально. Нельзя ведь забывать всей заслуги митрополита Антония перед русской духовной школой, не забывая, конечно, и весь вред им нанесенный в известную минуту истории нашей школы. Не надо быть его панегиристом. Но значения его тоже нельзя зачеркивать. Антоний – это эпоха в истории. «Да, да, мой милый Кернушка, сколько вам лет?» «Да вот 23, владыко святый». «Вы на каком курсе?» «Да вот только что кончил юридический, и теперь я на первом курсе богословского факультета». |
| отказался участвовать в этом отпевании, после чего меня владыка укорил и пригрозил, что сегодня ночью ко мне явится покойная Государыня, как Пиковая Дама. Признаться, и сравнение было неудачным, и настроение, в котором это было сказано, было очень раздраженным. Юпитер сердился. Был ли он прав? Так его настроили его политиканствующие советники. Что сам он так не думал, видно из неоднократных моих с ним разговоров наедине, в обстановке мирной и благожелательной. Так, например, когда один из наших бывших студентов N, уехавший в Париж, женился там, кто-то из молодежи, сказав об этом митрополиту, спросил его, венчан ли N, или это безблагодатное венчание. Митрополит, разглаживая свою великолепную бороду и насупившись, сказал, стиснув зубы: «Глупости. Конечно, венчан. Два старых дурака поссорились из-за выеденного яйца, а потом раздули». Вот в этом весь Антоний с его непоследовательностью. Еще лучшим доказательством его настроения была самая сцена «примирения» его с митрополитом Евлогием, приехавшим весной 1933 г. в Белград и просившим прощения у Антония. Присутствовавшие при этой картине вспоминали ее со слезами. Два старых архиерея лежат друг у друга в ногах, просят о прощении и требуют прочтения каждый над собой разрешительной молитвы. Сцена поистине из патерика древних времен. А наряду с этим в течение всего этого мрачного периода «раскола» он заставлял «каяться» в грехе «евлогианства» и требовал от клириков, приходящих из юрисдикции митрополита Евлогия, отрицания от своих заблуждений и принимал их через покаяние. Оставляя в стороне самый вопрос «раскола» по его существу, т.е. прав ли был Антоний, не послушавшийся указа патриарха Тихона, или митрополит Евлогий, принявший этот указ, но продолжавший и далее подчиняться Синоду в Карловцах, а потом от него отошедший и оставшийся в ложном положении после своего неподчинения Москве, к подчинению которой он постоянно призывал, скажу лишь, что непоследовательны были оба митрополита. Евлогий поправил свое положение только тогда, когда он вспомнил, что в Западной Европе, вне пределов автокефальных церквей (Русской, Сербской, Элладской, Румынской) покровителем и главой является Вселенский Престол. |
| При этом имело место курьезное происшествие. Владыка, опираясь на свой жезл, говорит мне слово с амвона. Я стою перед ним внизу. Мальчик держит за митрополитом второй посох для меня. Заканчивая свое поучение, митрополит обратился ко мне: «Прими сей посох и паси свою паству с любовью и состраданием, с верностью и твердостью...» Я в смущении протягиваю руку к жезлу, на который опирается митрополит. «Нет, нет, нет, мой милый, этот тебе еще рано. Это мой посох, посох митрополита Киевского и Галицкого. Может быть, когда-нибудь и его ты будешь держать, но пока еще рановато». Я почувствовал, что краска залила мое лицо. Я готов был провалиться сквозь землю. Но владыка, никогда ничем не смущающийся, продолжает свое слово дольше, или, точнее, заканчивает его словами: «А вы, благочестивые христиане, примите благословение новопоставленного архимандрита и в его деснице облобызайте святой Град Иерусалим». Начались мои мучительные ожидания визы в Палестину. Были пущены в ход все связи, и из Белграда, и из Иерусалима; от митрополита Антония и от архиепископа Анастасия писались письма и петиции в Английское Министерство иностранных дел, в Министерство колоний, Архиепископу Кентерберийскому, Принцессе Виктории и кому- то еще. Я ждал до начала октября. Виза была мне дана как «иммигранту в Палестину по категории А V.», что дается специально духовным лицам. Эти месяцы ожиданий были поистине болезненны для меня. Виза не приходила, а время проходило без определенных занятий. От школьной своей работы я был оторван; в конце августа уже начиналась работа в семинарии и такая именно работа, которую я любил: прием новых «бурсаков», разные усовершенствования в интернате, устройство классов, трапезной и спален на зиму и т.д. В Белграде мне не хотелось ни за что определенное приниматься; от книжной работы я себя чувствовал оторванным. Да мне даже казалось, что книжная работа для меня навсегда кончена, так как я осужден на административную работу по начальствованию над Миссией. Об этой последней я знал очень мало, почти ничего. Ознакомиться с ее историей было невозможно, так как книг, которые хотелось иметь или прочитать, не было. Я не мог найти известную мне тогда только понаслышке знаменитую «Книгу бытия моего» епископа Порфирия Успенского . Об о. Антонине, который мне потом в Иерусалиме так много дал всей своей деятельностью и памятниками о ней, я имел более чем туманное представление. Во всяком случае, я не знал, что через пять лет я напишу о нем книгу. |
| Меня здесь ожидали кипы писем и всяких донесений по возвращении в Карловцы 24 июня ст. ст., не успел я отписаться на половину, как подошли мои имянины, и опять не то 37, не то 47 писем. Вот и сидишь целый день с пером в руке, а потому не осуди за лаконизм. – Последнюю седмицу от четверга 28 авг. до четверга 4 сент. я провел в Хоповском ж.(енском) монастыре на студенческой конференции, на которую съехалось 100 слушателей и 6 профессоров. Заседали и слушали рефераты целыми днями и ежедневно служили литургию и всенощную: юношество поразило меня своим умилением и благоговением. Можно ли было ожидать таких картин после революции? а ведь были все выборные от русских студенческих кружков с целой Европы. Напоследок все исповедывались и причащались. Глубоковский 51 прибыл на последние 2 дня из Швеции и тоже в восторге от всего виденного и слышанного; на последние 3–4 дня привезли Курскую чудотворную икону, и тогда рел. восторг молодых людей соединился с радостными слезами. – Итак вера наша стоит крепко в умах и в сердцах. Подвизайтесь с упованием, приветствуй братию и молитесь за любящого неизменно Митр. Антония. 5/18 сент. 1925 г. Отрывок из Письма 28. К Иеромон. Амвросию (Курганову) ... Учи живописи послушников и братию, это одно может наполнить жизнь... когда решишься ехать, дай мне телеграмму или письмо, я отвечу ехать ли тебе в Карловцы к Преосвященному Митрофану, или прежде в Пожаревац, где его постоянное жительство. Целуй братию и молись о любящем митрополите Антонии. 1925 г. Письмо 29. К о. Иоанну Пупкову, на Валаам Спасибо, что отозвался. А я спрашивал о тебе кое кого, да пока ничего не узнал. Тем ставленникам бритого Германа я бы посоветовал побывать у настоящого православного Владыки и просить, чтобы он прочитал над ними молитву разрешаемого от клятвы. Избегать по возможности от них принимать св. Тайны лучше, пока не получат разрешения, но совершенно не признавать их нельзя, пока не было суда над ними. Теперь, слава Богу, правительство разрешило финским гражданам праздновать по старому и по новому, кто как пожелает. |
| Поэтому тот же Булгаков считает, написав об этом за десять лет до революционного извержения, что борьбу внутри русского общества того времени скорее можно сравнить с религиозными войнами в Западной Европе во времена Реформации, чем с борьбой политических партий 580 . Мессианизм «обратного направления», переполненный религиозным пафосом, здесь столкнулся с христианским мессианизмом с целью повторного «убийства» воплощенного Христа и изгнания Его из ветхозаветной и всякой истории. Только так можно объяснить беспримерную в истории антихристианскую пропаганду в Советской России, которая, используя самые радикальные теории критических школ Запада второй половины XIX и начала XX века, породила и порождает многочисленные сочинения своеобразной атеистической «экзегезы» Ветхого и Нового Завета. Упомянем еще одного значительного русского богослова первой половины XX века, который занимался, в частности, и ветхозаветной экзегезой. Речь идет об известном иерархе Антонии (Храповицком) († 1936 г. в Белграде) 581 . Чувствуя эту мрачную религиозную борьбу метафизических размеров в организме своего народа, ощутив опасности, которые скрывает в себе западная библейская наука того времени и вообще западная мысль, которая часто принимается в России без всякой критичности, митрополит Антоний призывал к динамичному возвращению к Преданию и отказу от тогдашних западных «совершенно ненаучных и произвольных основоположений, на которых бессознательно зиждется современная мысль и ради которых она плодит и уничтожает новые и новые гипотезы, как Хронос своих злосчастных детей» 582 . Свое понимание пути, которым должна пойти современная библейская экзегетика и библейская наука, митрополит Антоний изложил вкратце в статье «О правилах Тихония (Донатиста) 583 и их значении для современной экзегетики» 584 . Основное внимание митрополита Антония, хорошего знатока греческого и еврейского языков, было направлено на нахождение нравственной идеи ветхозаветных пророчеств. В своем Толковании на Книгу пророка Михея 585 он говорит: «Общим содержанием пророческих речей служило именно противопоставление нравственного миропорядка физическому и политическому, истинного закона внешним обрядам». Насколько больше, считает Антоний, проявлялось стремление еврейского народа превратить весь культ в оружие государственной светской жизни, настолько пророки в своих выступлениях становились строже и резче. К такому обмирщению религии приводило идолопоклонство еврейских царей, сопровождавшееся, как правило, их аморальностью. Основным противовесом этому отклонению была морально-мессианская идея, которая является главной идеей ветхозаветного пророчества и центральной идеей всего Откровения. Ветхозаветные пророчества, считает Антоний, осуществлены в Новом Завете, «но не столько со стороны внешней, сколько со стороны нравственных духовных действий, что оказывали» и оказывают «на человека истины искупления». Все эти истины были опять же «предсказаны пророками в их отношении к внутреннему человеку» 586 . |
| За всю жизнь им было написано несколько сотен книг и статей; составлены новые богослужебные тексты и сделаны переводы церковных служб с других языков на церковнославянский язык. После его смерти осталось большое эпистолярное наследие и мемуары, связанные с дореволюционной Россией и жизнью русских в эмиграции. Иван Алексеевич Гарднер мирно почил 26 февраля 1984 года и погребён на кладбище Waldfriedhof (Мюнхен). Воспоминания Опубликованные воспоминания являются ценным историческим источником, дают ёмкие психологические портреты современников Гарднера, рядом с которыми ему приходилось вести беженское существование в Константинополе. Среди них и знаменитые исторические персоны, и самые простые люди, не оставившие следа в истории, но оставившие неизгладимый след в легкоранимой душе молодого человека, оказавшегося в полном одиночестве на чужбине. Несмотря на фотографическую точность, с которой автор описывает события, он облёк свои мемуары в художественную форму и выстроил их в композицию, позволяющую читателю легко воспринимать текст. Глубокие рассуждения, монологи автора, посвящённые катастрофе русского мира и его личной драме, перемежаются с яркими описаниями местного колорита, с поэтично передаваемыми образами природы, архитектуры, христианской и мусульманской. Здесь есть описания людских типажей, греков и турков, описания кораблей, поездов, паровозов, знаменитой восточной железной дороги, французских концентрационных лагерей, где держали фактически в плену русских беженцев, и печально знаменитых госпиталей, в одном из которых он лежал, когда тяжело болел тифом. Но вместе с этим Гарднер великолепно передаёт запахи, вкусы, шумы восточного города — прежней столицы Византии. Ежедневная работа Гарднера в Канцелярии духовенства армии и флота в качестве чиновника и переводчика епископа Вениамина и в канцелярии Высшего церковного управления при митрополите Антонии (Храповицком, 1863—1936) и архиепископе Анастасии (Грибановском, 1873—1965) дают нам возможность познакомиться со множеством важных фактов, связанных с историей Русской Православной Церкви заграницей. |
| Уставщичество, по меткому слову приснопамятной игумении Екатерины (гр. Ефимовской), удивительной русской женщины, прекрасной монахини и очень церковно и богословски образованной молитвенницы, уставщичество – это новозаветный талмудизм. Она говаривала: «Тупиконщики (намеренно искажая «типик» в «тупик») – это талмудисты; все они узкие люди, озлобленные и почти всегда неврастеники». Вот именно у владыки Гавриила и не было этой тупости в типиконстве. Он знал идеально устав; служил классически; сбить его неожиданностями было невозможно; в других он очень ценил и поддерживал этот же дух любви к уставности (позволю себе сказать, не к уставщичеству). Но вот почему он не был только уставщиком, а следовательно, и не «тупиконщиком»: он ценил выше всего дух и смысл празднуемого события, совершаемого богослужебного последования. Он провидел сквозь ткань богослужебных песнопений, подобнов, нотных мелодий и прочее богословское значение этого праздника, его мистическую сущность, его метафизику, его «идейный мир». Он всегда любил озадачить студента теолога вопросом, какое самое замечательное по смыслу песнопение сегодняшнего дня, или почему положено именно такое евангельское чтение или ветхозаветная паремия. Обнаруживая ошибку молодого диакона или священника, он тут же объяснял, почему именно не надо так делать или произносить так, а не иначе. Песнопение и Типик поэтому были для него, а через него это передавалось и нам, не клиросной ветошью, не какой-то мертвой и малопонятной церковно-славянщиной, а отображением, живым отображением мира иных реальностей. Сквозь ткань богослужебных песнопений просвечивал головокружительный узор теологемм и догматов. Он, и в этом, конечно, влияние Скабаллановича, всегда любил вскрыть исторический смысл и происхождение данного возгласа, молитвы или песнопения. Он частенько, при объяснении уставных подробностей, делал примечание, что это особенность только Иерусалимского типикона, но никак не студийского, и при этом, что очень важно, умел и старался внушить мысль, что Типикон православного богослужения не есть книга, упавшая с неба в готовом виде, а что она продукт долголетней, многовековой борьбы влияний, обычаев монастырей, мнений разных литургических авторитетов и пр. |
| Поэтическая натура еп. Гавриила, кроме того, умела облекать свои мысли в исключительно красивые формы. Эта красота была, конечно, строго церковная и принимала большей частью образы библейские или еще чаще литургические. Слушая его, можно было думать, что держишь в руках что-то филигранное, ювелирное, или что перелистываешь средневековую псалтырь с миниатюрными заставками какого-то великого мастера. Нельзя не признать, что он слишком много пользовался этой филигранностью, что не могло не утомлять. Слушая его в пятый или десятый раз, понимали, что это может стать и утомительным. Создавалось впечатление, что живешь в какой-то ювелирной, миниатюрной обстановке, что в конечном итоге приедалось. Но это относится скорее к форме, чем к содержанию. По содержанию его поучения были всегда полны, всегда интересны, свежи и назидательны. Толкуя ли сегодняшнее зачало Евангелия или объясняя смысл какой-либо стихиры или раскрывая для большинства потаенный смысл канона св. Андрея Критского , он всегда умел найти какую-то неизвестную или незамеченную подробность и смысловое значение притчи или песнопения, казалось бы, с детства уже известное. Особенно он бывал хорош в поучениях на великие праздники, особливо на Страстную неделю. Когда перед ним была тема сочетания Креста и Благовещения, Гроба и Богоматери, Вифлеема и Голгофы и под., он бывал неподражаем. Все это, конечно, повторяю, украшалось исключительно умелым пользованием богослужебно-поэтическим материалом. Проповедь становилась какой-то парчовой тканью, замысловатым, по золотому фону писанным орнаментом. Но вспоминаются в связи с его проповедями и неизбежные в жизни курьезы и неожиданности. Болезненно толстый от водянки, мнительный, как многие духовные лица, он очень боялся простуды и сквозняков. Он мог вдруг неожиданно во время службы громко потребовать закрыть окно или входную дверь, а один раз и сам кинулся с амвона посреди церкви запирать входную дверь, несмотря на то, что на дворе стояла июльская духота и дышать было нечем. О сквозняке и мечтать-то в тот день было нельзя. Такими выходками он, конечно, разбивал цельность и эффект своих проповедей. Но бывало и еще хуже. |
| В бытность свою инспектором и ректором семинарий о. Гавриил уже прославился как талантливый преподаватель Св. Писания. Его толкования были всегда ярки, свежи, не схоластичны, насквозь пронизаны литургическим восприятием Библии и Евангелия. Он, как нам кажется, правильно понимал православный подход к толкованию Слова Божия. Он не увлекался протестантскими исагогическими подробностями, не дробил текст на отдельные фразы, не пускался в филологические тонкости, но в то же время и не засушивал его подразделениями на «первую мысль», «вторую мысль» и т.д. Он в Писании видел не только одно учение о спасении души, а бездонный источник красоты, который всегда у него подтверждался литургическими примерами: стихирами, тропарями, прокимнами и под. Художник чувствовался в нем всегда и везде: в служении, в проповедании, в пении. Но педагогическая деятельность его была омрачена и скорбями. В Полтаву он был назначен на место очень известного там ректора, прот. И. X. Пичета, которого почему-то невозлюбил Синодский ревизор П. И. Нечаев (автор «Практического руководства»). Архим. Гавриил позволял себе гласно критиковать, может быть даже вышучивать, своего предшественника и, во всяком случае, его артистически копировать. Этим он против себя восстановил преподавательскую корпорацию. С другой стороны, так как в русских семинариях обязательно полагалось бунтовать, будь то против режима строгого инспектора, будь то против злоупотреблений эконома, будь то просто под влиянием революционной пропаганды. Архим. Гавриил, кроме того, открыто делил семинаристов на своих любимцев и нелюбимцев. Это, что греха таить, за ним водилось. И вот, когда против него семинаристы восстали, то и корпорация его не поддержала, и ректору пришлось не особенно доблестно искать спасения бегством. Жаль только, что этот эпизод весьма односторонне представлен в нашей литературе. Проф. Н. Н. Глубоковский , общепризнанный и большой ученый, но заклятый враг монашества, видевший почти все зло в нашем учебном деле оттого, что ректоры семинарий и академий назначались из черного духовенства, изобразил в своем докладе Предсоборному Присутствию этот эпизод из жизни Полтавской семинарии и односторонне, и совсем недостойно для профессора большого стиля. Его высмеивания литургических увлечения о. Гавриила читать неприятно 25 . По-видимому, Глубоковский не нашел ничего в о. Гаврииле, кроме артистической способности всех копировать. Другой такой же монахоненавистник прот. Г. Шавельский в своих «Воспоминаниях», написанных тоже недостойно того высокого доверия, которым он был облечен, об еп. Гаврииле только и нашел, что характеризовать его как «большого чревоугодника, циника и десятипудового» 26 . |
|
|
