| Не верим, чтобы со всеми уже так именно было. Жизнь и служебные занятия, конечно, требуют и берут свое, но не могут же они до такой степени притуплять и обезличивать людей, чтобы в их душе не сохранилось никаких идеальных порывов к высшим духовным наслаждениям, доставляемым умственной работой, к страданиям и радостям научно-литературного труда и творчества, если только в них со школьной скамьи уже затронуты были наклонности к этому? Быть этого не может!.. Не следует ли лучше, для объяснения указанных явлений, поставить их в прямую причинную связь с общим состоянием нашего академически-богословского образования, верным и лучшим выражением которого и служит академическая печать, в виде диссертаций на ученые степени, ученых статей в академических изданиях, и т. под., ибо – «по плодам их узнаете их» (Мо. 7, 16)? Над этим не только можно, но и нужно крепко призадуматься... Сочинение о. Морева с указанным заглавием, подавшее нам повод коснуться общего вопроса о нашем академически-студенческом «писательстве», в связи с русской научно-богословской литературой последнего времени, принадлежит к числу самых обыкновенных, ординарных студенческих работ этого рода – и по своим достоинствам, и по недостаткам. Появилось оно спустя нисколько лет по окончании автором академического курса (хотя в первоначальном виде, как кандидатское, было составлено еще на студенческой скамье), в продолжение которых он имел полную возможность разработать и обработать предмет его исследования во всех деталях, тем более, что служебное положение в столице (он – петербургский протоиерей и давно служит в Петербурге) открывало ему свободный доступ, когда только хотелось, во все библиотеки и архивы, как и в кабинеты профессоров и ученых. Но о. Морев далеко не воспользовался выгодами и удобством своего положения, и в этом отношении его сочинение своими недостатками, из которых некоторые легко было исправить или и совсем устранить, – дает прекрасное подтверждение только что изложенным нами замечаниям и наблюдениям относительно «понижения» научности в академически-студенческих работах на ученые степени. |
| Начну я с комментария на летописи священника Морева, опубликованного в 1911 году. В частности, священник Морев писал, комментируя рассказ летописца о крещении киевлян: «Многие не желали креститься. Одни по нерешительности, в которой прежде долго находился и сам князь Владимир, другие по упорству. Но последние не желали слушать проповеди . Ожесточенные приверженцы старой веры бежали в степи и леса» 1 . В таком же духе пересказал летописное повествование архимандрит Макарий, констатировав, что многие жители Киева явились на реку из страха перед князем. Он далее отметил: «Крестились одновременно очень много киевлян, но нашлись и такие, которые не хотели слушать ни проповеди духовенства, ни приказание князя. Они бежали из Киева в степи и леса» 2 . То есть, как мы понимаем, не особо много людей хотело креститься. То есть, наша вера-то, она всяко была у людей, наверное, в крови, и крещение было, я так думаю, что в приказном порядке. Дальше идем: Иоакимовская летопись. Нам известно об ожесточенном сопротивлении новгородцев. Подлинность летописи долгие годы была под сомнением. Но совсем недавно Яниным вновь была подтверждена его старая позиция по поводу подлинности известия Иоакимовской летописи о крещении Новгорода. Вот что пишет Янин: «И тем не менее самая поздняя версия, извлеченная В.Н. Татищевым из несохранившейся Иоакимовской летописи находит себе существенные археологические подтверждения» 3 . Читаем: «В Новеграде люди, уведавше еже Добрыня идет крестити я, учиниша вече и закляшася вси не пустити во град и не дати идолы опровергнути». Также с большим трудом удалось христианским миссионерам приобщить к новой вере жителей древнего Ростова. Первые два епископа Феодор и Илларион (XI век) ничего не могли поделать с ростовчанами-язычниками и сами отказались от своего пребывания в этом городе: «избегоша не терпеще неверия и многое досаждение от людей». Против третьего епископа Леонтия город взбунтовался, нависла реальная угроза не только изгнания, но и насильственной смерти. Лишь четвертый епископ Исайя смог добиться некоторого успеха, да и то не в самом Ростове, а в ростовской земле. Но и ему не удалось заставить всех ростовчан отказаться от язычества и окончательно перейти в христианство . |
| В моем сочинении «История русской Церкви под управлением святейшего синода», т 1. личность митрополита Стефана очерчена, сколько позволительно говорить в подобных случаях самому автору, довольно обстоятельно, так что и сейчас, после пяти лет новых занятий тою же эпохой, я затруднился бы прибавить собственно к характеристики владыки что-либо существенное, исключая, разумеется, новых фактических данных. Основным несчастьем его жизни было излишнее колебание его воли. «Благородный и искренний», в нравственном отношении бывший «выше всяких подозрений» (я повторяю эти эпитеты из своей характеристики), он допускал в некоторых исключительных случаях поступки, противоречевшим таким доминировавшим чертам своего характера. Это обстоятельство дало повод г. А. Пономареву в его заметках в «Христ. Чт». (июнь 1905 г.) по поводу магистерской диссертации протоиерея Морева о Стефане Яворском (представляющих собою, к слову сказать, любопытные сообщения о чтении и думах г. Пономарева за последнее время, – между прочим, о Гомере и о том, что члены археографической комиссии, получающие «определенное жалованье», будто бы медленно работают, что г. Пономарев называет «поучительным в разных отношениях», забывая, вероятно при этом, что есть «получающие определенное жалованье» и не из членов комиссии, которые не только медленно, но и совсем не работаютъ», указать, будто в моем сочинении фактическою его стороной как бы опровергается данная мною характеристика Стефана, а именно: в первом случае г. Пономарев указывает на мои же слова, что Стефан в сношениях с Петром «редко брал искрений тон», а во-втором – на «участие в интриге» при «назначении» Феофана Прокоповича во епископа. Но читатель моей книги, разумеется, не может упустить из виду ни тех долгих колебаний, которые предшествовали подписи митрополита под протестом против Феофана, и униженного извинения затем, ни того, что отношения с Петром, как ржа источили душу Стефана и были неусыпно мучившей его болью души. Вероятно, у каждого праведника есть свой грех , и справедливо изречение, что нет человека без греха. Допущение действий, не соответствующих основным желаниям души, как всякому известно, конечно, является свойством нашей греховной природы. И великий апостол сказал о себе: «не еже бо хошу доброе сие творю, но еже не хощу злое сие соделоваю». Чоловечество имеет даже более высокий пример борения воли. Поэтому было бы несправедливо на сложный организм тонкихнервных нитей смотреть, как на столярное произведение, вышедшее из под топора с раз и навсегда определившимися направлением и формами. |
| Морева (гл. II–VI, стр. 1–274), – прямо невозможно обойти Самарина. Он положил начало историческому изучению нашего богословия и богословствования и, вооруженный определенным, самостоятельно выработанным (при ближайшем участии Хомякова), фнлософски-богословским мировоззрением, – попробовал подвергнуть всестороннему изучению все стороны и проявления лично-индивидуальной, общественной и церковно-общественной, научно-богословской и литературной жизнедеятельности Стефана Яворского и Феофана Прокоповича , наших первых европейски-образованных богословов, свести и представить все эти стороны в высшем синтезе, в одном законченном определении. И работу свою он выполнил блистательно, на сколько позволяли материалы и научные средства в его время. Сама по себе уже «литературная история» появления богословского «рассуждения» Самарина в качестве университетской диссертации и защита ее в университете в высшей степени интересна, и читатели, без сомнения, были бы глубоко благодарны, если бы о. Морев познакомил их с ней, сократив напр., или даже совсем опустив, чтобы не увеличивать объемъ книги, не особенно нужную II главу своего сочинения. Ей – этой литературной историей – затрагивается один из начальных и важных моментов в развитии русского умственнаго и общественнаго самосознания в 40-е и последующее годы прошлого века, когда только что определялись и начинали свою литературную деятельность славянофилы и западники. Мы позволим себе, мимоходом, коснуться этой «истории», которая довольно подробно изложена братом Ю. Ф. Самарина , Д. Ф – чем, при издании им сочинений последнего, хотя, тем не менее, ждет еще своего историка. Кроме того, в настоящее время, когда поднимается вопрос о переустройстве русской церковной жизни, взгляды Самарина на существо церкви и ее членов – в сущности, славянофильские взгляды – оживают и начинают приобретать свое особое значение. В продолжение трех лет Самарин занимался своей диссертацией: читал и изучал отцов церкви, писателей средневековых, трактаты и рассуждения католических и протестантских богословов, сочинения и курсы западно-русских киевских ученых. |
| Нужно было устранить такую неопределенность, установив правильное отношение к догматико-полемическому труду Стефана Я-го: это теперь сделано в книге о. Морева, но крайней мере, настолько, что труд этот не может оставаться более в неопределенном или ложном освещении. Но и эту часть своей работы о. Морев исполнил не без некоторой небрежности или также своего рода, столь обычной у нас, «халатности», особенно неприятной и бьющей в глаза в сочинениях ученого характера. Так, он сличает «Камень веры» м. Стефана с догматико-полемическим сочинением Беллярмина: «Disputationes de controversiis» и проч., по не указывает даже, каким изданием сам он пользовался, а изданий Беллярмина было несколько, старых и новых (из новых изданий – Парижское 1872–74 г., Неаполитанское 1872 г.), и в случае, если бы понадобилось проверить его сличение, явится затруднение – какое издание требуется достать для этого. Кроме того, важно знать, каким изданием «Disputationes» пользовался м. Стефанъ Яв-й – первым (1586–1593 г.), вторым (Venet. 1599 г.), в котором сделаны добавления и поправки самим Беллярмином, или же одним из последующих изданий (напр., Кёльнским 1617 г.): в ученых работах точные указания этого рода имеют большое значение. Затем, без сомнения, Стефан Яв-й отлично знал всего Беллярмина, в разных частях обширных «Disputationes»: его преимущественно он читал и изучал заграницей в латино-иезуитских школах, его изучал и несомненно им пользовался в собственных богословских лекциях в Киевской академии, не ограничиваясь, конечно, одним каким-нибудь сочинением. Разумеется, можно и нужно бы и от современного русского богослова требовать приблизительно такого же, если не большего знакомства с этим во всяком случае замечательным латинским богословским авторитетом, не потерявшим своего значения до настоящего времени, тем более, когда такое знакомство до некоторой степени ставилось самой задачей специальной научной работы. Но, в таких случаях, в отношениях к ученым работам наших богословов, обычно принято говорить: «можно многого желать, многого требовать, довольствоваться же нужно тем немногим, что есть, что сделано». |
| Другие ученые радуются, когда по вопросам, близким к предмету их специального изучения, существует обширная литература, и благодаря этому, не требуется непременно самим всего доискиваться, что нередко обходится очень дорого, стоит продолжительных, тяжелых и напряженных усилий, – а о. Морев, по-видимому, опечален трудами «отечественных писателей», раньше его поработавших над вопросами, которые и он находил нужным ввести в круг его рассмотрения, и тем как бы предваривших его и вынуждавших ограничиться уже лишь – «более скромной задачей» в этом рассмотрении! Очень жаль, но нам придется разрушить такую обманчивую иллюзию о. Морева на счет «отечественных писателей» (с иллюзиями ведь легко живется и еще легче производить, по самому уже существу, скучные и нелегкие ученые работы!) и показать, что дело с древне-русскими богословами – полемистами, взятыми им en masse и безотносительно, с изучением их в нашей учено-богословской литературе и, в частности, с предполагаемым отношением к ним м. Стефана Яв-ого, обстоит, во всем своем объеме, совершенно иначе, чем он думает и располагает в своих ошибочных соображениях и заключениях. Так, обратимся сначала к древне-русскому богословию (северно- или велико-русскому, в отличие от южно-русского XVI–XVII вв., киевского, о котором у нас будет еще речь): знаем ли мы его и насколько?.. В больших и малых руководствах по истории древне-русской словесности (напр., у Галахова, Порфирьева, недавнем и большом труде Пыпина и др.), по русской церковной истории (Филарета, Макария, Голубинского), отчасти по истории старообрядческого раскола и по проповедничеству, встречаем имена древне-русских писателей-богословов, названия их произведений, анализ и по местам разбор важнейших из них; но ни в одном из общеизвестных курсов собственно по богословию – догматическому нравственному, по истолкованию Св. Писания и пр., мы почти не встречаем их имен, не находим никаких указаний на необходимость или полезность для современного русского богослова не только изучения, но даже хотя бы простого знакомства с их произведениями, которых, кроме того, или совсем нет еще в печатных изданиях или существуют они в ученых дорогих изданиях, редких и немногим доступных, напр., в «Русской исторической библиотеке», в изданиях «Общества любителей древней письменности», «Московского Общества истории и древностей», Казанской академии и др. |
| Не говоря уже о другом, даже эти чисто внятные и случайные совпадения должны бы служить для о. Морева достаточным побуждением посвятить Самарину несравненно больше внимания, чем сколько он уделял ему в своей книге (коротенькое изложение содержания диссертации Самарина – стр. VIII предисл. и 10 строк на IX стр. – отношение к основным его взглядам на Стефана Яворского) , особенно же после того, как появилось обширное исследование проф. Завитневича о богословских воззрениях Хомякова, о котором Самарин сам отзывался, «как о своем учителе и руководителе в религиозном убеждении» и для которого был «даровитейшим и деятельнейшим сотрудником» в выработке богословских начал славянофильского учения (Сочин. V, стр. XX). Мы ожидали, что невнимательность в отношениях к Самарину он исправить или, по крайней мере, объяснить и оправдатъ в речи, вступительной к colloquium’y; но он и этого не сделал. Он положительно игнорировал Самарина и его диссертацию. Что побудило его к этому: «идейная» основа воззрений Самарина на богословские труды м. Стефана Яворского и, вследствие этого, необходимость считаться с ними (воззрениями) в их исходных, основных началах, что потребовало бы, конечно, и особой широкой работы мысли, и обширных соответственных познаний, – или же он находился под обычным у нас гипнозом «светобоязни», под неустранимым действием которой также подозревал и усматривал в книге Самарина нечто такое, что находила в ней, шестьдесят лет назад, университетская и общая духовная цензура, не допустившая первых двух частей книги не только до диспута, но и для печати?! В настоящем случае можно было бы и совсем отогнать далеко прочь «светобоязнь», потому что книга Самарина давно уже доступна всем русским читателям и в ней, при самом тщательном рассмотрении, нельзя найти ни чего, что относилось бы к вещам запретным или недозволенным для обсуждения в настоящее время. Между тем, при догматическом исследовании главнаго произведения м. Стефана Яворского – «Камень веры», что и составляло предмет важнейшей части в сочинении о. |
| Мы невольно оглянулись на Вольскую. Она сидела бледная и спокойная, по своему обыкновению, и на вопрос священника отвечала твердо: — Я ее видела, батюшка. — Вы, Анночка? — удивился тот. — Но, деточка, вы, наверное, ошиблись, приняв кого-нибудь из музыкальных дам, делавших обход нумеров, за привидение… Успокойтесь, дети, — обратился он ко всем нам, — знайте, что все усопшие спокойно спят в своих могилах и что привидений не существует на земле!.. Анна, грешно и нехорошо верить в них. Анна молчала, только легкая судорога подергивала ее губы. Вольская славилась между нами своим авторитетом. Ей верили больше всего класса, ее уважали и даже чуточку боялись. И в правдоподобии ее рассказа о черной женщине никто не усомнился ни на минуту. Объяснение батюшки сорвало покров таинственности с происшествия Вольской, и мы сидели теперь разочарованные и огорченные тем, что «оно» оказывалось только музыкальной дамой. Какое прозаическое и обыкновенное пояснение! Какая жалость! — Я иду экзерсироваться в семнадцатый нумер, — решительно заявила Белка, когда батюшка, благословив нас по окончании урока, вышел из класса. — И я! — И я! — И я! — послышалось со всех сторон. Семнадцатый нумер брался теперь чуть ли не с бою. Надо доказать, что Анна ошиблась вчера. Надо решить эту загадку. — А я и не подозревала, Анна, твоей способности к «сочинительству», — проходя мимо Вольской, съязвила Крошка. Последняя ответила презрительной улыбкой. Анна слишком ценила свое достоинство, чтобы входить в какие-либо объяснения и пререкания с подругами, которых в глубине души считала ниже и глупее себя. Все последующие уроки, завтрак и обед мы просидели как на иголках; ожидая того часа, когда нам прочтут распределение нумеров для часа музыкальных упражнений. Наконец час этот настал. В 7 часов вечера Fraulein Hening взошла на кафедру и, взяв в руки тетрадку с расписанием, прочла распределение селюлек. Бельская — 10, Иванова — 11, Морева — 12, Хованская — 13 и т. д., и т. д. вплоть до 17-го, последнего нумера, который предназначался мне. |
| К утру все затихло. Урки с охранниками получив богатую добычу, временно успокоились, при дележе у них без площадной ругани и угроз не обошлось. Люди в отчаянии не знали, что им делать, да и что могли делать, когда мы были отданы в руки произвола? Некоторые в отчаянии пробовали покончить жизнь самоубийством, как полк. Назимов – вскрыл себе вены бритвенным жилетом, но умереть ему не дали – спасли его, об этом рассказывали в лагере Зиминка. Другой случай: рассказывали, что один офицер власовец отрубил себе правую руку за то, что она у Власова подписала воззвание против Советов. Были и такие чудаки, которые своими подобными поступками удивляли многих. Ночной дождик порядочно освежил воздух, и вблизи нашей палатки (в 7 метров) старики разложили огонек и расселись на корточках, протянув руки к ласкающему пламени. Вдруг выстрел. Один старик вскрикнул и повалился на землю раненый смертельно (фамилия его, если мне память не изменяет, была Морев). Оказалось, что на сторожевой вышке, в 150 метрах заспорили три энкаведиста о меткости своей стрельбы: и вот один из них по фамилии Конев, чтобы доказать, что он хороший стрелок, выстрелил и убил Морева. Для энкаведистов живых мишеней в лагере оказалось вполне достаточно. И вот так началась наша жизнь, новых лагерников в знаменитых, незабываемых сталинских учреждениях – спецлагерях. Урки с охранниками, как шакалы не могут оторваться от палаток, стараясь поживиться чем-либо отобранным у уже ограбленного люда, устраивая «шмоны» (обыски) даже своевольно, чему начальство потворствовало. Частые построения и проверки не давали возможности отдохнуть и собраться с мыслями и ясно представить свое трагическое положение. Невольно пришлось вспомнить птиц, лишенных свободы и животных, загнанных в железные клетки, тоскующих по свободе. Да, мы были в гораздо худшем положении. С нами были беспощадны и грубы, морили нас полуголодом и, спустя два дня, погнали нас на работу. Бесчеловечной и непосильной работой выжимали из нас последние соки. Вдали стоит сосновый лес темной угрожающей стеной, словно хочет двинуться вперед и покрыть нас своей массой. Душа рвется к этому лесу, как будто бы в нем твое спасение, твоя воля. |
| Тщательное обследование Писцовой книги Водской пятины 1500 г. дало уже нам возможность предложить на ученый суд свое мнение о погостах новгородских в нашей диссертации: «Черты Церковно-Приходского и монастырского быта в П. кн. Водской пятины 1500 г.», Спб. 1995. В настоящее время, проверив свой прежний материал вновь обследовав материал писцовых книг пятин Деревской (1495 г.) и Шелонской (отрывки, ок. 1498 г.), мы находили бы возможным поделиться со специалистами вопроса своими выводами, прежними в своих главных чертах, но новыми в своих частностях, по вопросу о новгородских погостах. В Деревской пятине мы нашли описание 61 погоста и 5 волостей (Новгор. Писцовыя книги, тт. 1 и 2). В Водской пятине – указание на 59 погостов, из коих описание двух утеряно (Новгор. Писц. книги, т. 3; Врем. Имп. Общества Ист. и Древн. кн. 11 и 12). В Шелонской пятине из 63 названий погостов и 4 – городов для нас сохранились с описанием 15 погостов и 1 город, и 3 погоста известны по отрывкам описаний. Материал, имеющийся в нашем распоряжении без сомнения настолько обилен, что мы полагали бы возможным, опираясь на него, дать возможно точный ответ на вопрос: что называлось в новгородской области погостом 1 ( и волостью). Итак, что же разумелось в конце 15 столетия под словом «погост»? Мы берем из Писцовой книги описание первого, попавшегося под руку, погоста Коломенского. Читаем: «В Коломенском погосте великого волость «новосведеная» 2 (1, 71); «в Коломенском же погосте за поместьщикы» (1, 78); «в Коломенском же погосте деревни монастырские» (1, 93); «в Коломенском же погосте деревни своеземцовы» (1, 99). Ясно, что все эти земли – оброчные, поместные, монастырские, своеземцевы описываются как составные части одной административной единицы – округа, в данном случае – округа – Коломенского погоста; и, следовательно, погост, прежде всего – административная правительственная единица, округ. В пяти случаях в Деревской пятине (Стерж, Морева, Велина, Лопастицы, Буец) в границах такого округа находились лишь вел. князя деревни, – принадлежавшие прежде одному владельцу, бывшие его волостью; за этими округами сохранилось название «волостей» и в Писцовой Книге [волости: Аркажа монастыря: 2, 689, 784, Юрьева монастыря: 2. 806, кн. Феодора Бельского: 2, 703, 736]. |
|
|
