| 991 Феофан называет Льва фракийцем по происхождению, т. е. обобщает термин Малалы. Более близкий по времени писатель, Кандид Исавр, называет родиной Льва «Дакию в Иллирике». Дакия как провинция была выделена из Мезии и вошла в префектуру Иллирика. 993 В одной из позднейших обработок византийской истории, у Зонары, дело выставляется так: Аспар, как исповедовавший арианство, не мог выставить свою кандидатуру; но, выдвигая Льва, он заручился от него обещанием сделать своим преемником одного из его сыновей. События правления Льва в их последовательности позволяют признать это утверждение позднейшей комбинацией и общим осмыслением фактов, а не историческим событием. К такому же выводу пришел другим путем проф. С. П. Шестаков в исследовании Кандид Исаврский (Летопись И. Ф. Общества при Новорос. унив. IV 144). 994 Полное имя Аспара – Flavius Ardaburius Aspar –сохранилось на серебряном щите. Corp. Inscr. Latin. XI 2637. 998 Кампидуктор, как писали и, очевидно, выговаривали в то время, есть латинский термин campidoctor. Так назывался офицер, руководивший муштровкой солдат и сообщавший людям военную выправку. Когда во время осады Амиды персами два галльских полка выказали в одной вылазке чудеса храбрости и самообладания, то имп. Констанций, после взятия города персами, приказал поставить в Эдессе статуи их кампидукторов в боевом вооружении. Амм. Марц. 1, 261 (19, 6, 12). – Daremberg el Saglio. Diet, des ant. I, 2, 884. 999 Аммиан Марцеллин в изложении о провозглашении Юлиана в Галлии – 2, 15 (20, 4, 15) – рассказывает, что солдаты хотели возложить на его голову одно из золотых украшений его жены, но он это отверг. Стали искать конскую фалару, но гастат Мавр сорвал свою шейную цепь и возложил ее на голову Юлиану. В таком виде его подняли на щите. – Так как в церемонии возведения Льва возложение шейной цепи на голову есть часть обряда, то, вероятно, это германский обычай, как и поднятие на щите провозглашаемого властителя. Аммиан не знал этого и изложил дело неточно. 1000 Черепахой, testudo, назывался тесный строй человека к человеку, причем воины поднимали щиты кверху и сближали их между собой. |
| Условием, которое стимулировало деятельность судов, было обилие доносчиков. Об этих доносчиках Синезий говорит в письмах к Троилу и Пилемену, которых он просит помочь его родственникам Диогену и Максимину, преследуемым доносчиками. Синезий пишет Троилу, что его двоюродного брата Максимина, подателя письма, «терзают доносчики, которые весьма усилились у нас в Кирене». Он просит Троила «рассказать Анфимию о нас и истине, чтобы мы освободились от этих отвратительнейших зверей. Ибо, если эти (доносчики) обогатятся, то будет много желающих выступить их последователями» 136 . Синезий называет этих доносчиков отвратительными зверями, но вместе с тем забывает, что провинции были наводнены сыщиками, правительственными шпионами, которых называли curiosi – любопытствующими. Они должны были всюду присматриваться и прислушиваться, нет ли где-либо, признаков назревающего народного движения, следить за недовольными и подозрительными, выявлять всякие случаи нарушения законов. Иногда обвинения и судебные доносы бывали так обильны, что приводили в смущение самих видавших виды византийских правителей. Так, Аммиан Марцеллин рассказывает, что когда Юлиан сделался императором и явился в Константинополь, то он подвергся форменной осаде со стороны египтян. «Эти любители каверз, которым доставляет величайшее удовольствие запутывать тяжбы» 137 , получили приказ императора переехать в Халкидон, где он обещал заняться их делами. После этого был отдан приказ начальникам судов, ходивших от одного берега к другому, не сметь перевозить в Константинополь египтян, которые, таким образом, обманувшись в своих надеждах, принуждены были вернуться домой. Но Юлиан и по дороге в Сирию встречал бесчисленные толпы сутяжников. «Одни просили о возвращении отнятого у них насилием, другие жаловались, что они несправедливо включены в состав курий, иные, рискуя подвергнуться опасности, доходили в своем озлоблении до того, что возводили на своих противников обвинения в оскорблении величества» 138 . Аммиан сообщает, что, при рассмотрении всех этих дел, Юлиан проявлял строгость Кассия и Ликурга. |
| [ 8 ] . Описание смерти Юлиана и его предсмертных речей содержится у римского историка-неоплатоника Аммиана Марцеллина, который участвовал в походе 363 г., а также в Похвальном Слове Ливания. Как показывает Аммиан, Юлиан хотел умереть смертью, достойной философа. Его предсмертными словами были: " Не горюю я и не скорблю, как можно бы подумать, потому что я проникнут общим убеждением философов, что дух выше тела... Я верю и в то, что боги небесные даровали смерть некоторым благочестивым людям как высшую награду " . [ 9 ] И Аммиан, и Ливаний сравнивают кончину Юлиана со смертью Сократа. Такое сопоставление, однако, является натяжкой. Как отмечает современный исследователь, " Сократ умирает смиренно, в надежде на переход к радостям вечной жизни. В противоположность этому Юлиан все время расхваливает сам себя, всякие свои заслуги, и государственные, и военные, и даже лично-моральные, чувствуя себя праведником, непогрешимой личностью и исключительным героем во всех делах. Ведет он себя в свой смертный час небывало надменно " . [ 10 ] Именно на эту надменность Юлиана, на его тщеславное желание уйти из жизни достойно философа, чтобы впоследствии быть причисленным к лику богов, указывает Григорий: Он лежал на берегу реки, тяжко страдая от раны. Поскольку же знал, что многие из удостоившихся славы прежде него, чтобы считали их сверх-человеками, при помощи неких ухищрений исчезали из среды людей и за то были признаны богами, [ 11 ] то он, плененный желанием этой славы и вместе с тем стыдясь самого рода смерти, которая была бесславной из-за его собственного безрассудства, что замышляет и что предпринимает? Неужели лукавство его не прекращается вместе с жизнью? Он покушается свое тело бросить в реку и для этого в качестве помощников употребляет некоторых верных ему людей, посвященных в его таинства. И если бы не кто-то из царских евнухов, почувствовавший, к чему идет дело, и объяснивший другим, не возгнушался злодеянием и не воспрепятствовал намерению, то, может быть, эта неудача дала бы неразумным еще одного бога. Так он царствовал, так управлял войском, так и разрешается от жизни! [ 12 ] |
| Наиболее ярким и почти классическим примером таких выборов является борьба Урсина и Дамаса в 366 г. за римский епископский престол. «Партии разделились, – пишет историк Аммиан Марцеллин, – и борьба доходила до кровопролитных схваток и смертного боя между приверженцами того и другого. Не имея возможности ни исправить этого, ни смягчить, градоначальник Вивенций был вынужден удалиться за город. В этом состязании победил Дамас, благодаря усилиям стоявшей за него партии. В базилике Сицинина, где совершаются сходки христиан, в один день было подобрано 137 трупов убитых людей, а простонародье, долго пребывавшее в озверении, лишь исподволь и мало-помалу утихомирилось» (История XXVII. 3, 11–13). А ниже Аммиан очень ярко показывает причины стремления к епископской должности: «Наблюдая роскошные условия жизни Рима, я готов признать, что стремящиеся к этому сану люди должны добиваться своей цели с напряжением всех своих сил. Ведь по достижении этого сана им предстоит жить в благополучии, обогащаться добровольными пожертвованиями со стороны матрон, расхаживать в великолепных одеяниях и разъезжать в прекрасных экипажах, задавать пиры столь роскошные, что их яства превосходят императорский стол. Они могли бы быть истинно блаженными, если бы, презрев блеск города, которым они прикрывают свои пороки, они стали бы жить по примеру некоторых провинциальных пастырей, которые, довольствуясь простой пищей и проявляя умеренность в питии, облекаясь в самые простые одежды и опуская взоры свои долу, заявляют себя пред вечным богом истинными его служителями как люди чистые и скромные» (История XXVII. 3, 14–15). Показательно высказывание префекта Рима Претекстата, язычника по вере, адресованное тому же Дамасу: «Сделайте меня римским епископом, и я стану христианином». Надо полагать, и Медиоланская кафедра была не менее вожделенна для лидеров церковно-политических группировок, чем римский престол, так как этот город, как уже говорилось, был фактической столицей западной части Римской империи. Мы не располагаем подробностями этой борьбы, но несомненно, что она достигла угрожающих масштабов, ибо потребовалось вмешательство наместника Амвросия. Моросил мелкий осенний дождь, навевая мрачное настроение. Амвросий задумчиво посмотрел на пустынную улицу и на время оторвался от чтения недавно присланного ему императорского эдикта, запрещавшего христианским клирикам посещать дома вдов и сирот и объявлявший недействительными их завещания в пользу духовных лиц. |
| – Воистину, Ты победил, Галилеянин! XXI Это была большая торговая трирема с азиатскими коврами и амфорами оливкового масла, совершавшая плавание от Селевкии Антиохийской к берегам Италии. Между островами Эгейского архипелага направлялась она к острову Криту, где должна была взять груз шерсти и высадить нескольких монахов в уединенную обитель на морском берегу. Старцы, находившиеся на передней части палубы, проводили дни в благочестивых беседах, молитвах и обычной монастырской работе – плетении корзин из пальмовых ветвей. На противоположной стороне, у кормы, украшенной дубовым изваянием Афины Тритониды, под легким навесом из фиолетовой ткани для защиты от солнца приютились другие путешественники, с которыми монахи не имели общения, как с язычниками: то были Анатолий, Аммиан Марцеллин и Арсиноя. Был тихий вечер. Гребцы, александрийские невольники, с бритыми головами, мерно опускали и подымали длинные гибкие весла, распевая унылую песню. Солнце заходило за тучи. Анатолий смотрел на волны и припоминал слова Эсхила о «многосмеющемся море». После суеты, пыли и зноя антиохийских улиц, после зловонного дыхания черни и копоти праздничных плошек, отдыхал он, повторяя: – Многосмеющееся, прими и очисти душу мою!.. Калимнос, Аморгос, Астифалея, Фера – как видения, один за другим, выплывали перед ними острова, то подымаясь над морем, то вновь исчезая, как будто вокруг горизонта сестры-океаниды плясали свою вечную пляску. Анатолию казалось, что здесь еще не прошли времена Одиссеи. Спутники не нарушали молчаливых грез его. Каждый был погружен в свое дело. Аммиан приводил в порядок записки о персидском походе, о жизни императора Юлиана, а по вечерам, для отдыха, читал знаменитое творение христианского учителя, Климента Александрийского, – Стромата, Пестрый ковер . Арсиноя лепила из воска маленькие изваяния, подготовительные опыты для большого, мраморного. Это было обнаженное тело олимпийского бога, с лицом, полным неземной печали; – Анатолий хотел и все не решался спросить ее: кто это, Дионис или Христос? |
| 85 См. также: J. H. Newman (который позже стал склоняться к римскому католическому взгляду), «Essay on the Miracles recorded in ecclesiastical history», предисловие к оксфордскому трактарианскому переводу Fleury, Eccles. Hist, from 381 – 400 (Oxford, 1842), I, p. clxxv-clxxxv. 86 Аммиан, 1, XXV, 3. Автор сам участвовал в этой кампании и был телохранителем императора; у него была возможность получить достоверную информацию. 87 Созомен, vi, 2; Феодорит, iii, 25 (Νενκηκας Γαλιλαε); Филосторгий рассказывает о том же немного иначе, vii, 15. Григорий Назианзин , напротив, везде представляющий Юлиана в самых мрачных красках, ничего не знает об этом восклицании, по поводу которого уместна итальянская поговорка: «Se non е vero, е ben trovato» (Если это и неправда, то хорошо придумано). Вышеупомянутые историки рассказывают и о других моментах, связанных со смертью Юлиана, которые не очень правдоподобны: например, что он швырнул в небеса пригоршню крови из своей раны, что он хулил языческих богов, что ему явился Христос и т. д. Созомен цитирует также необоснованное утверждение Либания о том, что смертельную рану императору нанес не перс, а христианин, и не стесняется прибавить, что вряд ли можно обвинять того, кто совершил «такое благородное деяние для Бога и своей религии» (δα θεòς κα θρησκεαν ν πηνεσεν)! Насколько мне известно, это первый случай, когда из рядов христианской церкви слышится оправдание тираноубийства во славу Божию, ad majorem Dei gloriam. 89 Христианский поэт Пруденций составляет исключение – в своем знаменитом произведении он дает Юлиану справедливую оценку, разумно соотнося его достоинства и недостатки (Apotfieos., 450 sqq.), и Гиббон цитирует этот отрывок: «…Ductor fortissimus armis:/Conditor et legum celeberrimus; ore manuque/Consultor patriae; sed non consultor habendae/Religionis; amans tercentûm millia Divûm./Perfidus ille Deo, sed non et perfidus orbi». 90 Cod. Theodos., 1. ix, tit. 16, I. 9 (за 371 год): Testes sunt leges a me in exordio imperii mei datae, quibus unicuique, quod animo imbibisset, colendi libera facultas tributa est». Это подтверждает Аммиан Марцеллин, 1. ххх, с. 9. |
| Еще одной административной мерой против христиан был изданный 17 июня 362 года эдикт, запретивший христианам преподавать риторику и грамматику. Эту акцию находил несправедливой и такой поклонник Юлиана, как Аммиан Марцеллин. «Изданные им указы… – писал он, – были вообще хороши, за исключением немногих. Так, например, было жестоко то, что он запретил преподавательскую деятельность исповедовавшим христианскую религию риторам и грамматикам, если они не перейдут к почитанию богов» . Предлог к дискриминации Юлиан находил в том, что, как он писал, «правильное преподавание заключается не в складной речи и красивых словах, а в том, чтобы учитель обладал здравым расположением мыслей и имел верные понятия о добре и зле, о благородных и постыдных вещах… Разве, по воззрениям Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида, Исократа и Лисия, боги не являются творцами всякого знания? Разве они не считали себя жрецами: одни – Гермеса, другие – муз? Я находил бы нелепым, чтобы те, которые объясняют указанных писателей, позволяли себе отвергать чтимых ими богов. Я не требую, чтобы они переменили свои воззрения перед слушателями, но предоставляю на их свободный выбор: или не преподавать то, что не считают серьезным, или, если желают продолжить преподавание, должны, прежде всего, собственным примером убедить слушателей, что Гомер, Гесиод и другие, которых они толкуют и которых обвиняют в нечестии и заблуждении по отношению к богам, на самом деле не таковы» . По словам Орозия, «почти все те, кого касались предписания эдикта, предпочитали покидать службу, нежели оставлять веру» . Оставлявшим преподавание риторам Юлиан предлагал идти в церкви галилеян «объяснять Матфея и Луку» . Своеобразной акций, нацеленной на причинение вреда ненавистной ему Церкви, была та, за которую его трудно укорять в попрании справедливости. В самом начале своего правления Юлиан даровал амнистию всем осужденным по обвинениям в церковных преступлениях. Ею воспользовались как православные никейцы, так и крайние ариане, вроде Аэция, одинаково преследовавшиеся при Констанции. Аэций, в прошлом учитель Юлиана, был, пожалуй, единственным вернувшимся из ссылки «галилеянином», которого император приблизил к себе. Юлиан вернул епископов из изгнания вовсе не ради справедливости или по гуманным соображениям, а чтобы и таким образом нанести урон Церкви. Об этом откровенно пишет почитатель и единомышленник Юлиана Марцеллин: «Он созвал во дворец пребывавших в раздоре между собой христианских епископов вместе с народом, раздираемым ересями, и дружественно увещевал их, чтобы они предали забвению свои распри и каждый, беспрепятственно и не навлекая тем на себя опасности, отправлял свою религию. Он выставлял этот пункт с тем большей настойчивостью в расчете, что, когда свобода увеличит раздоры и несогласия, можно будет не опасаться единодушного настроения черни. Он знал по опыту, что дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях» . |
| 8. Гунны в Европе и начало переселения народов Толчком к великому переселению народов, потрясшему Римскую империю, послужила гуннская агрессия против готов, повлекшая за собой катастрофу для государства Германариха. Это были кочевники, ранее не известные ни готам, ни римлянам, самый вид которых, несущий на себе монголоидные черты, ошеломлял и ужасал европейцев. Выразительный портрет гунна с характеристикой образа жизни этого народа набросал современник нашествия Аммиан Марцеллин. В этом портрете историк, слышавший фантастические рассказы о гуннах из уст готов или аланов, разбитых этими выходцами из Азии и, возможно, пытавшихся загладить позор поражения гротескными преувеличениями, выводившими победителей за границу человеческого рода, перемешивает правду с вымыслом: «Племя гуннов, – пишет он, – ... обитает за Меотийским болотом (то есть за Азовским морем. – В.Ц.) в сторону Ледовитого океана и превосходит своей дикостью всякую меру» 310 . Редкий волосяной покров на лицах гуннских мужчин, свойственный монголоидам, Марцеллин объясняет как следствие выдуманного обычая: «Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко прорезают щеки острым оружием, чтобы тем задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся надрезах, то они доживают до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускулистые и крепкие, шеи толстые, они имеют чудовищный и страшный вид, так что их можно принять за двуногих зверей или уподобить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, которые ставят на краях мостов. При столь диком безобразии человеческого облика, они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть» 311 . Комментируя этот пассаж, Л.Н. Гумилев остроумно замечает: «А что они едят зимой? Когда нет ни кореньев, ни трав? И как можно пережить сибирскую зиму без огня?» 312 . |
| Становясь все увереннее в себе и понимая, что никакой мир с Констанцием для него невозможен, Юлиан послал в сенат резкую и обличительную речь против него, в которой поносил его и раскрывал его недостатки. Когда Тертулл, бывший в ту пору префектом города, читал ее в курии, высшая знать выразила свое благородство верным и благожелательным отношением к императору. Раздался общий единодушный возглас: «Aucton tuo reverentiam rogamus», т.е. «Предлагаем с уважением говорить о своем благодетеле» 50 . Нельзя не обратить внимания и на то обстоятельство, что христианское общество и христианские учреждения далеко не имели в глазах Юлиана той обаятельной силы, как язычество. Прежде всего христиане находились между собой в ожесточенной борьбе из-за религиозных разномыслий. Историк Аммиан Марцеллин 51 говорит, что и дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях. Независимо от того, христианская община заключала в себе далеко не лучших людей того времени. Когда христианство стало господствующей религией, многие находили выгодным принимать христианство не по убеждению, а из интереса. Говоря о распущенных нравах тогдашнего высшего общества, Амм. Марцеллин 52 отмечает одну черту, которая особенно была распространена в тогдашнее переходное время и весьма невыгодно рисовала вновь обращенных. Одни из них живились грабежом языческих храмов и, пользуясь каждым случаем, где можно было что-нибудь приобрести, поднялись из крайней бедности до колоссального богатства. Отсюда пошло начало распущенной жизни, клятвопреступлений, равнодушие к общественному мнению, дикое обжорство пиров, широкое употребление шелка, развитие ткацкого искусства и особенная забота о кухне. Несомненно, этими чертами характеризуется тогдашнее высшее общество, и аскетически настроенный Юлиан не мог разобраться, что здесь представляло исключение и что входило в общее настроение. Таким путем можно до известной степени объяснить процесс отчуждения Юлиана от христианства и усвоения языческого мировоззрения. Полная языческая система Юлиана могла проявиться лишь после смерти Констанция. В одном письме, относящемся ко времени движения его из Галлии к Константинополю, он говорит, что войско приняло языческий культ, и что открыто и публично приносятся жертвы богам. |
| Еще одной административной мерой против христиан был изданный 17 июня 362 г. эдикт, запретивший христианам преподавать риторику и грамматику. Эту акцию находил несправедливой и такой поклонник Юлиана, как Аммиан Марцеллин. «Изданные им указы... – писал он, – были вообще хороши, за исключением немногих. Так, например, было жестоко то, что он запретил преподавательскую деятельность исповедовавшим христианскую религию риторам и грамматикам, если они не перейдут к почитанию богов» 235 . Предлог к дискриминации Юлиан находил в том, что, как он писал, «правильное преподавание заключается не в складной речи и красивых словах, а в том, чтобы учитель обладал здравым расположением мыслей и имел верные понятия о добре и зле, о благородных и постыдных вещах. ... Разве, по воззрениям Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида, Исократа и Лисия, боги не являются творцами всякого знания... Я находил бы нелепым, чтобы те, которые объясняют указанных писателей, позволяли себе отвергать чтимых ими богов. Я не требую, чтобы они переменили свои воззрения перед слушателями, но предоставляю на их свободный выбор: или не преподавать то, что не считают серьезным, или, если желают продолжить преподавание, должны прежде всего собственным примером убедить слушателей, что Гомер, Гесиод и другие, которых они толкуют и которых обвиняют в нечестии и заблуждении по отношению к богам, на самом деле не таковы» 236 . По словам Оросия, «почти все те, кого касались предписания эдикта, предпочитали покидать службу, нежели оставлять веру» 237 . Оставлявшим преподавание риторам Юлиан предлагал идти в церкви галилеян «объяснять Матфея и Луку» 238 . Своеобразной акцией, нацеленной на причинение вреда ненавистной ему Церкви, была та, за которую его трудно укорять в попрании справедливости. В самом начале своего правления Юлиан даровал амнистию всем осужденным по обвинениям в церковных преступлениях. Ею воспользовались как православные никейцы, так и крайние ариане вроде Аэция, одинаково преследовавшиеся при Констанции. Аэций, в прошлом учитель Юлиана, был, пожалуй, единственным вернувшимся из ссылки «галилеянином», которого император приблизил к себе. Юлиан вернул епископов из изгнания вовсе не ради справедливости или по гуманным соображениям, а чтобы и таким образом нанести урон Церкви. Об этом откровенно пишет почитатель и единомышленник Юлиана Марцеллин: «Он созвал во дворец пребывавших в раздоре между собой христианских епископов вместе с народом, раздираемым ересями, и дружественно увещевал их, чтобы они предали забвению свои распри и каждый, беспрепятственно и не навлекая тем на себя опасности, отправлял свою религию. Он выставлял этот пункт с тем большей настойчивостью в расчете, что, когда свобода увеличит раздоры и несогласия, можно будет не опасаться единодушного настроения черни. Он знал по опыту, что дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях» 239 . |
|
|
