| После полудня его вывели из забытья звуки труб, доносившиеся со стороны Неронова цирка. Тогда он вышел из хижины и стал озираться вокруг, словно только пробудился ото сна. Стоял знойный день, тишину время от времени нарушали лишь трубы, да неумолчно трещали в траве кузнечики. В воздухе парило, небо над городом было еще голубым, но в стороне Сабинских гор низко, у самого горизонта, собирались темные тучи. Виниций вернулся домой. В атрии его ждал Петроний. — Я был на Палатине, — сказал Петроний. — Я нарочно показался там и даже сел играть в кости. У Аниция вечером пир, я обещал, что мы придем, но лишь после полуночи, надо же мне выспаться. Во всяком случае, я там буду, и было бы хорошо, чтобы и ты пошел. — Не было каких-нибудь вестей от Нигера или от Назария? — спросил Виниций. — Нет, не было. Мы их увидим только в полночь. А ты заметил, что надвигается гроза? — Да. — Завтра нам устроят зрелище, распиная христиан, но, может быть, дождь помешает. Петроний подошел к Виницию поближе и, коснувшись его плеча, сказал: — Но ее ты на кресте не увидишь, только в Кориолах. Клянусь Кастором! Минуту, в которую мы ее освободим, я не променяю на все геммы Рима! Уж скоро вечер… Действительно, спускались сумерки, и темнеть в городе начало раньше обычного из-за туч, которые покрыли весь небосвод. С наступлением вечера полил сильный дождь, влага, испаряясь на раскаленных дневным зноем камнях, заполнила улицы туманом. Дождь то стихал, то снова налетал короткими порывами. — Пойдем! — сказал наконец Виниций. — Из-за грозы могут начать раньше выносить тела из тюрьмы. — Да, пора! — отвечал Петроний. И, накинув галльские плащи с капюшонами, они через садовую калитку вышли на улицу. Петроний захватил короткий римский кинжал, сику, который брал всегда, выходя ночью. Из-за грозы улицы были пустынны. Время от времени молния рассекала тучи, озаряя ярким светом новые стены недавно построенных или еще строящихся домов и мокрые каменные плиты, которыми были вымощены улицы. После довольно долгого пути они при свете молний увидели наконец холм, на котором стоял маленький храм Либитины, а у подножья холма — группу людей с мулами и лошадьми. |
| Дорога их перетекала из одной лощины в другую, поднималась по склонам холмов, снова ныряла вниз, монотонно и скучно. Ни дерева, ни озерка, только травы, шелест ветра и редкие крики незнакомых птиц высоко в небе. Хоббиты шли своей дорогой, а солнце - своей, становилось жарко. Ветер стихал. Раз они оглянулись на запад и увидели над дальним-дальним теперь лесом серое марево, словно ветви отдавали вчерашний дождь обратно. Впрочем, марево закрывало горизонт и в других направлениях, а голубое небо как-то потускнело и лежало над ними тяжелым горячим колпаком. Около полудня хоббитам попался холм с широкой и плоской, словно блюдце, вершиной. Они осмотрелись и, оценив пройденный путь, немного приободрились. Да, конечно, видно было уже не так хорошо, как утром, но зато холмы кончились, за двумя последними всхолмьями хоббитов встречала равнина, а дальше на севере темнела едва различимая полоска. – Это деревья, - уверенно заявил Мерри, - и не какие-нибудь, а вдоль Дороги. Их посадили там давным-давно. – Прекрасно, - отозвался долго молчавший Фродо. - Еще один такой переход, и перед закатом отведаем дорожной пыли. - Однако говорил он рассеянно, поглядывая на восток, где вздымались особенно крутые склоны Упокоищ, увенчанные белыми камнями. Они удивительно напоминали обломки зубов, торчащие из позеленевших десен. Смотреть на них было неприятно. Хоббиты тронули пони, стараясь не слишком приближаться к древним курганам, и спустились в неглубокую округлую лощину, центр которой отмечал высокий камень. Он был неправильной формы, но казался странно значительным: предостерегающий перст, межевой столб, сторожевой пост… Солнце стояло высоко, тени у камня не было, но хоббиты решили передохнуть и спешились. Только привалившись к камню спинами, они почувствовали, какой он холодный. Впрочем, в полуденную жару это было даже приятно. Поели-попили с удовольствием. Еще бы! Еда-то была из «дома под холмом». Том снабдил их с запасом, не на один день. Развьюченные и расседланные пони паслись неподалеку. |
| – Я буду очень рад, – сказал мистер Пикник. – Я тоже, – объявил мистер Альфред Джингль, одной рукой беря под руку мистера Пиквика, а Другой – мистера Уордля и конфиденциально нашептывая на ухо первому джентльмену: – Чертовски хороший обед – холодный, но превосходный – утром заглянул и зал – птица и паштеты и всякая всячина – чудесные ребята – вдобавок хороший тон – воспитанные – весьма! Когда все предварительные церемонии были исполнены, компания, разбившись на маленькие группы по два-три человека, отправилась в город, и не прошло и четверти часа, как все уже сидели в большом зале магльтонской гостиницы «Синий Лев». Председательствовал мистер Дамкинс, а мистер Лаффи исполнял обязанности его заместителя. Зал наполнился громким говором и стуком ножей, вилок и тарелок, метались три бестолковых лакея, и быстро исчезали сытные яства; во всем, что так или иначе способствовало суматохе, мистер Джингль принимал участие, с успехом заменяя по крайней мере полдюжины простых смертных. Когда каждый съел столько, сколько мог вместить, скатерть была снята, и на столе появились стаканы, бутылки и десерт; лакеи удалились, чтобы «привести все в порядок» – иными словами, воспользоваться в собственных своих интересах остатками яств и напитков, какими им удалось завладеть. Среди последовавшего засим общего говора и смеха пребывал в полном молчании лишь один маленький человек с одутловатой физиономией, которая явно предупреждала: «Не говорите мне ничего, или я буду вам возражать»; когда разговор стихал, он осматривался по сторонам, словно готовясь произнести нечто весьма значительное, и время от времени покашливал отрывисто и с невыразимым величием. Наконец, улучив момент, когда шум поутих, человечек произнес очень громко и торжественно: – Мистер Лаффи! Все и каждый погрузились в глубокое молчание, когда названный джентльмен откликнулся: – Сэр? – Я хочу обратиться к вам с несколькими словами, сэр, если вы предложите джентльменам наполнить стаканы. Мистер Джингль покровительственно крикнул: «Слушайте, слушайте», – на что откликнулись все присутствующие, и когда стаканы были наполнены, заместитель председателя провозгласил с видом глубокомысленным: |
| Раз испуганные неожиданною утратою, мы боялись и за Петра Николаевича. Он уже тогда имел вид крайне-болезненного, хилого, санитарно-неблагонадежного человека; худой, как скелет, с матово-смуглым, безкровным лицом, с тусклым взором, грустным и задумчивым, как у Т. Н., с ввалившеюся грудью и едва слышным, глухим, точно замогильным голосом, он, такою наружностью, голосом в особенности, чрезвычайно гармонировал с читаемым предметом: даже профиль его напоминал Египетскую мумию. Но все эти археологические особенности нисколько не лишали его физиономию отпечатка трогательной доброты, тонкого ума и изящного благородства; чем-то необыкновенно-чистым, детски наивным, чем-то “не от мира сего” веяло от нея. С неменьшею яркостию выделяется в моих студенческих воспоминаниях и типичная маленькая фигурка Н. И. Крылова, подымающегося тихим, методически-размерным шагом по высокой, вьющейся вокруг стен, лестнице в верхнюю аудиторию, с склоненною на бок головкою и непременно со шляпой в согнутой локтем руке. Заняв свое место на кафедре, Никита Иванович неизменно клал с одного ее боку красный платок, с другого табакерку, внушительно откашливался и тихим шопотом начинал лекцию всегда такими словами: “в прошедший раз, господа, мы остановились на”… и после такого вступления постепенно возвышал голос, который к концу лекции уже гремел на всю аудиторию. Для чего требовалось такое crescendo – неизвестно, но соблюдалось оно каждый раз не укоснительно. Иногда после слов “мы остановились на”… Крылов внезапно обращался к кому нибудь из студентов, делал угрожающую мину и спрашивал: “а? на чем-биш? а? Обнинский!.. Не помнишь?” (Н. И. любил иногда обращаться к нам на “ты”). “Только смеяться умеете на лекции”... А не смеяться было не возможно; не редко вся аудитория грохотала раскатистым, неудержимым хохотом от выражений, сопоставлений, жестов и мимики, которыми Н. И. щедро уснащал свое изложение. В такие веселые минуты Н. И. обыкновенно приостанавливал чтение и, когда хохот стихал, продолжал с серьезнейшей миной и совершенно-спокойным голосом свою начатую и прерванную фразу. |
| К исходу третьих суток, ночью, под черным ливнем, кое-где забеленным светом автомобильных фар, их загнали в какие-то уцелевшие казармы на восточной окраине Смоленска. Лишь рассвело, снова построили и повели на станцию. Женщинам предоставили отдельный вагон — добротную открытую платформу из-под цемента. Когда дождь ненадолго стихал, вода успевала стечь в предназначенные для нее отверстия. Тогда можно было сесть на ледяное железо. До Минска тащились трое суток. Там снова пустили под крышу казарм и сараев, накормили баландой и суррогатным хлебом. День перетекал в ночь, ночь — в такой же беспросветный день. Состав тащился через Польшу. На долгих стоянках позволяли выволочь мертвых. Узкие полосы света, сочившегося в щели, ползали по истоптанной соломе. Германия тоже была влажной. День, ночь, день… Почти сутки стояли на окраине какого-то города. В низкие облака втыкались острия краснокрыших кирх. Тронулись, скоро свернули на одноколейку. Когда их построили у вагонов, от той массы людей, что начинала свой горький поход, осталась едва ли половина… Часа два шли. Упавших пришлось нести — здесь, на немецкой муниципальной дороге, трупы оставлять не полагалось. Лагерем оказалась обширная сырая пустошь, обнесенная проволочными ограждениями. Такие же ограждения делили ее на несколько прямоугольников. В трех из них стояли длинные бараки. Должно быть, приближение нового этапа кто-то заметил. Бугристая земля за оградой самого большого прямоугольника-пустыря вдруг тут и там зашевелилась, как шевелится завшивелая одежда на покойнике, — это из мелких нор, копанных голыми руками, стали вылезать старожилы — черные, костлявые, в истлевшей красноармейской форме. Ольга давно уже не чувствовала ни страха, ни голода, ни жажды, но почему-то именно сейчас ей подумалось, что нужно, наверное, выйти вон из строя и побежать… все лучше ничего не чувствовать мертвой, чем ничего не чувствовать живой. Она совсем уже было собралась, сделала короткий шаг… однако офицер что-то скомандовал, солдаты, замыкавшие колонну, принялись каркать, размахивать автоматами. Оказалось, отделяют женщин. Медсестер загнали в жилую каморку с нарами и парашей. |
| Людмила, супруга Петра, тоже бывала на исповеди у отца Алексия. На разговор о скандалах и вечных упреках в адрес мужа сама она никогда не шла. За грех того не считала и никогда перед Богом не исповедовала. Но батюшка, зная ее немощь, разными притчами всякий раз смягчал ее сердце, так что из ее уст нехотя срывалось признание, что и она «поругивает мужа немного». Злое сердце хотя бы немного чувствовало свою вину, и потому отец Алексий допускал Люду к Святым Дарам. Маша и Ваня Рачицкие несли отчасти папин крест, хоть он и брал большую тяжесть на свои плечи, молча снося все неоправданные оскорбления. Полное молчание было единственным оружием против неиссякаемого гнева Людмилы, и, когда очередной ураган ненависти стихал, мама начинала как ни в чем не бывало щебетать о нуждах семьи и своих бытовых мечтах. Петра и детей печалило не столько то, как она легко и вдруг переходила от гнева к беззаботности, но отсутствие сердечного участия к их жизни. Людмила словно балансировала над пропастью отчужденности. Уверенно шагала по незримому канату желаний между необузданной требовательностью и стремлением исполнить все свои хотения, в самых их мелочах. А любовь… Семейную любовь, которую жаждали Петр и дети, они находили у отца Алексия. И молитва давала ее – чем тяжелее придавливала плита ненависти, тем крепче тянулись их сердца к Богу со своей скорбью. Маша и Ваня не были Петру родными – он очаровался Людой, когда вернулся из армии, и они у нее уже были – трехлетний Ванятка и двухлетняя Маруся. Сама Людмила цвела тогда, как розовый куст в разгар весны, – неприступная красавица, да и умна некстати. Петр до армии окончил политех и по возвращении поступил инженером на местный завод. Симпатичный, застенчивый, перспективный да еще любое желание всегда готов был исполнить. Поженились, спустя несколько лет и повенчались. А придирки были всегда. Люда всегда находила повод для гнева. И ураган злобы обрушивался на мужа, как только он приходил домой Кто бы узнал, пожалуй, и удивился бы. Все в квартире Рачицких всегда содержалось идеально: краны и трубы не текли, потому что Петр за ними следил и чинил вовремя и надежно; розетки, выключатели и лампочки по той же причине всегда работали исправно. Полки, тумбочки и прочую мелкую мебель Петр сработал своими руками. В общем, ни к чему не придерешься. Но Люда всегда находила повод для гнева: то батареи отопления грели недостаточно или слишком жарко, то какой-нибудь шуруп или гвоздь якобы потемнел, а его никто не сменит, то замок от входной двери в какой-то вечер туго поворачивается, то громко Петр кашляет, то поседел некстати, то борода надоела. Во всем был виноват Петр. И ураган злобы обрушивался на его голову сразу, как он переступал порог квартиры. Редкий был день, когда этого не случалось. А когда Людмила вдруг набрасывалась на детей с тем же по силе озлоблением, Петр начинал их защищать, и тема обвинений сменялась – припоминалась череда главных придирок в его адрес за последние десять лет, а то и больше. |
| Я понял, что должен оставить его одного. К тому же, моя банка, должно быть, была уже верхом. Через три года я вновь побывал в тех местах. Среди прочих новостей мне рассказали о старике по фамилии Авдюшкин, умершем на глухой лесной опушке. Мой собеседник оживился: - Вам, наверное, будет интересно: история необычная. У него в войну… - Простите, — перебил я, — у меня только один вопрос: там, на опушке теперь три могилы? - Три, — удивленно ответил рассказчик. Но затем, похвалив меня за осведомленность, стал говорить совсем о другом. Рассказы-минутки 1. Прости меня Иван Иванович Тараканов внешне очень походил на знаменитого писателя Тургенева. Большой, красивый, с седой гривой волос. В Скуратовке он пользовался непререкаемым авторитетом. Другой деревенский старожил, дед Аверьян, так и называл Ивана Ивановича: “Наш цыганский барон”. - Какой такой барон, — усмехался Тараканов. — Вот председателем колхоза до войны был, но меня на пятнадцать лет в лагеря упекли, сам не знаю, за что… Бригадиром заключенных на Печоре тоже был. Там у меня в бригаде все больше артисты да писатели в подчиненных ходили. Да, никудышные работники, скажу вам, весь план приходилось с пятью работягами делать, артистов я жалел: неприспособленный народ. Но вообще-то вспоминать о тех днях Иван Иванович не любил. Если пристанет с расспросами внук, городской студент, расскажет немножко — о комарах тамошних, о красавице Печоре, о людях, с которыми вместе отбывал срок, — и вновь замолчит. Иногда и я, когда приезжал к его внуку и моему другу в Скуратовку погостить на денек-другой, слушал эти рассказы. В тот мой приезд Иван Иванович сидел на скамейке перед домом, на своем любимом месте. Был чудесный июньский вечер. Уже прогнали стадо коров. Дед помог загнать таракановскую Зорьку и вновь тяжело опустился на скамью. В последнее время он все время жаловался на ноги: “Не хотят ходить, проклятущие”. Уже появились первые звезды, и шум деревенской улицы потихоньку стихал, когда к скамейке подошла какая-то женщина. Мне и дедову внуку Александру, сидевшим на террасе, были слышны голоса. |
| Лошадь рванулась раз, другой, но все-таки не выбралась и опять села, как будто что-то обдумывала. – Что ж, брат, так неладно, – усовещевал Никита Мухортого. – Ну, еще! Опять Никита потащил за оглоблю с своей стороны; Василий Андреич делал то же с другой. Лошадь пошевелила головой, потом вдруг рванулась. – Ну! но! не потонешь, небось, – кричал Никита. Прыжок, другой, третий, и наконец лошадь выбралась из сугроба и остановилась, тяжело дыша и отряхиваясь. Никита хотел вести дальше, но Василий Андреич так запыхался в своих двух шубах, что не мог идти и повалился в сани. – Дай вздохнуть, – сказал он, распуская платок, которым он повязал в деревне воротник шубы. – Тут ничего, ты лежи, – сказал Никита, – я проведу, – и с Васильем Андреичем в санях провел лошадь под уздцы вниз шагов десять и потом немного вверх и остановился. Место, на котором остановился Никита, было не в лощине, где бы снег, сметаемый с бугров и оставаясь, мог совсем засыпать их, но оно все-таки отчасти было защищено краем оврага от ветра. Были минуты, когда ветер как будто немного стихал, но это продолжалось недолго, и как будто для того, чтобы наверстать этот отдых, буря налетала после этого с удесятеренной силой и еще злее рвала и крутила. Такой порыв ветра ударил в ту минуту, как Василий Андреич, отдышавшись, вылез из саней и подошел к Никите, чтобы поговорить о том, что делать. Оба невольно пригнулись и подождали говорить, пока пройдет ярость порыва. Мухортый тоже недовольно прижимал уши и тряс головой. Как только немного прошел порыв ветра, Никита, сняв рукавицы и заткнув их за кушак, подышав в руки, стал отвязывать с дуги поводок. – Ты что ж это делаешь? – спросил Василий Андреич. – Отпрягаю, что ж еще делать? Мочи моей нет, – как бы извиняясь, отвечал Никита. – А разве не выедем куда? – Не выедем, только лошадь замучаем. Ведь он, сердечный, не в себе стал, – сказал Никита, указывая на покорно стоящую, на все готовую и тяжело носившую крутыми и мокрыми боками лошадь. – Ночевать надо, – повторил он, точно как будто собирался ночевать на постоялом дворе, и стал развязывать супонь. |
| Собственно, что случилось? Сабуро нахально заявил, что хочет проверить, выключил ли Фудзио печку. Фудзио уже несколько раз уходил, оставив ее зажженной, и Сабуро был убежден, что когда-нибудь из-за этого непременно случится пожар. Расхлябанность Фудзио действовала ему на нервы. И в самом деле, Фудзио уже дважды случалось подпалить одежду, лежавшую рядом с печкой. Раньше, когда ветер немного стихал, Фудзио уходил на прогулку, но в последнее время ему надоело ходить пешком. Ему было невыносимо сталкиваться с людьми. Проходя мимо знакомых, он даже не раскланивался. Соседи относились к нему соответствующе, полагая, что он рыщет здесь неспроста, — вынюхивает что-то… Все соседи были заклятыми врагами. Лишь забравшись в свой небольшой автомобиль «Эсперанса», он, наконец, мог погрузиться в покой собственного мирка. В этом замкнутом пространстве никто его не осуждал, никто не сдерживал его порывов. Прежде, когда ему приходилось чаще бывать на людях, он страдал от отвращения. «Человек — существо одинокое», — Фудзио очень нравилась эта фраза. Он ненавидел даже спортивные состязания, когда нужно было вместе с другими бегать с мячом. Но когда он бежал один, то старался изо всех сил. Мать Яэко всячески поощряла индивидуализм сына: — У Фут-тяна независимый дух. Он не надеется на других, он любит действовать в одиночку, и это превосходно! В результате после окончания школы высшей ступени Фудзио сменил множество занятий, но поскольку везде приходилось общаться с людьми, он нигде не задерживался надолго. После школы он поступил на работу в крошечную гостиницу, посчитав, что это все-таки лучше, чем овощная лавка отца. Он уволился через три месяца. Куда его только ни прибивало потом — в закусочную, где подавали суси, в бюро ритуальных услуг, на стройку, где он был разнорабочим… Фудзио поработал барменом, помощником в магазине сельхозтоваров… Лишь на последнем месте он продержался целых полгода, ухаживая за саженцами в питомнике. Однако наступила зима — и он снова уволился. Выводя машину, Фудзио перехватил пристальный взгляд хозяйки кондитерской. Старая карга пялилась на него из окна кухни. |
| Приказ уместился на двух машинописных страничках и, казалось, состоял сплошь из фамилий исполнителей. Оттен отпечатал его с двумя копиями. Шнейдер все думал о девушке. Должно быть, она пошла к интенданту за деньгами. Он устроился у окна так, чтобы не терять из поля зрения ворота. – Не забудь сигарет нам оставить, – бросил он Оттену. – Прекратить разговоры, – рявкнул каптенармус. Он протянул Файнхальсу экземпляр приказа: «Отнесите начальнику на подпись». Файнхальс сколол листы скрепкой и вышел. Каптенармус повернулся к Шнейдеру, но тот по-прежнему смотрел в окно. Близился полдень. На улице не было ни души. Напротив госпиталя тянулся обширный пустырь, на котором по средам собирался базар. Солнце заливало ярким светом грязные прилавки торговых рядов. «Значит, все-таки среда, – подумал Шнейдер и повернулся к каптенармусу, все еще державшему в руке копию приказа. Файнхальс, успевший к тому времени возвратиться, стоял у двери. – …остаются здесь, – дошли до сознания Шнейдера слова каптенармуса. – Карту возьмете у Файнхальса. На сей раз все будем делать, как положено в боевой обстановке. Надо соблюсти формальности. Кстати, Шнейдер, возьмите-ка сейчас же людей, заберите со склада личное оружие и раздайте персоналу инфекционного отделения. Остальные уже в курсе дела. – Оружие? – переспросил Шнейдер. – Это что, тоже формальность? Каптер снова побагровел. Шмиц выудил очередную сигарету из пачки Файнхальса. – Покажите мне список раненых, подлежащих эвакуации, – сказал он. – Начальник, видимо, сам выедет с первой партией? – Да, – сказал Каптенармус, и список этот он сам составлял. – Покажите его мне. Каптер покраснел в третий раз. Он выдвинул ящик и, достав список, через стол протянул его врачу. Тот стал внимательно читать его, бормоча себе под нос каждую фамилию. В коридоре не стихал шум голосов. Все молча смотрели на Шмица и вздрогнули от неожиданности, когда он вдруг, с силой отшвырнув список, громко сказал: – Капитан Бауэр и лейтенант Молль внесены. Это черт знает что! Любой студент вам скажет, – продолжал он, глядя в упор на каптенармуса, – что через полтора часа после сложной нейрохирургической операции больной еще нетранспортабелен! Он снова взял список и щелкнул по нему пальцами. |
|
|
